тературы XIX века. А писатели того времени отнюдь не были дотошными
исследователями, а преимущественно фантазерами-романтиками.
Так что то, что корова пишется через «о», отнюдь не сложилось
исторически, а, скорее всего, в какой-то момент было приказано каким-то
начальником, которому так захотелось (начальству ведь все время чего-то
хочется) или показалось, что так будет правильно. Получается, что культура,
в объятьях которой мы существуем и которая суммирует, систематизирует и
обучает нас социальному опыту, накопленному в истории, одновременно
является и суммой бесконечных предписаний, имеющих совершенно
субъективные (или случайные) основания.
Я думаю, что такого рода ориентированность культуры на различные
ограничения и предписания в разных проявлениях социальной практики
сложилась стихийно на основе двух причин. Во-первых, социального опыта, в
котором сосуществуют и объективные установления, сложившиеся на осно-
вании статистики жизненных коллизий, но есть и немало установок,
имеющих случайное и статистически необоснованное происхождение. Не
будем забывать, что социальный опыт складывается преимущественно
посредством мифологизации коллизий из жизни какого-то авторитета и
придания им сакрального статуса (чем на протяжении веков поддерживались
традиции и нравы). Недаром древнейшей формой культурной регуляции было
табу – запрет на что-либо, как правило, не разъяснявший своих причин, а
опиравшийся на авторитет лица, это табу объявившего. Во-вторых, в основе
многих культурных ограничений лежит принцип экономии усилий. Запретить
и отследить соблюдение запрета технически проще, чем разрешить что-либо
на определенных условиях, а затем постоянно проверять то, насколько эти
условия соблюдаются.
Я понимаю, что совсем без запретов и предписаний нельзя – наступит
социальный хаос. Но полагаю, что непосредственно социально обоснованных
запретов и императивов в этом списке очень немного. Например, не убий или