Февр Л. Бои за историю

Подождите немного. Документ загружается.

124

Люсьен Февр. Бои за историю

недии*. Вспомним то подобие кривой, которая показывает нам

в общем виде систему эмоциональной активности, все более и

более подавляемую непрестанно возрастающей массой интеллек-

туальных элементов человеческой деятельности; вспомний их

неудержимый и властный напор, отбрасывающий эмоции на за-

дворки, на периферию жизни, оставляющий им второстепенную

и жалкую роль.

Превосходно. И будь мы теми воинствующими рационалиста-

ми старого закала, которые всем нам, конечно, встречались

(в иные часы мы с легкостью можем узнать их и в самих себе -

стоит лишь поглубже копнуть),— будь мы такими рационалиста-

ми, нам исходя из этого оставалось бы только грянуть ликую-

щий гимн во славу Прогресса, Разума, Логики. Но не угодно ли

вам вместо этого перечитать уже знакомый отрывок из данной

статьи?

«Итак, связывая между собой все большее число участников,

становящихся поочередно то зачинщиками, то передатчиками,

эмоции мало-помалу слагаются в систему межличностного воз-

буждения, которое, обретая все большее разнообразие в зависи-

мости от ситуаций и обстоятельств, в свою очередь, разнообразит

чувства и реакции каждого. Установившаяся таким образом со-

гласованность и одновременность эмоциональных реакций обес-

печивает данной группе относительно большую безопасность и

• силу: сложение подлинной системы эмоций тотчас оправдывается

полезностью этой системы. Эмоции превращаются в некий обще-

ственный институт. Они регламентируются наподобие ритуала.

Многие церемонии первобытных народов являются зрелищами-

• сборищами, цель которых — вызвать у всех присутствующих

однородные эмоции посредством одинаковых поз и одинаковых

жестов и тем самым сплотить их в некую единую сверхлнчность,

подготовить к единому деянию».

Все это вполне приложимо к большим празднествам перво-

бытных обществ — возьмем, например, «фалу» ", праздник ко-

ренных жителей Новой Каледонии, описанный в превосходной

книге Мориса Линхардта «Люди Большой Земли», чей гуманизм

делает честь французской науке,— все это за ничтожным

исключением приложимо и к множеству трагических зрелищ,

разворачивающихся перед нашими глазами, приложимо к терпе-

ливым и упорным усилиям, одновременно и хитроумным и не-

осознанным, которые направлены к тому, чтобы тайком завладеть

таящимся в каждом из нас запасом эмоциональной энергии, веч-

но готовой взять верх над энергией интеллектуальной, и, завла-

, дев этим запасом, внезапным рывком повернуть вспять эволю-

цию, которой мы так гордились,— эволюцию от эмоции к мысли,

от языка эмоционального к языку артикулированному...

Чувствительность в истории — тема для изысканных любите-

лей... Не пора ли нам, да как можно скорее, вернуться к под-

125

щ\

Чуветвительность u история

намfou истории ? К обстоятельствам дела Причарда

15.

вопро-

i Святой Земле ". К переписи соляных складов в 1563 году.

АЛ

ж есть настоящая история, которую надлежит преподавать

•

ашим

детям в школах, нашим студентам в университетах. А что

•гсается истории ненависти и страха, истории жестокости и люб-

ви, тоДради бога, перестаньте нам докучать всей этой пошлой

митературщиной! Этой пошлой литературщиной, чуждой всякой

науке, нр которая тем не менее грозит не

сегодня-завтра

оконча-

тельно

превратить наш мир в подобие смрадной бойни.

• Да-да.

Приступая к чтению данной статьи, иные, возможно,

задавались\вопросом: «К чему ведет весь этот краткий психоло-

гический разбор?» Теперь, надеюсь, им стало ясно: он ведет к

истории. К с

мой древней и самой актуальной из историй, К исто-

рии первобытных чувств, проявляющихся сейчас, в данном месте

ш искусственно пробуждаемых. К истории этих непрестанно

воскресающих и воскрешаемых чувств. Я имею в виду культ

крови, алой крови, во всем его скотском и дикарском обличье.

Культ природных сил, свидетельствующий о нашей усталости —

усталости подневольных скотов, измученных, издерганных, иска-

леченных неистовым шумом, неистовым динамизмом тысяч ма-

шин, от которых нам некуда скрыться. Воскрешение культа

Матери-Земли, к лону которой так приятно по-сыновнему приль-

нуть всем своим натруженным телом. Не менее всеобщее воскре-

шение культа Солнца, кормильца и целителя: отсюда кемпинги

и пляжи, головокружительная тяга к воздуху и воде. Возвели-

чивание первозданных чувств наряду с внезапной утерей ориен-

тации, забвением истинного соотношения ценностей: восхваление

жестокости в ущерб любви, животного начала в ущерб культу-

ре — причем начало это, и как данность и как опыт, ставится

выше культуры... Итак, судите сами: стоит ли история чувств

исследования, разностороннего, полного, коллективного исследо-

вания? И можно ли считать психологию всего лишь болезненной

зой, если она, как мне, надеюсь, удалось доказать, является

овой основ работы каждого настоящего историка?

ДАНЬ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ АНРИ БЕРРУ

ОТ «ЖУРНАЛА СИНТЕЗА» К «АННАЛАМ»

Дорогой мой друг, позавчера, если не ошибаюсь, Вам испол-

нилось восемьдесят лет. Самые близкие из Ваших друзей не

могли не отметить эту годовщину, собравшись здесь, НА поле

Ваших битв, чтобы, воспользовавшись случаем, сказать ,Вам то,

что они давно о Вас думают и что, в конце концов, mi нужно

выразить во всеуслышанье... /

Дорогой мой друг, нас немного в этом зале. Мы сами хотели,

чтобы так оно и было. Сейчас не время для многолюдных собра-

ний, для широковещательных и шумных форумов. Нас немно-

го — но это всего лишь видимость. Ибо мы представляем здесь и

Ваших друзей, и Ваших должников. Ваших друзей, о счастливый

не имеющий врагов, друг, то есть тех, кто был/ Вам близок

в течение Вашего долгого жизненного пути, во /время Вашей

великой посольской миссии в страну Науки, которую Вы благо-

получно довели до конца при внимательной, чуткой и внешне не-

приметной поддержке госпожи Берр. Ваши

УУ^Л,

есть

все

те, кто в той или иной степени имел возможность воспользовать-

••ся

Вашими трудами и Вашими начинаниями...

Мне часто — а сегодня с особенной неотвязностью — прихо-

дят на память давние обстоятельства моих первых с Вами

встреч. Они происходили неподалеку отсюда, в доме № 12 по

улице Св. Анны, в редакции «Журнала исторического синтеза».

В небольшом, довольно унылом кабинете восседал за письмен-

ным столом стройный молодой человек в строгом, но элегантном

костюме. Его длинная борода была так черна, что проседь в ней

и по сей день не может справиться с ее смолью. Кабинетик был

всегда набит битком. Кого там только не было — и молодежь,

и старики. Слева, как сейчас помню, размещался Поль Лакомб,

то полусонный и молчаливый, то возбужденный, порывистый,

задорный,— он был там завсегдатаем, Атот самобытный мысли-

тель, исполнявший одну из главных партий ,в первых концертах

«Синтеза». Напротив него часто можно было видеть Феликса

Матьё, le Mathieu du Pascal

!, как его назы

вали, слывшего бездон-

ным кладезем знаний, из коего, однако, никому не удавалось

почерпнуть ни капли. Как не вспомнить и куда более близкого

мне по возрасту Абеля Рея, бедного Абеля, так внезапно унесен-

ного смертью в разгар его замечательных трудов. Раздвигая

стулья, с великим трудом я прокладывал себе путь к Вашему

письменному столу. Щуплый юнец, робкий новичок, я заранее

знал, какой прием меня ожидает. Редкостная отзывчивость, само

собой разумеется; редкостная сердечность; а сверх того — некая

взаимоустремленность, душевный порыв, братское уважение

искателя к ищущему... Как я был Вам благодарен, друг мой, за

этот πρκβΜΪ Когда я покидал Вас, меня всегда окрыляло чувст-

Дань признательности Анри Берру

127

во возросшего доверия к жизни, желание собственным трудом

сделать ее полезной, прекрасной и плодотворной...

Iименно этим порывом были отмечены все Ваши начинания.

Он придавал им неповторимое своеобразие, наделял их своей си-

лой. В Париже издается немало книжных серий. Но «Эволюция

человечества» — серия в своем роде единственная. Славная «Эво-

люция)», уже выпустившая в свет десятков шесть полезных и

благотворных книг, и среди них — добрую дюжину подлинных

шедевров: славная «Эволюция», сумевшая в одиночку возместить

столько недочетов, недоделок и упущений в стране, с остервене-

нием старающейся подорвать собственный авторитет; славная

«Эволюция

, которую можно встретить в библиотеках любой

части света, где она гордо носит национальные цвета Фран-

ции, l

Немало у\нас и журналов. Научных журналов. Но на рубеже

века этого звания заслуживал только Ваш «Журнал истори-

еского синтеза». Успокойтесь, дорогой мой друг: когда будет

написана история Истории, ему посвятят в ней одну из самых

прекрасных страниц. Скажу больше: журнал этот был не только

рупором, взывающим к разуму, не только постоянным голосом

протеста против всего, что старается нарушить единство челове-

ческого духа, против всяческих барьеров, возводимых между

различными сторонами его проявления. Он был благодаря Вам

активным, живым, действенным и целеустремленным союзом

единомышленников. Он был подлинным средоточием — во всей

полноте этого слова, которое Вы так любите. Он был очагом, по-

добно всем остальным организациям, которые Вам удалось со-

здать (что уже немало) и сохранить (что еще более важно).

И все мы, прошедшие Вашу выучку, видевшие Вас за работой,

поддерживавшие Вас со всей страстью молодости,— все мы обя-

заны Вам нашими замыслами и свершениями во славу науки и

*е прогресса: из разоженного Вами исполинского очага мы чер-

пали жар для наших собственных начинаний, как бы они ни

именовались,—я,

в частности, имею в виду «Французскую

энциклопедию» и «Анналы экономической и социальной исто-

ии», созданные мною совместно с тем, кого, как Вы знаете,

ам больше всего недостает сегодня в этом

зале

г.

Дорогой мой друг, я взял слово. И чем дольше говорю, тем

ростительней кажется мне невинная уловка, с помощью кото-

ой

мы сегодня заманили Вас сюда... Я должен был, как Вам

казали, говорить о цивилизации. Прекрасное слово. Прекрас-

ый подарок, сделанный Францией Европе и всему миру. Тем

ее прекрасный, что цивилизация вот уже три года является

ля нас всего лишь надеждой, подобием зыбкого миража, обман-

иво сияющего в пустыне, над которой только что пронесся ура-

ан. Цивилизация... Вы видите, что я Вас не обманул, ибо гово-

ю о Вас и о том, что Вы для нее сделали...

128

Люсьен Февр. Бои за историю

Дань признательности Анри Берру

129

Но что такое цивилизация? Пустое слово? Тех, кто хотел/бы

удостовериться, что это не так, что за словом этим сгоит

конкретная, человеческая

реальность,—тех

я пригласил бы на

Ваши «Семинары синтеза». В моей памяти навсегда сохранится

та захватывающая дискуссия, которая разгорелась в конце од-

ного из самых плодотворных семинаров 1933 года,— дискуссия,

посвященная определению понятий науки и научного /закона.

В ней участвовали (упомяну только тех, кого нет сегодня в этом

зале) цюрихский математик Гонсет, астроном Минёр/и физик

Бауэр, биолог Гено, социолог Хальбвакс и философ Брюнсвик.

Присутствовали там и двое из тех, кого нам больше не суждено

увидеть: на редкость энергичный, пышущий здоровьем Абель

Рей и Франсуа Симиан — у него был такой проникающий в са-

мую душу, окрашенный глубокой печалью взгляд, какой бывает

у людей, сознающих, что их ждет преждевременная кончина.

'Этим собранием блестящих умов и выдающихся/специалистов

руководил Ланжевен, наш дорогой и великий Ла

нжевен, вели-

чайший из теоретиков науковедения на рубеже дйух веков. Был

там и я, скромный историк, представитель скромной дисципли-

ны, которая еще не обрела своей истинной формы,— историк,

сознающий всю скромность наших свершений в сравнении с

возвышенностью нашего идеала. Я был там, я слушал этих лю-

дей, искренно и чистосердечно старавшихся как можно точнее

определить, в какой степени наши предрассудки пострадали

вследствие бурного роста современной физики. Я был свидетелем

того, как из хора этих обычно разрозненных и не внимающих

ДРУГ другу голосов вырастала гармония, как они — с разным

выражением — произносили одни и те же слова и как в резуль-

тате всего этого становилась конкретной, осязаемо конкретной

для всех проблема коренного единства человеческих тревог и

надежд... Это великий урок, дорогой мой друг, который благода-

ря Вам навсегда перестал быть для нас пустой абстракцией, ко-

торый обрел, если можно так выразиться, человеческое обличье.

И те, кто присутствовал на этой плодотворной дискуссии, ьаве-

ки, подобно мпе, сохранят в памяти прекрасные глаза ученых —

внимательные, ясные, а временами задумчивые, следящие за соб-

ственными мыслями и за мыслями других,— глаза ученых, ι κο-

•торых отражаются то замыслы их критического разума, то мисти-

ческие порывы их верности Науке. И их оптимизм.

Оптимизм — имено то слово, которое я никак не мог бы не

произнести здесь, перед Вами, заканчивая свое краткое выступ-

ление. В нем Ваша сила и Ваша благородная тайна. Позвольте

в этой связи напомнить Вам Ваши слова. Они были написаны

.давным-давно, но кажется, будто их только что вызвала к жиз-

ни наша полная смятения эпоха. Они с предельной силой рас-

крывают главнейшую из причин нашей высокой к Вам любви:

«Я не могу поверить, что война должна быть вечной. Не могу

поверить, что лишь она одна может служить источником силы и

героизма. Не могу поверить, что единство человечества является

надуманной химерой, а человечность — пустым звуком. Одним

из аспектов человеческого прошлого были, разумеется, битвы,

вторжения, гибель или распад империй, но, несмотря ни на что,

доминирующей чертой истории была солидарность человеческих

сообществ, которые беспрестанно и почти механически старались

сплотиться вновь; это сплочение было прообразом полной и це-

лостной материальной цивилизации, за которой должна последо-

вать цивилизация духовная, нечто полностью противоположное

«Священному союзу» («Гимн жизни», с. 192).

Вот что позволяет мне, дорогой мой друг, обобщив в одном

слове нашил общие чувства, сказать вам: спасибо!

МАРК БЛОК И СТРАСБУР

ВОСПОМИНАНИЯ О ВЕЛИКОМ, ИСТОРИКЕ

Первая наша встреча в Страсбуре произошла, насколько/мне

помнится, в октябре 1920 года на первом факультетском собра-

нии — одном из тех, от которых остается впечатление вост<]

яого порыва и бескорыстного душевного пыла. Нас был е

век сорок, почти все прибыли буквально накануне,

^дв*

успей

расстаться с мундирами и уже как-то чисто

по

-французе

ки

сты-

дясь своих боевых наград и званий. Мы были, разумеется, пре-

данными сынами Франции — мы целых четыре года доказывали

это с оружием в руках,— но теперь нам предстояло /«тать вер-

ными слугами истерзанного войной Эльзаса, чье доброе духов-

ное здравие, как мы были уверены, в немалой степени зависело

от нас и от наших усилий. И в то время как пой блестящим

председательством совсем еще молодого в ту пору

тьена Жиль-

сона мы договаривались об избрании декана —/уже заранее,

впрочем, намеченного нами, как это всегда бывает во француз-

ских университетах,— мы, еще не зная своих коллег в лицо,

принялись знакомиться. Мы устремлялись навстречу друг другу

с такой искренней непосредственностью, какой потом нам уже

никогда не суждено было ощутить. Каждый из нас вкладывал

свой кирпичик — тщательно, с толком и умом отобранный —

в прекрасное здание дружбы и взаимной преданности.

Марк Блок, родившийся в Лионе 6 июля 1886 года, б

л од-

ним из наших младших товарищей. Мне он казался сущим юн-

цом. Впрочем, сорокалетнему человеку всегда кажутся молоды-

ми те, кто едва перевалил за тридцать. Я видел его и куда

более юным — то было в 1902 году на улице Алезии, в доме его

отца, Гюстава Блока, замечательного педагога, человека грозного

и в то же время приветливого; он с блеском преподавал древнюю

историю в Высшем педагогическом училище на улице Ульм; не

я один считаю его наставником своей молодости... От той мимо-

летной встречи у меня осталось воспоминание о стройном под-

ростке с блестящими умными глазами и »застенчивой улыбкой —

в ту пору его несколько затмевал старший брат, будущий перво-

классный медик. Теперь же я видел перед собой молодого че-

ловека, отмеченного печатью четырех лет войны, четырех жесто-

ких лет, полных славных деяний, о которых свидетельствовали

четыре благодарности в приказах, справка о ранении и орден

Почетного легиона — словом, весь этот непременный в те годы

багаж французского воина. Он только что женился, и его брак

с юной особой, столь же склонной к самоотверженности, сколь

не расположенной к показной аффектации, с самого начала стал

глубоко человечным и прекрасным союзом, который он поддер-

живал до последнего своего часа. Устроив личную жизпь, Марк

Блок, однако, еще не нашел себя как историк. Его отец, его

Марк Блок и Страсбур

131

наставники из Высшего педагогического училища (в Страсбуре

он встретился с главным из них, тем, кто когда-то открыл ему

дверь в средние века,— с нашим дорогим Кристианом Пфисте-

ром)\ его заграничные поездки — и, в частности, тот год, что он

провел в Берлине и Лейпциге у Бюхера и Гарнака,— вся эта

долга» и тщательная подготовка была наилучшим залогом того,

что на\историческом поприще ему предстоят великие свершения.

Но какие? Он все еще колебался в поисках выбора, завершая

свою диссертацию «Короли и сервы, глава из истории Капетин-

-гов», небольшую работу, вышедшую в 1920 году. Он поехал за-

щищать ее в Сорбонну; вернулся, разумеется, с наилучшими

отзывами. И, разделавшись с трудом, который в конечном счете

был для щто скорее обязанностью, чем внутренней необходи-

мостью, занялся свободным определением своей научной судьбы.

Уже в этой диссертации Марк Блок поставил перед собой

серьезную, крайне серьезную проблему психологической и соци-

альной истории. Он не принадлежал к числу тех, кто занимается

историей точно таким же образом, как их бабушки занимались

вышиванием: для препровождения времени и оправдания своих

титулов. Он уже размышлял над своим «ремеслом историка» *.

Раздумывал над датами и — недаром он был историком-юри-

стом — правовыми институтами. Занимался всем этим не только

как юрист, но и как социолог: его увлекала школа Дюркгейма.

Он питал живой интерес ко всем проявлениям коллективных ве-

рований в истории. Именно от них он отталкивался, изучая про-

блему свободы в средние века. Судя по старинным текстам, раз-

ница между свободными и несвободными была в ту пору рази-

тельной. В чем же состояла ее суть? Что на самом деле озна-

чало для «средневековых людей» (формула, кстати сказать, столь

же нелепая, сколь и общераспространенная) это полное глубоко-

го смысла слово СВОБОДА? Вопрос сложный, трудный для раз-

решения, но сама его отчетливая постановка столь молодым уче-

ным — это уже кое-что.

Впрочем, в то время Блока увлекали и другие исследования.

Исследования, в сущности, того же порядка. Мысль о том, что-

бы заняться ими, пришла ему в голову, когда он беседовал со

своим братом-медиком, человеком крайне откровенным и любо-

знательным. Речь зашла о королях-чудотворцах — такая пробле-

ма не могла не заинтересовать историка, изучающего коллектив-

ные верования. Посвященная ей книга Блока

своим достоинствам; это подлинный перл среди изданий страс-

бурского филологического факультета, а кроме того, едва ли не

первое из этих изданий. Я часто говорил Блоку, что это рдна из

самых любимых мною его книг,— и он был признателен мне за

столь благосклонный отзыв о его, как он выражался, «увесистом

детище». Когда подумаешь, во что подобная тема могла бы об-

ратиться под неуклюжим пером какого-нибудь наивного обожа-

132

Люеъен Февр. Бои за историю

теля чудес, яснее сознаешь проявившиеся в этом по-юношеокй

сумбурном, но содержательном произведении духовные качества

настоящего историка, одного из тех, что воскрешают людей

прошлого не затем, чтобы журить и поучать их с высоты собст-

венных достижений, а для того, чтобы постараться их пош •

В университете наши семинары были по соседству. Мы/рабо-

тали дверь в дверь. И двери эти всегда оставались открытыми:

не могло быть и речи о том, чтобы медиевисты чурались/новей-

шей истории, а специалисты по новому времени сторонились

средневековья. Наши студенты переходили из одной аудитории

в другую — и мы вслед за ними. Часто мы с Блоком возвраща-

лись домой вместе: центральный тротуар аллеи Робертсо был

свидетелем наших бесконечных прощаний и расставаний, прово-

жаний и перепровожаний — все это несмотря на разбухшие от

книг портфели, которые оттягивали нам руки. Мы/подолгу бе-

седовали, обменивались мнениями, размышляли — и'в результате

Блок мало-помалу начал склоняться на сторону новых направле-

ний, которые я пытался наметить еще в 1911 году в своем объ-

емистом сочинении, относившемся к истории скорее социальной,

чем экономической, и скорее экономической, нежели религиозной

Е политической*.

История, хранившая добрый запах земли, деревни, пахоты и

жатвы,— эта история вовсе не отталкивала такого завзятого го-

рожанина, каким был Блок, родившийся в дымном Лионе, вос-

питанный в каменной пустышИПариЖа и не питавший, казалось,

никаких пристрастий к провинции, к своему родному углу.

Как и многие среди нас, его сверстников или старших со-

братьев, он испытал сильное влияние той географии, которую

Видаль де ла Блаш — выдающийся к оригинальный ученый,

человек редкой культуры и редчайшей широты ума — незадолго

перед тем возвел в ранг первостепенной дисциплины. Суть гео-

графии не выскажешь, разумеется,

двух словах, но для мно-

гих молодых французов, томившихся в угрюмых и неуютных

аудиториях, чьи стены были выкрашены понизу бурой, а поверху

грязно-охристой краской, где над склоненными головами мертвен-

но чадили удушливые газовые рожки (вплоть до 4900 года, а то

и позже сей источник мигрени полновластно царил во всех на-

ших лицеях и

школах),—для

этой молодежи география была

чем-то вроде глотка свежего воздуха, прогулки за город, возвра-

щения домой с букетами дрока и наперстянки — прогулкой, про-

мывающей глаза и прочищающей мозги, позволяющей ощутить

превосходство реальности над любыми абстракциями.

Все это к тому, что наш друг Анри Берр, руководитель «Жур-

нала исторического синтеза», служившего для нас своего рода

троянским конем, с помощью которого мы проталкивали в печать

столько необычных и дерзких новинок,— Анри Берр затеял в

начале 1900-х годов серию под названием «Монографии о про-

Марк Блок и Страсбур

133

виноиях». «То, что сделано, и то, что еще предстоит сделать»,—

гласил девиз на обложках этих многообещающих книжек. Мне

|было\ поручено подготовить монографию о Франш-Конте. Блок

оследовал моему примеру и написал «Иль-де-Франс», замеча-

ельную работу, как, впрочем, и все, что выходило из-под его

пера. В ней уже чувствовалось его призвание специалиста по

аграрной истории. И не было ничего удивительного в том, что

тот молодой ученый, искавший собственное поприще, в конеч-

ом

счете обратился к исследованию земельных и крестьянских

роблем, Я говорю так, ибо ненавижу термин «аграрная исто-

ия». В нашей корпорации насчитывалось уже немало «аграрных

историков». Но то были любители юридических категорий, до-

ольствовавшиеся, подобно знатокам феодального права в

VIII веке, классификацией средневековых общин (а

средне-

ековье в крестьянской среде продолжалось — не будем об этом

бывать — по меньшей мере вплоть до ночи 4

августа)

ог

же требовалось обнажить живую реальность, скрытую за этой

аутиной абстракции, поставить позитивные, конкретные, чело-

еческие

проблемы духовного мира крестьян, их образа жизни,

моральных и физических тягот, оплаты их труда и так далее,

когда требовалось выпутаться из привычных абстрактных пред-

ставлений,— они пасовали. Не делали ни шагу вперед. То было

время (да и минуло ли оно, несмотря на все наши усилия?) —

то было время, когда крестьяне, взяв на подмогу какого-ни-

будь нотариуса, пахали не пашни, а одни только картулярии.

Отсюда отвращение, которое внушала ему подобная история,

отсюда его желание, его потребность «обратиться к земле», рас-

пахнуть окна аграрной истории на живую деревню-кормилицу,

поведать о нуждах крестьян, их чувствах и потаенных мыслях,

покончить с пассивным раскладыванием пасьянса и всевозмож-

ных псевдоюридических этикеток. Всеми этими соображениями

Блок начал делиться со мной уже давно. Я по мере сил поощ-

рял его желание двинуться по этому пути. И, желая оставить

за ним полную свободу действий, решил, что сам я больше не

буду работать в этом направлении. К чему дублировать исследо-

вания, когда подлинно квалифицированных специалистов так

мало, а фронт работ так широк?

г Словом, Блок принялся за дело. С той скрупулезной методич-

ностью, с тем усердием, на которых держалась вся его деятель-

ость. Он всегда умело пользовался текстами. Но в первое вре-

его внимание привлекали прежде всего отечественные пись-

менные источники, французские картулярии. Однако и ход

развития его собственных мыслей, и влияние Анри Пиренна —

» 1921 году Блок вместе со мной слушал в Брюсселе потрясаю-

щий доклад о сравнительной истории, прочитанный этим удиви-

тельным человеком, столь простым при всем своем величии,—

тезисы знаменитого историка наложились в его сознании на

134

Люе>е» Февр. Бои за историю

Марк Блок и Страсбур

135

соображения и установки, уже неоднократно высказанные по

этому поводу ученым-лингвистом Антуаном Мёйе. Ход развития

его собственных мыслей, обогащенный столькими заманчивыми

и плодотворными тезисами, привел моего друга к заключению,

что сельская история Франции не является самодовлеющей об-

ластью, что решение многих проблем, десятилетиями висевших

в · воздухе и передававшихся от одного историка к другому, на-

ходится, по всей вероятности, вне Франции и что именно там

его следует искать, вооружившись предварительно всем необхо-

димым для этих нелегких поисков. Блок как следует к ним

подготовился. Выучил несколько языков, как новых, так и ста-

рых, вдобавок к немецкому и английскому, с которыми уже был

знаком. Обрел некоторые познания в русском, фламандской н

древнескандинавском и основательные — в старонемецком, чтобы

иметь возможность самостоятельно погрузиться в крайне инте-

ресную литературу. Столь же основательно занялся он и старо-

саксонским — этого требовало изучение нордических

s обществ по

ту сторону Ла-Манша. В то же самое время начал он приобщать-

ся и к реальным сторонам сельской жизни. К особенностям се-

вооборота. К технике корчевания и расчистки почвы, к технике

пахоты и жатвы. И открыл для себя ту необъятную область

позональных переписей и планов, крупнейшим французским ис-

следователем которой ему суждено было стать впоследствии.

Пестрая чересполосица полей и культур, яркие и контраст-

ные цветовые пятна, приведшие бы в восторг Ван Гога. А за

всем этим — масса исторических проблем. Проблем невероятно

сложных, но заманчивых. Заслуга Блока в том, что он заметил

их, а заметив, решительно вторгся в этот новый мир и открыл

его для всех. Вошел в него как исследователь действительно-

сти — как толкователь жизни. Почему, к примеру, в одной обла-

сти все земельные наделы вытянуты в длину? А в другой —

квадратны и массивны? Отчего здесь царит единообразие,

• а там — полнейшая неразбериха? Почему здесь поля огороже-

ны зарослями густого кустарника или рядами деревьев, растущих

на высоких межевых полосах? И почему в другом месте угодья

ничем не разграничены, лишены изгородей, голы, почему на них

не увидишь ни деревьев, ни кустов? Когда в этих долах изредка

поднимается ветвистый могучий дуб, он тут же становится из-

вестным и почитаемым; сколько-нибудь приметная липа, груше-

вое или ореховое дерево заносятся на карты Генерального шта-

ба и служат на них ориентиром для всей окрестности. Мы рав-

нодушно взираем на все эти мелочи. Мы настолько к ним

присмотрелись, что уже и не замечаем их. Здесь, как и повсю-

ду, нужно заново учиться искусству удивления. Благотворного

удивления, без которого нет любознательности, а следовательно,

и науки. Блок постиг это искусство. И сколько открытий уда-

лось ему попутно сделать! Ибо стоявшие перед ним проблемы

.иогли, оказывается, проясниться с помощью географии. Возьмем

проблему огороженных и открытых полей: не следует ли для ее

решения учитывать структуру почвы и подпочвенных образова-

ний, особенности климата, водный режим и десятки других фак-

торов «землеустройства»? Германия протягивала толкователю

великой книги полевых культур иной ключ для раскрытия этой

загадки — массивный ключ этнографии, "ту самую отмычку, ко-

торой давно уже и на виду у всех орудовал старина Мейцен '.

разве сельскохозяйственная техника не могла сказать здесь

своего слова? Как в самом деле они обрабатывались, эти столь

несхожие друг с другом поля? При помощи каких орудий, инст-

рументов, машин? И разве сам факт употребления этих орудий,

инструментов, машин не может служить, хотя бы отчасти, объ-

снением проблемы?

Трудность состояла не в том, чтобы вникнуть во все эти мно-

горазличные способы объяснения — географические, этнические,

сельскохозяйственные, технические. А в том, чтобы не пытаться

выстроить их в очередную блестящую систему. Чтобы избежать

абстрактного и выхолощенного эклектизма, находящего свое

оправдание в пресловутой широте взглядов. Чтобы прежде всего

быть историком. Не отворачиваться ни от действительности, ни

от предвзятых идей. Смотреть им прямо в лицо. Уметь обращать-

ся к текстам. И вопрошать эти исписанные поля точно так же,

как и поля вспаханные,— не теряя из виду столь излюбленного

Блоком определения: «История — это наука перемен». Я — при

своей ненависти к абстракциям — сказал бы несколько иначе:

«История — это наука о переменах». Стало быть, разница меж-

ду замкнутым и открытым характером угодий, между open fieids

[открытыми полями] и enclosure [огороженными] все-таки не

обусловлена божьей волей, не является вневременным установ-

лением провидения. Заглянем в прошлое — на пять, десять или

двадцать веков: быть может, там все-таки обнаружатся непри-

метные и скромные причины этого явления — и мы поймем, поче-

му бретонские поля без оград и рвов так похожи на поля Шам-

пани.

Итогом всего этого был цикл лекций, прочитанный Марком

Блоком в Осло, в Инс1итуте сравнительного исследования куль-

Институте, словно бы созданном именно для него, скроен-

ном, так сказать, по его мерке. Эти лекции, посвященные аграр-

истории Франции, имели огромный успех. И тотчас же по

вращении домой, довольный не столько тем, что ему удалось

тыскать собственный путь, сколько этим успехом, увенчавшим

е его усилия, Блок переработал свои лекции, дополнил и уточ-

их. Так родилась книга с несколько длинноватым, но выра-

тельным названием «Характерные черты французской аграрной

стории»—она

вышла из печати в 1931 году одновременно в

ариже и Осло. Блок посвятил ее памяти Эмиля Беша, одного

136

Люсьен Февр. Бои за историю

из своих школьных друзей, умершего после долгой болезни,—

жест, характерный для всего нашего поколения: все мы, открыто

или в глубине души, с законным основанием посвящали частицы

своего труда друзьям юности, которые были свидетелями наших

мечтаний и свершений, которые помогали нам вынашивать наши

заветные мысли, как мы, в свою очередь, помогали им...

Книга быстро стала классической. Но вовсе не в том смысле,

который придают этому слову, говоря об учебном пособии. Мой

друг Жюль Сион, не забывая о сильном впечатлении, которое она

не него произвела, тем не менее замечал, что было бы хорошо,

если бы лет через тридцать она полностью устарела и стала бес-

полезной. Нужно быть историком, чтобы понять, каким образом

такое пожелание может совмещаться с восхищением той или

иной книгой по истории. Книгой, вовсе не претендующей на то,

чтобы дать застывший, вневременной, мертвенный образ дейст-

вительности, как это свойственно учебникам; книгой, нисколько

не похожей на кубик желатина, который в один прекрасный мо-

мент растечется, так и не успев никого насытить. Книгой, по-

буждающей к мыслям, поискам, находкам. Книгой, чьи основные

выводы, постоянно пересматриваемые и обновляемые, изменяют-

ся вследствие прогресса, ею же самой вызванного. Ибо каждый

вывод должен быть пересмотрен — и в первую очередь самим

автором.

Нужно плохо знать Блока, чтобы вообразить, будто он был

раз и навсегда удовлетворен своим произведением и отныне за-

нимался лишь тем, что яростйо отстаивал заключенные в нем

выводы. Блок не был поставщиком систем. Он был искателем.

«Характерные черты» были для него не самоцелью, а, скорее,

отправной точкой.

В 1928 году он поделился со мной одним замыслом. Дело в

том, что сразу же после окончания войны, едва успев демоби-

лизоваться, я загорелся идеей создания толстого международно-

го журнала, посвященного экономической истории. Мне представ-

лялось, что руководить им должен Пиренн, чей авторитет в дан-

ной области был неоспорим, а себя я готовил к роли ответствен-

ного секретаря этого издания. Проекты мои зашли достаточно

далеко, и Пиренн живо ими заинтересовался. На международ-

ном конгрессе историков в Брюсселе я изложил их перед не-

сколькими компетентными учеными, среди которых был сэр

Уильям Эшли. Была сформирована соответствующая комиссия.

Пиренн счел за благо ознакомить с моей затеей кое-какие же-

невские организации. В итоге

редполагаемый журнал увяз в

топких берегах озера

Леман

разочарованный, я рас-

стался со своими идеями и планами. И вот в одно прекрасное

утро Блок предложил мне свою помощь, чтобы снова взяться за

их осуществление. Однако учитывая мой горький опыт, он имел

в виду создание отечественного журнала, выходящего при широ-

Марк Блок и Страсбур

137

ком международном участии. Я поддержал эту мысль, уверив

Блока, что, как только издание встанет на ноги, я всячески

буду содействовать его дальнейшему существованию, но лишь

из-за кулис, в качестве простого сотрудника. Судьба распоряди-

лась иначе. Столкнувшись с издательскими трудностями, Блок

призвал меня на помощь, предложил заняться делами вплотную.

Мы объединили усилия, и нам удалосй наладить выпуск «Анна-

лов экономической и социальной истории», чему немало способ-

ствовала широта взглядов нашего издателя Макса Леклерка,

с которым нас свел (мне приятно лишний раз об этом напомнить)

Альбер Деманжон. Решение было принято. Пути к отступлению

отрезаны. С той поры я вместе с Блоком сделался ревностым

служителем и поставщиком материалов для этого журнала, глав-

ную редакцию которого мы решили открыть в Страсбуре,— одно

время он, ко взаимному нашему удовлетворению, именовался

«Страсбурскими Анналами». Именно «Анналы», наши «Анналы»,

и стали для Блока, только что выпустившего в свет свои «Ха-

рактерные черты», желанным орудием непрестанного пересмот-

ра, неутомимой переработки, постоянного и последовательного

углубления проблем, поднятых в его замечательной книге.

Среди разделов нашего журнала была рубрика, посвященная

землеустройству, поземельным планам, сельскохозяйственной

технике и всевозможным отражениям этих тем в гуманитарной

истории — отражениям, способным заинтересовать таких столь

непохожих друг на друга людей, как Жюль Сион, которого я

•только что упоминал, как Альбер Деманжон, скрывавший свою

привязанность к нам под маской ворчливого нелюдима, как Ар-

бос и Мюссе, Алике и Дион; я уж не говорю об Анри Болиге,

который был E Страсбуре нашим каждодневным помощником и

добрым советчиком, неизменно основательным и надеж-

ным...

Что за славные то были годы — тридцатые годы в Страсбуре!

Славные годы яростного, самоотверженного и плодотворного тру-

да. И что за невероятное стечение благоприятных обстоятельств

способствовало успеху этой работы! Я имею в виду прежде все-

го дружеские связи, не только отличавшиеся горячей сердечно-

стью, но и служившие источником взаимного соревнования. То

была пора, когда дорогой наш Шарль Блондель писал «Введение

в коллективную психологию», свой шедевр, небольшую книжку,

ставшую одной из величайших книг нашего времени, сочинение,

столь родственное нам по духу, что мы могли бы считать его

своим, если бы его словесная ткань и форма (как всегда, удиви-

тельно изящная) не принадлежали Блонделю, и только Блонде-

лю. А рядом с ним (упомяну главным образом тех, кто умер: их

уже достаточно обширен) — целая армия лингвистов, на-

ная с милейшего Эрнеста Леви, непревзойденного знатока ста-

ого

Эльзаса, его обычаев, его нравов, его фольклора — не говоря

138

Люсъен Февр. Вой за историю

уж о мебели и антикварных безделушках,— и кончая когортами

наших германистов, англистов, славистов... Вам встретилась ка-

кая-нибудь филологическая тонкость в средневековом тексте?

Эрнест Хёпфнер тут же придет к вам на подмогу. Вы наткну-

лись на археологическую загадку? П. Пердризе поспешит рас-

крыть перед вами неисчерпаемую сокровищницу своих знаний.

Хотите получить справки по литургии, теологии, истории цер-

ковных догматов? Страсбурский теологический факультет неза-

медлительно предложит вам свои услуги. У вас есть вопросы по

каноническому праву? Обратитесь к Габриелю Лебра, к его жи-

вой и богатой эрудиции. Ибо ни Блок, ни я, ни остальные наши

коллеги не замыкались в стенах нашего факультета, каковы бы

ни были его богатства, какой бы активной, в частности, ни была

деятельность группы историков, руководимых Андре Пиганьо-

лем, Э. Перреном и Жоржем Лефевром, которые, к нашей с Бло-

ком большой радости, пришли работать на факультет после смер-

ти Паризе. Посещали нас и временные гости. Самым выдающим-

ся и самым деятельным из них был, без сомнения, великий Силь-

вен Леви — окончив курс лекций в Коллеж де Франс, он по соб-

ственной воле приезжал на несколько месяцев в Страсбур. Он

был, как известно, индологом, но, помимо, этого и прежде всего,

он проповедовал любовь к Франции, ко всему, что есть в ней

щедрого, благородного и человечного. Что же касается Пиренна,

то он никогда не наведывался в Страсбур, не дав о себе знать

Блоку и мне. А порой даже читал нашим студентам лекции,

позволявшие им воочию убедиться в неоспоримой широте его

ума. Словом, нас окружяйи звезды первой величины. А фоном

этому созвездию служила наша библиотека, восхитительная на-

циональная библиотека Страсбурского университета, чьи манящие

взор сокровища всегда были у нас под

рукой,—несравненный

рабочий инструмент, единственный во Франции. Если кому-либо

из нас удалось оставить след в науке, он обязан этим — хотя бы

отчасти — Страсбурской библиотеке. Ее неисчислимым богатст-

вам, которые только и ждали исследователя.

Страсбурские ученые принимали гостей. И сами были же-

ланными гостями. Я уже говорил, что перед тем, как выпустить

в свет свои «Характерные черты», Блок ознакомил с ними нор-

вежскую публику. В то же время он активно и достойно пред-

ставлял Францию в Брюсселе, Генте, Мадриде, Лондоне и Окс-

форде — особенно в Лондоне, где перед компетентной аудиторией

Лондонской школы экономики был прочитан блестящий доклад

на одну из самых излюбленных его тем: «Французская сеньория

и английский манор» '. И повсюду слушателям дано было ощу-

тить его творческую силу, самобытность и острый ум. Когда же

в серии «Эволюция человечества» один за другим вышли два тома

его «Феодального общества», стало ясно, что он окончательно

выиграл партию, за которую взялся. Мы поняли, что среди нас

Марк Блок и Страсбур

139

появился великий историк. Точнее сказать — великий европей-

ский историк. Ибо неоспоримо, что история средневековых об-

ществ, породивших наше собственное общество, может изучать-

ся только в европейских рамках. Ведь Европа — в наиобычней-

шем значении этого слова — родилась именно в средние века,

родилась благодаря сближению нордических элементов, дотойе

остававшихся вне сферы притяжения "Рима, и элементов среди-

земноморских, распавшихся и разъединенных вследствие паде-

ния Империи. Поэтому понятно, что он, столь активно ратовав-

ший еще в 1928 году «За сравнительную историю европейских

обществ», оставивший наброски неоконченной «Истории Франции

ив

рамках европейской цивилизации»,— понятно, что он, просле-

живая эволюцию «Феодального общества», не мог довольство-

ваться одними только французскими текстами и французскими

данными. Он знал, что в подобных исследованиях границы ниче-

го не значат, что если поместья в Иль-де-Франс в общих чертах

схожи с рейнскими поместьями, то поместья Лангедока представ-

ляют из себя нечто совсем иное; что если можно сравнивать

между собой такие типы городских поселений, как Амьен, Гент

или Кёльн, то невозможно отыскать черты, роднящие их с Мар-

селем, Флоренцией или Генуей; он знал, что аграрная система

деревень Шампани в общем сопоставима с той же системой сак-

сонских деревень, но отличается от системы Бретани или Лан-

гедока. И все это чревато далеко идущими последствиями. Тот

факт, что во Франции, Германии и Англии начиная с XII века

зародились три совершенно разных понятия о социальной ие-

рархии, объясняет многие особенности дальнейшей судьбы этих

„„

„,.

мы

видели, как терпеливо, как

настойчива

запасался

ipd.H

Марк Блок всем необходимым научным инструментарием. Инст-

рументарием, который в руках умелого мастера оказался совер-

шенным. Свидетельство тому —две замечательные .книги, произ-

ведшие на нас столь глубокое впечатление.

Марк Блок уже не был страсбурцем, когда вышел его двух-

томник «Феодальное общество». Отставка Анри Озе, заведовав-

шего кафедрой экономической истории в Сорбонне, позволила ему

вернуться в Париж, где к тому времени мало-помалу собралось

столько его верных друзей и сотрудников. Никак нельзя сказать,

что он покидал берега Иля с легким сердцем, беззаботно отрях-

нув с ног пыль временного пристанища, где ему пришлось так

долго томиться. Думаю, что и никто из нас, обосновавшихся в

Страсбуре около 1920 года, никогда не испытывал подобных

чувств. Он отвечал на призыв долга, а кроме того — заботился о

судьбе своих детей, шестерых детей: ему хотелось перевезти их

в Париж, великий город, воплощение духовного величия Фран-

ции.

В Сорбонне его ждали нелегкие задачи; он знал это с самого

начала. К счастью, на кафедре экономической истории Блок ос-

140

Люеьен Февр. Бои за историю

тавался несколько в тени, ибо и сама эта дисциплина всегда

была у нас чем-то вроде бедной Золушки. Не так сильно обре-

мененный профессиональными обязанностями, как иные из его

коллег, автор «Характерных черт» мог продолжать свою работу —

тому в немалой степени способствовала его неутомимая натура

Не хочу сказать, что он не знал усталости. Но его энергия всег-

да одерживала над нею верх. Пребывание в древних стенах Сор-

бонны имело для него и еще одно преимущество: он постоянно

ощущал тесный контакт с молодежью, до той поры привыкшей

получать подлинно духовную пищу только на филологическом

факультете, и нигде более.

Едва прибыв в Париж, Блок занялся организацией семинара

по экономической истории в выделенном ему для этой цели тес-

ном помещении; там же он разместил и соответствующую биб-

лиотеку, обогатив Сорбонну столь же драгоценным подспорьем

для работы студентов, каким располагал в Страсбуре. Помимо

прочего, он пристально следил за ходом развития высшего обра

зования во Франции. Его, как и меня, волновала серьезная про-

блема конкурсов на замещение должностей в высших учебных

заведениях — конкурсов, которые направляют по неверному пути,

извращают всю деятельность наших университетов. Обширная

статья, задуманная нами совместно и написанная им одним, вы-

ражала нашу точку зрения на этот вопрос, или, как мы шутя

говорили, «точку зрения „Анналов"».

Тем временем вокруг сгущались тучи. Блок никогда не за-

нимался политикой. Впрочем, я всю жизнь задавался вопросом -

да и может ли подлийцый историк ею заниматься? Тем не менее

он оставался настоящим гражданином и патриотом. Следя за по-

литическими событиями, мы с 1936 года начали испытывать

серьезное беспокойство. И для него, и для меня Мюнхен явился

чудовищной катастрофой, предвестием роковых судеб. Франция

растеряла все свои козыри. Франция по собственной воле по-

жертвовала своим материальным и моральным авторитетом в

Центральной Европе. Франция с омерзительным равнодушием

бросила в беде государство, чье зарождение приветствовали в

лице Дени лучшие из ее сынов; государство, чья молодая армия

проходила выучку у лучших наших военачальников; государство,

которое, несмотря на все трудности, уверенно смотрело вперед,

в счастливое будущее; государство, которое в силу своего геогра

фического положения призвано было сдерживать и усмирять Гер-

манию, страну вечных агрессий, разбоя и

завоеваний

|0.

как я, Блок не принимал этого предательства. Будучи историком

и географом, он не мог питать никаких иллюзий относительно

этого отступления, предвещавшего полный разгром. Мы определи-

ли свое отношение к событиям, но что могли мы поделать перед

лицом столь грозных сил? Разве что чисто платонически хранить

свою честь...

Марк Блок и Страсбур

141

Когда грянула война, Блок больше не колебался ни минуты.

Он родился 6 июля 1886 года, стало быть, ему пошел уже пятьде-

сят четвертый год. Он был отцом шестерых детей. Двадцать

лет назад, во время войны 1914—1919 годов, он получил чин ка-

питана. С тех пор он не испрашивал себе новых званий и оста-

вался, как и тогда, обладателем трех скромных нашивок пехот-

ного офицера. «Я самый старый капитан французской армии»,—

говорил он мне, смеясь. Я отвечал ему, что, не выйди я оконча

тельно из призывного возраста несколько лет назад, я по тем же

причинам мог бы оспаривать у него этот единственный в своем

роде титул. Блок имел возможность спокойно оставаться на своей

сорбоннской кафедре, избавившись от военной обязанности.

Но* вопреки всему этот ученый, известный всей gelehrte Europa

ученой Европе], этот неоспоримый мастер, который мог бы еще

столько сказать, столько написать, который был живой сокровищ-

ницей интеллектуальных и духовных богатств, снова надел воен-

ную форму. Снова стал

просто-напросно

капитаном Блоком.

Но его талантам не нашлось применения. Если Франция и

нуждалась в химиках, то историки всегда были ей ни к чему.

Было бы естественно и логично, если бы этот маститый ученый,

более знаменитый за рубежом, чем у себя на родине, и более,

ем где бы то ни было, в Англии,— было бы естественно, если

бы он получил какой-нибудь высокий пост в частях, осуществ-

1ЯЮЩИХ связь с английской армией. Сам он именно этого и желал.

-)н знал, он чувствовал, какую пользу он мог бы таким образом

финести своей стране. Но его заставили заниматься писаниной

I Страсбуре, на неприметном посту, недалеко от линии фронта,

которая в начале сентября 1939 года проходила сначала через

1ольсхейм, а затем через Саверну. Сейчас, когда я пишу эти

строки, передо мной лежат его письма, полные желания с мак-

симальной отдачей служить своей стране. Вот что он писал мне

-~ октября 1939 года:

«Мои обязанности не очень-то существенны, нашлось бы не-

1ало других, когда я мог бы быть более полезен... Я уж не то-

эрю о том, что мне здесь нечего делать с точки зрения чисто

фактической; я заранее уверен, что все мои коллеги с парал-

ельных кафедр Оксфорда, Кембриджа и Лондона впряглись в

лее продуктивную работу, но у нас не стоит пытаться спорить

мерзостными предрассудками деловых людей. Впрочем, я со-

-сем не цепляюсь за Париж: мне не хотелось бы делать вид,

эудто я намерен полностью отказаться от моих первоначальных

амыслов. Но когда я думаю о том, что человек, обладающий бо-

iee или менее ясным умом и привыкший к обработке информа-

и, мог бы быть полезен во Втором или даже в Первом управ-

ении "; когда я думаю о том, что человек, в какой-то степени

знакомый с положением вещей в Англии, мог бы участвовать в

шении необходимых и, как мне кажется, трудных вопросов свя-

142

Люсьен Февр. Бои за историю

Марк Блок и Страсбур

143

зи,— теперешняя моя работа начинает меня бесить... Ведь я мог

бы стать активным штабистом, да и чувствовал бы себя лучше,

если бы мне удалось хоть немного размяться».

И, призывая меня на помощь — «нужно добиваться возмож

ности приносить пользу»,— он напоминал мне свое воинское зва-

ние, свой опыт («на трудных работах начиная с 1920 года»,—

уточнял он без явной иронии) и свои воинские заслуги, «самые

обычные»: четыре благодарности в приказах, одно ранение, крест

Почетного легиона.

15 октября 39 года обстановка меняется. Блок оказывается в

крупном северном городе, расположенном среди равнины, засеян-

ной свеклой и кормовыми травами. Над ним — огромное небо с

прекрасными облаками. Где-то неподалеку — штаб армии. Блок

внезапно переведен из Второго в Четвертое управление, где полу-

чил «важную должность» — ему поручено обеспечение горючим.

Должность достаточно трудную, а подчас связанную с тяжкой

ответственностью. Если три нашивки Блока позволяли ему во

Втором управлении разве что «проявлять свой несносный харак-

тер», не имея возможности «хоть что-либо изменить в плачевных

методах работы, заменить их лучшими», то теперь он стал «без-

раздельным хозяином бензина, бочек и цистерн на колесах».

Неудовольствия он не проявлял, но особого энтузиазма тоже не

испытывал; его поддерживало чувство, что здесь он хоть чем-то

может быть полезен. Впрочем, это не мешало ему при случае

говорить cum grano salis [здесь: с долей иронии] «о впечатлении

пустоты, смехотворности, почти отчаяния, которое испытывает

человек, прибывший в Страсбур с тем, чтобы отправиться на пере-

довую, а вместо этого вынужденный целых семь месяцев марать

бумагу, чувствуя себя в такой же безопасности, словно он нахо-

дится в Клермон-Ферране или Байонне». Пробуждение было рез-

ким и ужасным. Попав из Дюнкерка в Англию и из Англии в

Бретань, едва избежав плена, 4 июля 1940 года Марк Блок до-

брался на своей чудом уцелевшей машине до Гере, где

ся с женой и детьми, еще во время «странной войны»

лившимися в этом мирном городке, неподалеку от которого нахо-

дилась их дача в Фужере. События развивались с катастрофиче-

ской скоростью. Злосчастные деятели, подписавшие перемирие,

вскоре стали покорными исполнителями расистской политики

своих немецких хозяев. Блок был одним из немногих универси-

тетских профессоров, которых временно, из лицемерных сообра-

жений, решили оставить в покое. Но жить и работать в Париже

не позволили. Он был выслан сначала в Клермон-Ферран, где

возобновил работу в Страсбурском университете, эвакуированном

в Овернь, а годом позже перебрался в Монпелье, чей климат, как

ему казалось, больше подходит его жене, только что перенесшей

тяжелое легочное заболевание. Но в Монпелье собралась не вся

«го семья. Старшие сыновья Блока не замедлили перейти грани-

цу в Пиренеях и, проведя несколько месяцев в испанских тюрь-

мах, присоединились к армиям-освободительницам. Да и самому

Блоку не суждено было надолго там задержаться. Когда немцы,

успевшие тем временем прибрать к рукам его богатейшую рабо-

жчую библиотеку в Дариже и всю ее, до последней книги, пере-

править за Рейн (точно так же поступили они и с библиотекой

Анри

Озе),—когда

немцы, перейдя демаркационную линию, ок-

купировали всю территорию Франции

13, Марк Блок,

след

со-

вету местных властей, тут же покинул Монпелье. Это позволило

•правительству Виши через некоторое время призвать его к от-

ветственности за то, что он «оставил свой пост перед лицом вра-

га». Формула — поразительная в своем бесстыдстве,— особенно

если подумать о том, что она была продиктована или по мень-

шей мере одобрена этим самым «врагом».

В этот момент Блок мог бы просто-напросто скрыться, прове-

сти вместе с женой и младшими детьми несколько месяцев в

ожидании окончательной и давно предвиденной катастрофы.

оНо

он, как всегда, избрал путь действия. Он вступил в. ряды

движения Сопротивления. Главным поприщем деятельности Бло-

стал Лион, его родной город. Мой друг перестал быть Марком

Блоком, став одновременно Морисом Бланшаром — это имя зна-

чилось на его удостоверении личности — и Нарбонном, предста-

вителем движения Фран-Тирёр

14 в местной

"директорий

Шъ-

единенного движения Сопротивления в Лионе, взвалившим на

себя весь риск, все тревоги, все опасности подпольного существо-

вания, несмотря на свой возраст, несмотря на здоровье, которое

никогда не было особенно блестящим, несмотря на привычку к

размеренной жизни.

В ту тяжкую пору я встречался с ним всякий раз, когда он

наезжал из Лиона в Париж для участия в решающих совещани-

ях своей организации. Внезапно раздавался поздний телефонный

звонок: «Алло, это я... Вы не против, если я загляну к Вам се-

годня поужинать?» Из предосторожности он всегда останавливал-

ся подальше от Латинского квартала, где-то в районе кладбища

Пер-Лашез. Остерегался появляться поблизости от Сорбонны и

Высшего педагогического училища — я был единственным обита-

• телем этих мест, которого он посещал, предварительно предупре-

див. Иногда он просил меня пригласить одного-двух друзей, Поля

Этара или Жоржа Лефевра. Он был таким же, как и раньше,—

собранным, оптимистичным, деятельным. Задумывался над тем,

какие задачи встанут перед нами сразу же после освобождения,

говорил о необходимости реформы или, вернее, революции в си-

стеме образования. В один из последних своих визитов он пере-

дал мне замечательный документ — «Проект общей реформы си-

стемы образования», начинавшийся следующими словами:

«Наше поражение было, в сущности, поражением нашего

строя мыслей, нашего характера. Признать это — значит при-