Февр Л. Бои за историю

Подождите немного. Документ загружается.

104

Люсьен Февр. Бои за историю

годы к пользе и удовольствию их издателей, но отнюдь не куль-

турных читателей? Промахи, оплошности, ошибки, допускаемые

некомпетентными и неподготовленными авторами? Организован-

ный грабеж, бесстыдный плагиат, которому подвергаются настоя-

щие историки со стороны газетных писак, возомнивших себя

историографами? Куда более непростительна постоянная и до-

садная склонность к неосознанному анахронизму, свойственная

людям, которые проецируют в прошлое самих себя, со всеми

своими чувствами, мыслями, интеллектуальными и моральными

предрассудками,—людям,

которые, придав Рамсесу II, Юлию

Цезарю, Карлу Великому, Филиппу II (и даже Людовику XIV)

обличье какого-нибудь современного Дюрана или Дюпона

крывают в своих героях черты, которыми сами же их наделили,

наивно удивляются этому открытию и заключают свой «анализ»

nil novi [здесь: заранее известным]: «Итак, человек всегда

остается человеком!»

Не распространяясь на эту тему дальше, обращусь к своему

собственному опыту историка. Невозможно изучать жизнь, нра-

вы, привычки и поступки людей средневековья (эпохи, которая

простирается вплоть до XVI века, а то и дальше) — невозможно

читать подлинные тексты о жизни вельмож, сообщения о празд-

нествах, шествиях, публичных казнях, народных КЛЯРШХ и т. д.,

не поражаясь удивительному непостоянству настроения, чрезмер-

ной впечатлительности, свойственной людям того времени. Лю-

дям, склонным к мгновенным переходам от гнева к восторгу,

с одинаковой легкостью обнажающим меч и открывающим друг

другу объятия: пляска сменяется плачем, запах крови — запахом

роз.

«Нужно постоянно помнить,— пишет голландский историк

Хёйзинга в своей замечательной книге „Закат средневековья" *,—

нужно постоянно помнить об этой восприимчивости, об этой сме-

не настроений, о склонности к слезам, к душевным причудам,

если мы хотим составить представление

сочном обличье тогдашней жизни»

всего — дать этому объяснение. А оно не может быть простым.

Оно требует привлечения множества данных, до сих пор не объ-

единенных историками в единое целое, не осмысленных ими

с должной глубиной.

Нам говорят, что люди средневековья

ыли сотканы из

контрастов. Но разве и

материальная жизнь — я сам писал об

этом еще в 1925

году

·**—

не

*™

еликом

соткана из

контрас-

тов? Задумаемся над кое-какими важными вопросами, которым

мы не привыкли придавать значения.

'* Huizinga J. Le déclin du moyen âge. P., 1932. P. 16,

** Febvre L. Une civilization: La première Renaissance française//Revue bi-

mensuelle des Cours et Conférences. 1925. N 11, 12, 13, 15.

История и психология

10&

Что представляет для нас, людей XX века, контраст между

днем и ночью? Ничего или почти ничего. Достаточно щелкнуть

ыключателем — и солнечный свет сменяется

электрическим,

ы — владыки дня и ночи, мы играем ими, как хотим. А люди

редневековья? Люди XVI века? Бедняков той поры никак нель-

зя назвать владыками — у них не было не только масляных

амп, но и свеч, которые могли бы разогнать ночной

мрак,

х жизнь была расчленена и ритмизирована каждодневной сме-

ной сумерек и света, разбита на две неравные части — в зависи

ости от времени года и местности — на день и ночь, на белое

черное, на период полной тишины и шумный трудовой пе-

риод,— так неужели эта жизнь могла породить людей с теми же

рмами мышления, с тем же строем чувств, желаний, поступ-

ков, что и наша упорядоченная жизнь, лишенная столь резких

еремен, столь четко разграниченных контрастов и противоречий?

ень и ночь — это одна пара контрастов, но есть и другие:

ма и лето, стужа и зной. Существует ли теперь зима для обес-

еченного европейца или североамериканца? Лишь в том случае,

если

они сами этого хотят, если они ищут ее там, где она ocof

бенно выразительна,— ищут, чтобы предаться «зимним развлече-

ниям». Но и эта зима постоянно сопровождается и сменяется

летним теплом комфортабельных отелей. Можно целый день

кататься на лыжах по снегу, а к вечеру вернуться в натоплен

ное до 20° помещение. Топят повсюду. Входя среди зимы в со-

временную «буржуазную» квартиру, мы чувствуем, как нас тут

же обдает теплом паровых батарей. И скидываем верхнюю одеж

ду. А тот, кто возвращался домой в январскую стужу XVI века,

тут же ощущал, как она давит ему на плечи — эта недвижная,

молчаливая, черная стужа нетопленного жилья. При одной мыс-

ли о ней человека заранее пробирала дрожь, хотя он уже успел

продрогнуть в церкви. Мерзли даже в королевских покоях, не-

смотря на огромные камины, пожиравшие целые деревья. И чело

век, вернувшись домой, первым делом накидывал на себя что-

будь потеплее той одежды, в которой был на улице,— наде

подбитый мехом плащ, нахлобучивал меховую шапку.

Контрасты зимы и лета смягчились даже для самых простых

ей нашего времени. А для самых влиятельных, самых бога-

тых людей прошлого они представали во всей своей чудовищной

резкости. И бесспорно — хотя психологам виднее,— что уравни

вание условий материальной жизни связано с нивелированием

нравов: разве оба эти процесса не идут рука об руку и не влияют

ДРУГ на друга?

А взять условия обеспечения безопасности? Пожар, дорожное

происшествие, внезапная смерть — все это сегодня заранее преду-

смотрено страховым полисом. А в те далекие времена? Да если

еще речь идет не о таких напастях, что обрушиваются на отдель-

ного человека? Когда в одном конце деревни, состоящей из кры

106

Люеьен Февр. Бои за историю

тых соломой домов, занимался пожар, когда гонимое ветром

пламя пожирало дворы, в считанные минуты уничтожая целое

поселение, застигнутое бедствием врасплох, беззащитное, не имею-

щее возможности спасти даже скот,— тогда внезапно распада-

лись десятки, а то и сотни семей: молодежь уходила куда глаза

глядят, навеки пропадая из виду старших собратьев. Что уж тут

говорить о личной безопасности?

А необъятная область питания? Можно ли сравнивать психо-

логию пресыщенного населения, каким было в течение многих

лет, исключая периоды войн, население Западной Европы, распо-

лагавшее в XIX и XX веках все возрастающим изобилием бога-

тых и разнообразных пищевых продуктов,— можно ли сравни-

вать его психологию с психологией людей, постоянно недоедаю-

щих, находящихся на грани истощения, а в конце концов

массами гибнущих либо от недостатка продовольствия, либо —

что куда более трагично — в результате неуместного рвения

каких-нибудь благодетелей, невольно выступающих в роли

убийц: вспомним хотя бы описанных Люси Рандуэн эскимосов,

ставших жертвами филантропии сострадательных европейцев, ко-

торые, полагая, что творят доброе дело, ввели в их рацион не-

привычные и высококалорийные продукты, нарушив тем самым

шаткое равновесие пищевого режима, которому пионеры* недавно

зародившейся науки о питании придают столь большое зна-

чение... И эскимосы, дотоле кое-как прозябавшие в нужде, стали

массами погибать от изобилия.

Стоит ли напоминать, что средневековье было эпохой постоян-

ного недоедания, нехватки продовольствия и голода, иногда пре-

рываемой кратковременными периодами чудовищного обжорст-

ва? Мог ли такой режим способствовать зарождению и поддер-

жанию в людях таких же физических н умственных особенно-

стей, которые порождает наш сидячий образ жизни, делающий

из нас то мучеников тучности, то страдальцев похудания? Вспом-

ним о резком чередовании этих двух типов, вспомним о том,

какими совсем еще недавно мы представали перед глазами бли-

жайших наших соседей: англичанам XVIII века жители берегов

Сены казались (и не без основания) бледными и тщедушными

лягушатниками, тогда как сами они с удовольствием узнавали

себя в образе Джона Буля, тучного любителя кровавых бифштек-

сов,· орошенных крепким пивом. Сколько материалов, сколько

фактов для исследований, которые еще не начаты, но которые

непременно следует довести до конца!

Вышесказанного достаточно для того, чтобы показать, что

если мы отрицаем психологический анахронизм, худший из всех,

самый коварный и самый непростительный; если мы стремимся

осветить всю деятельность того или иного общества (и прежде

всего его духовную деятельность) посредством рассмотрения об-

щих условий его существования, то, очевидно, мы не можем

История и психология

10У

считать пригодными для изучения прошлого описания и заклю-

чения наших психологов, пользующихся данными, поставляемы

ми

им современной эпохой. Не менее очевидно и то, что зарож-

дение подлинной исторической психологии станет возможным

благодаря заранее ясно оговоренному сотрудничеству историков

психологов. Психологов, направляемых историками. Историка-

?ми, которые, будучи должниками психологов, должны взять на

себя заботу об организации их труда. Совместного труда. Яснее

говоря — труда коллективного.

И в самом деле: сначала детально инвентаризировать, а за-

тем воссоздать духовный багаж, которым располагали люди изу-

чаемой эпохи; с помощью эрудиции, а также воображения вос-

становить во всей его целостности физический, интеллектуальный

и моральный образ эпохи, в которой зрели предшествующие ей

поколения; отчетливо осознать, что, с одной стороны, недостаточ-

ность фактических познаний в той или иной области, а с дру-

гой — природа технических материалов, используемых в опреде-

ленную эпоху в обществе, подлежащем изучению, неизбежно

порождали искажения и пробелы в представлениях о мире, жиз-

ни, религии, политике того или иного исторического коллектива;

наконец, отдать себе отчет в том, что, говоря словами Анри Вал-

лона, вселенная, «где человек не может противопоставить окру-

жающим его существам ничего, кроме силы собственных муску-

лов», несравнима и не может быть сравнимой с той вселенной,

в которой человек овладел электричеством и, чтобы овладеть им,

подчинил себе силы самой природы; словом, понять, .что «Вселен-

ная» является не большим абсолютом, чем «Дух» или «Лич-

ность», что она постоянно изменяется вместе с изобретениями,

вместе с цивилизациями, порождаемыми человеческими общест-

вами: вот последняя цель историка — но она не может быть

достигнута усилиями одиночек, даже если они позаботятся о том,

чтобы наладить связь с психологами.

Огромна задача, стоящая перед историками, если они хотят

обеспечить психологов материалами, в которых те нуждаются,

чтобы выработать приемлемую историческую психологию. Столь

огромна, что не только превосходит силы и возможности отдель-

ного человека, но и выходит за рамки отдельной науки или даже

двух наук. Чтобы довести ее до конца, необходима целая сеть

взаимопомощи.

Возьмем технику. Если речь идет о ее изучении в цивилизо-

ванных обществах прошлого, необходима действенная помощь

*рхеологии, чья компетенция распространяется на эпохи, куда

более близкие к нам, чем, собственно говоря, античность. Если

Же речь идет о современных обществах, необходима не менее

действенная поддержка этнографии, не ограничивающей себя

описанием одних только примитивных племен, а изучающей

таким же образом, как Сустель изучает своих лакандонов,

108

Люсьен Февр. Бои за историю

а Метро — своих тупи-гуарани', более близкие к нам и более

цивилизованные народности.

Возьмем язык, другой важный путь влияния общества на

личность. Тут не обойдешься без поддержки филологов, состав-

ляющих свои описи языков отнюдь не для историков,— и однако

историки могут извлечь из их трудов большую для себя пользу:

не из тех общих описаний великих языков цивилизации, что яв-

ляются совокупностью дошедших до нас вперемежку языковых

вкладов множества разных групп, территориальных или социаль

ных, а из описаний отдельных наречий; будучи истолкованы

историком сельских общин, они дадут нам немало драгоценных

сведений,· которые можно почерпнуть только из них. В немень-

шей степени необходимо содружество с «семантиками», которые,

воссоздавая историю особенно богатых по смыслу слов, одновре-

менно вписывают интереснейшие главы в историю идей. Необхо

димо сотрудничество с историками языков — такими, как Мёйе,

пишущий историю греческого языка, или Фердинан Брюно, шаг

за шагом прослеживающий судьбы языка французского,— кото-

рые отмечают появление в определенные эпохи целых групп но-

вых слов или новых значений, приобретаемых старыми словами.

А чтобы иметь возможность перейти от одной знаковой системы

к другой, необходимо сотрудничество специалистов nçk-пконогра-

фии, которые, пользуясь датированными памятниками, восстанав-

ливают историю сложнейших религиозных чувств. Необходимо...

но не будем продолжать перечисление, ибо проблему можно сфор-

мулировать ,в двух словах: необходимы находчивые, изобрета-

тельные, деятельные умы, стремящиеся к сотрудничеству и в

ходе каждого научного исследования задающиеся вопросом:

«Чем оно может быть полезно для меня? И как найти примене-

ние тому, что лично меня не касается?»

Итак, за работу! Проблема эта отнюдь не теоретическая.

Речь идет не о том, должна ли вся история человеческих об-

ществ — политическая, социальная, экономическая, духовная -

служить лишь придатком к некоей самодовлеющей и непомерно

раздутой «психологичности», должна ли она вращаться вокруг

истории мыслей, чувств и желаний, прослеживаемых в ходе их

исторических изменений. Эта мысль была некогда высказана

Карлом Лампрехтом. Мысль глубокая, выдающаяся. Но не будем

сейчас вдаваться в ее обсуждение. Сейчас речь идет о том, чтобы

направить индивидуальную историческую психологию (которую

еще предстоит создать) в русло мощного потока исторических

исследований, стремящегося, как и все на свете, к неведомым

судьбам Человечества.

•

ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ИСТОРИЯ

•

КАК ВОССОЗДАТЬ

ЭМОЦИОНАЛЬНУЮ ЖИЗНЬ ПРОШЛОГО

Чувствительность и История: новая тема. Я не знаю книги,

в которой бы она обсуждалась. Как мне кажется, проблемы, ко-

торые она в себя включает, не были даже нигде сформулированы.

Но ведь это (да простится бедному историку сей патетический

возглас!) поистине великолепная тема. Сколько людей расстается

с Историей, жалуясь, что в ее морях, исследованных вдоль и по-

перек, больше нечего открывать. Советую им погрузиться во

мрак Психологии, сцепившейся с Историей: они вновь обретут

вкус к исследованиям.

Не так давно мне довелось познакомиться с отчетом об одном

научном заседании. Некий «историк» делился с ученой братией

выводами из только что оконченного им труда, посвященного

одной из неразрешимых исторических «проблем»: какое значение

следует придавать пресловутым «Письмам из ларца Марии

Стюарт» и как «с научной точки зрения» разобраться в столь

знаменательном событии, каким явился брак шотландской коро-

левы и убийцы ее мужа? ' Наш горе-историк настаивал на том,

что для разъяснения этой тайны можно за неимением лучшего

прибегнуть к психологии. Говорил он и об «интуитивном вообра-

жении»: оно, по его словам, вполне применимо для разгадки,

если только дело касается отдельной личности; способ этот, впро-

развивать эту мысль дальше, хотя он ее развивал и завершил

таким образом: есть по крайней мере одна область, полностью

закрытая для психологии. Область, в которой ей нечего делать.

Это область внеличной истории, истории учреждений и идей:

если те и другие рассматривать в рамках определенного общест-

ва и в течение определенного временного промежутка, «интуитив-

ное воображение» не может играть во всем этом никакой роли.

Будь у меня хоть малейшее сомнение в уместности разбора со-

отношений между Чувствительностью и Историей, чтение выше-

упомянутого отчета мигом бы его рассеяло. А почему — я сейчас

попытаюсь объяснить.

Но сначала два слова по поводу терминологии. «Чувствитель-

ность» — слово достаточно старое, оно засвидетельствовано в на-

языке по крайней мере с начала XIV века; прилагательное

ствительный», как это нередко случается, появилось не-

ько раньше. Будучи словом живым, слово «чувствитель-

ность», как это опять-таки часто бывает, имеет разные значения,

узкие и широкие, которые можно локализировать во времени.

, в XVII веке оно означало главным образом некую восприим-

вость человека ко впечатлениям морального порядка: тогда

ем

по

Люсьен Февр. Бои га историю

много говорилось о чувствительности к истине, к добру, к наслаж

дениям и т. д. В XVIII веке слово это стало означать особую

манеру переживания чувств — чувств сострадания, печали и т. п.

И старания лексикографов, составлявших в ту пору словари си-

нонимов, сводились в данном случае к тому, чтобы противопоста-

вить «чувствительное» «нежному».

«Чувствительность,—писал,

например, аббат Жирар в своем изящном трактате «Французские

синонимы» (я пользуюсь изданием, пересмотренным Бозе, Па-

риж, 1780, т. II, с.

38),—более

подходит к ощущению, а неж-

ность — к чувству. Нежность соотносится скорее с порывами

души, устремляющейся к объектам, она активна. Чувствитель-

ность же теснее связана с впечатлениями, которые оставляют

у нас в душе эти объекты, она пассивна. Жар крови влечет нас

к нежности, телесная хрупкость способствует чувствительности.

Поэтому молодые люди нежнее стариков, а те, в свою очередь,

чувствительнее молодых людей...».

Но есть у этого слова и "другие значения, полунаучные

и полуфилософские, мало-помалу -выдвигаемые на первый план

той культурой, которой нас наделяют в лицеях. «Чувствитель-

ность,- читаем мы уже у Литтре

3,— есть

войство,

выпавшее

на долю некоторых частей нервной системы, посредством коих

человек и животные воспринимают впечатления, как производи-

мые внешними объектами, так и внутренние». Не

дадаваясь

целью подыскать свое собственное, полностью иллюзорное опре-

деление этого слова и, с другой стороны, не обращаясь к старой

а отжившей психологии душевных свойств (коих, как известно,

насчитывалось три: разум, чувство и воля), скажем, что чувстви-

тельность вызывает в нас представление об эмоциональной жиз-

ни и ее проявлениях. В этом смысле мы и будем употреблять

это слово в дальнейшем.

Здесь я предвижу возражение: «Если это так, то какой смысл

имеет взятая вами тема: Чувствительность и История. Ведь в

основе эмоциональной жизни, а стало быть, и чувствительности

лежат эмоции. Но есть ли что-нибудь более индивидуальное,

более личное, нежели эмоция?» Рассмотрим это возражение. Но

сперва мне хотелось бы предупредить моих читателей: все сле-

дующее ниже изложение будет опираться на великолепный

VIII том «Французской энциклопедии» — «Духовную жизнь»,

в котором ученые нашей страны, находящиеся в авангарде пси-

хологических исследований, с незаурядной » оправданной сме-

лостью впервые составили общую картину психологического раз-

вития человека на протяжении всей его жизни — от момента

зачатия до дня смерти. Особенно же часто я буду использовать

статью об эмоциях, .подписанную самим д-ром Валлоном: не мно-

го сыщется текстов, которые могли бы лучше .осветить путь исто-

рика, стремящегося к ясности.

Чувствительность и история

lit

Итак, нам могут возразить, что нет ничего более индиви-

ального, более личного, нежели эмоция. Нет ничего более

мимолетного, добавим мы. Разве эмоции не являются мгновенны-

ми выпадами или отзывами на некоторые внешние раздражения?

И не отражают ли они тех тонкостей нашего внутреннего строе-

ния, которые по сути своей не поддаются постороннему осмыс-

лению? Эмоциональная жизнь, согласно формулировке Шарля

Блонделя, содержащейся в его «Введении в коллективную психо-

логию» (с. 92), есть «нечто неотвратимо и неискоренимо субъек-

тивное». А если это так, то какое отношение может иметь

история ко всему этому персонализму, индивидуализму, психоло-

гическому субъективизму? Требуется ли от нее выискивать орга-

нические причины приступов страха, гнева, радости или тоски,

которые могли овладеть Петром Великим, Людовиком XIV или

олеоном? Не следует ли считать задачу историка выполнен-

ной, если он просто-напросто скажет нам: «Наполеоном овладел

приступ ярости» или: «Наполеон испытал чувство живейшего

удовольствия»? Вправе ли мы ожидать, чтобы он, так сказать,

заглянул в нутро великого человека и раскрыл нам его физиоло-

еские тайны?

ice это — вопросы весьма сложные. Прежде всего потому, что

оция — это нечто совсем иное, нежели автоматическая реакция

организма на раздражения внешнего мира. Никем не доказано,

то реакции, которыми сопровождается эмоция как выпад и от-

ик, в любом случае способны убыстрить и уточнить жесты

еловека, находящегося в состоянии эмоционального возбуждения,

сделать их более живыми и разнообразными. Скорее наоборот.

Д-р Валлон весьма справедливо заметил, что эмоции состав-

ляют некую новую форму человеческой активности сравнительно

простыми и автоматическими ответными действиями. Прежде

эмоции проистекают из иных источников органической

жизни; но это обстоятельство не столь важно для нас, историков,

вовсе не сведущих в изучении этих источников. Куда важнее

Другое: эмоции в противоположность тому, что обычно о них

Думают, смешивая их с простыми автоматическими реакциями

на раздражения внешнего мира, обладают некоей особенностью,

которую никак не должен упускать из виду человек, занимаю-

щийся изучением социальной жизни себе подобных. Эмоции за-

разительны.

составляют часть взаимосвязей между людьми, часть

»бщественных взаимоотношений. Они зарождаются, бесспорно,

сокровенных органических недрах данной личности, нередко

влиянием события, которое только ее и касается, или по

но

'Ньшей мере касается особенно ощутимо, особенно остро.

-о выражение их есть результат целого ряда опытов совместного

}

Чествования, результат схожих и одновременных реакций на

»трясения, вызванные схожими ситуациями и контактами; оно

Люсьен Февр. Бои за историю

является, так сказать, плодом такого слияния, такого взаимопо

глощения разнородных чувств, что они тут же обретают способ-

ность вызывать у всех присутствующих, посредством некой ми-

мической заразительности, эмоционально-моторный комплекс,

соответствующий событию, пережитому и прочувствованному

только одним индивидуумом.

Итак, связывая между собой все большее число участников,

становящихся поочередно то зачинщиками, то передатчиками,

эмоции мало-помалу слагаются в систему межличностного воз-

буждения, которое, обретая все большее разнообразие в зависи-

мости от ситуаций и обстоятельств, в свою очередь, разнообразит

чувства и реакции каждого. Установившаяся таким образом со-

гласованность и одновременность эмоциональных реакций обеспе-

чивает данной группе относительно большую безопасность и

силу: сложение подлинной системы эмоций тотчас оправдывается

полезностью этой системы. Эмоции превращаются в некий обще-

ственный институт. Они регламентируются наподобие ритуала.

Многие церемонии у первобытных народов являются зрелищами-

сборищами, цель которых в том, чтобы вызвать у всех присутст-

вующих однородные эмоции посредством одинаковых' поз и оди

паковых жестов и тем самым сплотить их в некую единую сверх

личность, подготовить к единому деянию.

Но пора остановиться. Может ли все изложенное выше оста-

вить '»историков равнодушными? Конечно, речь ттр« идет о тех

обществах, которые мы продолжаем именовать «первобытными»,

не переставая в то же время подчеркивать полную абсурдность

этого выражения. Не лучше ли назвать их обществами, все еще

находящимися на стадии детского лепета? Но и в таком случае

не будем, говоря о них, презрительно поджимать губы. Эти

косноязычные общества занимали в прошлом куда больше места

в пространстве и во времени, чем теперешние речистые цивили-

зации. От этих косноязычных обществ мы унаследовали немало

их косноязычия. Ибо ничто не пропадает, все лишь претерпевает

превращения. Главное же здесь в том, что вкратце изложенные

выше положения позволают нам осмыслить другой, куда более

важный вопрос: разбирая их, мы как бы присутствуем при за-

рождении интеллектуальной жизни человечества.

Интеллектуальная жизнь невозможна вне жизни социальной.

Наиважнейшие ее орудия (в первую очередь язык) предпола-

гают наличие человеческой среды, в которой они неизбежно вы

рабатываются, ибо цель их состоит в том, чтобы установить свя-

зи между всеми участниками данной среды. Так где же искать

корни сознательных межличностных отношений людей, как

не в том, что мы только что описали и что можно назвать эмоцио-

нальной жизнью? Разве небезосновательно считается, что члено-

раздельная речь, эта специализированная функция языка, воз-

никла и развилась на основе той же органической и тонической

актив

И?

чт

туа.

лен

объ

ере,

рои-

Чувствительность и история

118

ивности, что и эмоции? Ведь даже сейчас нарушения тони-

ческих функций тотчас влекут за собой нарушения речи. Но не

следует забывать и о том, что между эмоциями и их выраже-

нием очень быстро обозначился разлад, выявилось их взаимное

есоответствие. Ибо, с одной стороны, было сразу же замечено,

что, проявляясь, эмоции нарушают функционирование интеллек-

туальной деятельности, а с другой — что лучшее средство подав-

ления эмоций — точное мысленное воссоздание их причины

или;

бъекта, внутреннее их лицезрение, или, проще, осмысление по-

едством медитации. Претворить свое страдание в поэму или

оман — вот наилучший способ душевного обезболивания для

многих художников.

Таким образом, мы — свидетели затянувшейся драмы, кото-

рую переживают развивающиеся цивилизации: речь идет о более

и менее постепенном подавлении эмоций активностью интел-

екта; сначала лишь эмоциям под силу установить между отдель-

ыми личностями единство поведения и сознания, из которого

жет родиться духовное общение и его первое орудие — язык;

м оба эти рода человеческой деятельности вступают в кон-

фликт с теми новыми средствами общения, создание которых

стало возможно лишь благодаря их участию. И чем более совер-

нствуются интеллектуальные операции в <гех социальных кру-

ах, где отношения между людьми все успешней регламенти-

руются эмоциональными институциями или специально разрабо-

нными приемами подавления эмоций, тем очевидней проявляет-

тенденция, оценивающая эмоции как некую помеху человече-

ской деятельности — как нечто опасное, неуместное, постыдное

или по меньшей мере неблаговидное. Порядочного человека

о не может задеть. А если он и чувствует себя задетым, то

тогда не теряет самообладания, не выдает своих

чувств,

риятно сознавать, что наше общество состоит сплошь из людей

в высшей степени добропорядочных!

Могут ли мне сказать, что эта схема, чьи основные элементы,

повторяю, заимствованы из отличной статьи Валлона в VIII томе

«Французской энциклопедии», не представляет интереса для

историка? Все зависит от того, что считать историей. Я лично

думаю, что какой-то интерес в этой схеме есть. Что она позво-

ляет нам не только лучше понять поведение людей прошлого,

но, быть может, и яснее определить методику исследований

в этой области, а это и является целью данной работы.

Передо мной книга, не имевшая во Франции — чего уж там

крывать — того успеха, которого она заслуживает: это «Осень

средневековья» («Herbst des Mittelalters») Хёйзинги, превратив-

шаяся во французском переводе в прозаический «Закат средних

веков». Превосходная книга, я не устану это повторять. Так,

может быть, относительный ее неуспех обусловлен какими-то

подспуднымипричинами?

| Л. Февр

114

Люсьен Февр. Бои за историю

Открываю первую главу под названием «Терпкий вкус жиз-

ни». В ней говорится о том, насколько велика была в конце

средневековья власть эмоций, какой взрывчатой силой они обла-

дали — силой, способной подчас расстроить самые разумные а

наилучшим образом подготовленные начинания. «Мы не можем

представить себе всей необычности средневековых эмоций»,—

пишет автор (с. 24). И показывает, что в основе чувства спра-

ведливости, столь развитого в те времена, лежала чаще всего по-

требность в мщении. Далее он уточняет, что чувство это дости-

гало максимума напряжения между двумя полюсами, одним из

коих являлся столь дорогой язычнику принцип «око за око, зуб

за зуб», а другим — ужас перед грехом, порожденный христиан-

ством. Но грех для этих необузданных и неистовых натур был

в большинстве случаев всего лишь удобной формой для обозна-

чения поступков их врагов. Автор сталкивает нас, людей

XX века, в которых (что особенно важно) осталось немало oh?

века XIX, людей, старающихся «дозировать» наказания со всей

возможной рассудительностью и осмотрительностью, пользовать-

ся ими не торопять и умеренно, цедить их, так сказать, по кап-

ле,— он сталкивает нас с людьми закатного средневековья, знав-

шими только одну альтернативу, категорическую и жестокую:

либо смерть, либо помилование. Причем помилование зачастую

необъяснимое — внезапное, непредвиденное, полное, незаслужен-

ное,— если только помилование как таковое вообще можно чем-

то заслужить... Жизнь в те времена, заключает.Дёйзинга, «была

столь яростной и полной контрастов, что от нее исходил смешан-

ный запах крови и роз...».

Все это справедливо; все это, сверх того, довольно красиво

сказано — и, однако, оставляет нас в некотором недоумении.

Добротная ли это работа? Иными словами: может ли быть решен

этот вопрос при такой его постановке? Можно ли в самом деле

говорить о позднем средневековье как об особенном и несхожем

с другими периоде эмоциональной истории человечества? Неужто

все эти резкие метания, эти мгновенные переходы от злобы к

милосердию, от самой буйной жестокости к самому пылкому со-

страданию были признаком неустойчивости, характерным для

определенной эпохи, приметой конца средневековья, заката сред-

невековья, средневековой осени — в противоположность, как сле-

дует думать, началу средних веков, средневековой весне или же,

скажем, преддверию нового времени?

Несколько сомневаюсь насчет начала средневековья. Любой

отрывок

из

полемику...

нового времени. Не угодно ли один пример? Несколько лет

назад, выступая в Женеве, Лозанне и Невшателе с лекциями

о происхождении французской Реформации, я предлагал моим

слушателям следующую ниже тему для размышлений: когда в

Чувствительность и история

11S

•Гц

ра

|че

я»1

своих богословских трудах Жан Кальвин упорно настаивает на

абсолютно беспричинном и ни от чего не зависящем характере

Получения благодати избранниками божьими; когда он заявляет,

ередко в самых резких выражениях, о своем неодолимом отвра-

ении к двойной бухгалтерии добрых дел и прегрешений, кото-

рая ведется в господних конторах целой армией неподкупных

|четоводов и заканчивается обязательным подведением итогов,

I • в разделяет ли невольно сам Кальвин чувств — а ему не раз

учалось и в других сочинениях сравнивать своего Господа

• Государем,— не разделяет ли он чувств соотечественников, ко-

рые при виде короля, гарцевавшего по их полям во время не-

брестанных поездок по стране (они начинались со дня коронова-

1ия и завершались днем погребения в Сен-Дени), бросали свои

ы и грабли и сломя голову неслись навстречу государю,

оровя облобызать его стремя, край плаща или на худой конец

^ его коня? Ведь встреча эта была для них встречей с коро-

евским правосудием во всем его величии, встречей с наместни-

ком божиим на земле, каковой, как и сам Господь Бог, обладает

всемогуществом и состоит выше всякого закона. Мановением

уки он может осудить на казнь. И таким же мановением по-

иловать. Среднего не дано. Никаких переходов. Никаких полу-

ер. Либо смерть, либо помилование...

Но почему казнь порой сменяется помилованием? Принимались

здесь во внимание факты, обстоятельства, достоинства осуж-

нного? Никогда. Только наше правосудие взвешивает и прики-

вает, колеблется и соразмеряет. А правосудие XVI века? Для

его существовали только две категории: все или ничего. И когда

о произносило одно из этих слов, вмешивался король. Зачем?

обы что-то уточнить, соразмерить? Нет. Король одаривает

осужденного не своим правым судом, а своим состраданием. Оно

ожет коснуться недостойного, равно как и милосердие, эта ве-

кая добродетель христианского мира. Народ, подобно своему

сударю,

не задается всеми этими вопросами. Народ с равным

восхищением принимает дарованное им помилование, кого бы оно

ни касалось — преступника или праведника. Точно так же он

схищается милостыней, кому бы она ни досталась — плуту или

стному человеку. Отягчающие обстоятельства и степень вины

здесь не в счет. Главное — это само сострадание. Дар, который

ляется чистым даром. Милость, которая является чистой

остью.

Вспомним какой-нибудь эпизод той поры: преступник с завя-

нными главами стоит на коленях, положив голову на плаху...

Страшный человек в красном уже занес над ним обнаженный

еч. И вдруг — крики, всадник на взмыленном скакуне врывает-

ся на площадь,

помилований.

трясая пергаментным свитком:

онпринес

весть

таза точное слово —

помилование;

Король смило-

стивился над осужденным, не приняв во внимание его вину.

116

Люсьен Февр. Бои за историю

Таков Бог Жана Кальвина. Таков и человек, склонный к неждан-

ным переменам, к крутым поворотам,— черно-белый человек, ко-

торого Хёйзинга считает типичным для конца средневековья

и который вполне может считаться человеком вообще, человеком

всех времен... Если бы автор с самого начала взял за основу

своих рассуждений, что всякое человеческое чувство по природе

своей амбивалентно, то все сразу же стало бы на свои места

и книга его значительно выиграла бы в ясности. Скажем проще:

всякое человеческое чувство является одновременно и самим

собой и своей противоположностью. Некое глубинное родство

всегда связывает противоположные полюсы наших эмоциональ-

ных состояний. Стечение обстоятельств, прихотливость наших

представлений, те или иные особенности нашего поведения — все

это может в том или ином случае, в тот или иной момент объяс-

нить временное преобладание одного полюса над другим: нена-

висти над любовью, потребности в жалости над инстинктом

жестокости и т. д. Но эти контрастные состояния сохраняют

свою нераздельность, и одно из них не может проявиться, не

выявив другого — хотя бы отчасти, в полураскрытой форме.

Отсюда все эти колебания, резкие перемены и внезапные обра-

щения, которые никак не согласуются с логикой. Подобно эмо-

циональной жизни людей, взятых порознь, жизнь человеческих

групп в течение определенной эпохи не может быть передана

посредством сочетания локальных тонов, как это было принято

в прошлом. Она слагается, с одной стороны, из противоборствую-

щих и взаимовозбуждающих тенденций, а с другой — из влече-

ний, тяготеющих к различным объектам и потому различным об-

разом ориентированных.

Итак, если бы мы с самого начала рассматривали эту пробле-

му под таким углом зрения, если бы мы начали с общего

и общечеловеческого, а потом обратились к частному и завися-

щему от обстоятельств, на*,, не пришло бы в голову говорить,

подобно Хёйзингз, о какой-то особой «терпкости», неотделимой

от средневековой жизни,— терпкости, которая придает ей некий

особенный, оригинальный и неповторимый характер. Средневеко-

вая жизнь |йе имеет ко всему этому ни малейшего отношения.

Вернее сказать, вообще неуместно так ставить проблему.

Принимая во внимание этот всеобъемлющий, этот «всечелове-

ческий» фактор амбивалентности чувств, следует ли как-то от-

личать эпохи истории человеческих обществ, когда изменчивость

эмоциональных состояний проявлялась с необычной частотой

и силой? Следует ли думать, что в определенные эпохи этой исто-

рии тенденции одного порядка преобладают по частоте и силе

над тенденциями противоположного порядка: жестокость — над

жалостью, ненависть — над любовью? Или, говоря еще более

обобщенно, следует ли думать, что в истории есть периоды пре-

обладания интеллектуальной жизни, сменяющиеся периодами,

Чувствительность и история

117

екс

гда исключительное развитие получает жизнь эмоциональная?

если это так, то почему и каким образом это происходит? Вот

пример правильной постановки вопросов. Вопросов, которыми во

избежание путаницы не задавался Хёйзинга, не захотевший

углубиться в первопричину феномена, обратиться к проблеме за-

рождения эмоций, которая иным из наших читателей могла бы

показаться скучной и неуместной: я полагаю, однако, что теперь

они ее осмыслили и поняли. Нужно сказать, что попытка рекон-

струкции эмоциональной жизни определенной эпохи — задача

Ьрайне соблазнительная и в то же время чудовищно трудная. Но

очто с того? Историк не имеет права отступать.

; Он не имеет такого права хотя бы потому, что, не взявшись

ихаа

решение этой задачи (не говоря уже о том, чтобы довести

до конца), он невольно подписывается под утверждениями,

одобными'тем, что я приводил выше. Но ведь можно, советуют

м иные историки, «использовать психологию», чтобы осмыс-

лить почерпнутые из приемлемых источников факты, касающие-

ся характера, жизни и поступков человека «первого плана»,

1 одного из тех, что «творят историю»? Но что следует понимать

под «психологией»? Неужто это всего лишь разновидность не-

сколько пошловатой мудрости, основанной на старинных при-

словьях, поблекших литературных воспоминаниях, на унаследо-

ванных или благоприобретенных условностях, которые служат

им современникам руководством в их повседневных отноше-

иях друг с другом?

Нафаршированная изысканными цитатами и броскими сентен-

циями, щеголяющая благолепным академическим стилем, эта

«психология» приходится весьма к месту в бесчисленных шедев-

рах романтизированной истории, которые за последние десять

-лет

заполнили прилавки наших книжных магазинов, но мне

кажется, что их тошнотворная затхлость в конце концов начнет

отпугивать читателей. Говоря об этой «психологии», представ-

ляешь себе Бувара и Пекюше

кото

ые

набираются

опыта

в общении с модистками и лавочниками своего квартала, а потом

используют этот опыт, чтобы представить чувства Агнессы Со-

рель к Карлу VII или отношения между Людовиком XIV

адам де Монтеспан таким образом, что родственники и

ья сочинителей поминутно восклицают при чтении: «Ах, как

все это верно!» Примером подобной «психологии» является

Xиль

дерик

вышедший из-под пера аббата Велли,— Хильдерик,

над которым так потешался мой милый учитель Камилл Жюлиан.

«Хильдерик,—писал

Велли в своей «Истории Франции» (1755),—

был государем, рожденным для великих деяний, а сверх того,

наикрасивейшим мужчиной в своем королевстве. Он был и умен,

д•храбр.

Наделенный чувствительным сердцем, он слишком пыл-

предавался

люови,

что и послужило

^причиной

его гибели...»

•Иг.-

"то за чушь!

118

Люсьен Февр. Бои за историю

Нет, подлинная психология ничего общего со всем этим не

имеет. Эта область, из которой иным хотелось бы изгнать всякое

интуитивное воображение, является областью истории идей,

областью истории общественных учреждений: какое прекрасное

поприще для историка-психолога, призванного исследовать, вос-

крешать, истолковывать! Поприще, уготованное именно для него.

Ибо ни механизмы общественных учреждений, ни идеи той или

иной эпохи не могут быть поняты и разъяснены историком, если

он не охвачен первоочередной заботой, которую я назову забо-

той психологической: стремлением увязать, соизмерить каждую

совокупность условий существования данной эпохи со смыслом,

который вкладывают в свои идеи люди этой эпохи. Ибо эти идеи,

как и все прочее, окрашиваются этими условиями, приобретая

вполне отчетливый для каждой эпохи и для каждого общества

колорит. Ибо эти условия налагают отпечаток на идеи, равно

как и на общественные учреждения и их деятельность. И ни

эти идеи, ни эти учреждения ни в коем случае не могут рассмат-

риваться историком как некие извечные данности: они являются

историческими проявлениями человеческого гения в определен-

ную эпоху, возникшими под давлением обстоятельств, которым

не суждено больше повториться.

Но одно условие: никаких иллюзий! Задача трудна, инструмен-

тов мало, действовать ими нелегко. Каковы же главнейшие из

них?

В первую очередь вспомним о лингвистах, точнее, о филосо-

фах, поставляющих нам свои лексиконы и словари — такие,

впрочем, неудобные, такие неполные и недостаточно точные...

Что же можно извлечь из работы со словаре

? Совсем немного,

если речь идет о чувствах. Иногда словарь позволяет выделить

и подчеркнуть некоторые условия существования людей, которые

этот словарь издают. Возьмем более чем классический пример:

словарь позволяет заметить отчетливую крестьянскую окраску,

сохрани

вш^юся

ча

ьй

лов

на

их

^зыков^к

ЩЩ"с№М;

НОСТН-Ъ

ведущими /тяжбу за один и тот же оросительный канал, rivus;

где человеческое достоинство, egregius, сравнивается с ценностью

племенного животного, за которым особенно ухаживали в отдель-

ном стойле, отделяя от стада, е grège; где немощный, бессиль-

ный человек, imbecillus, наводит на мысль о неухоженном расте-

нии, bacillus; где понятие «радость», laetitia, остается тесно свя-

занным с понятием «удобрение», laetamen. И лишь тогда, когда

речь (заходит о /совокупности чувств и об их изменчивых оттен-

ках, становится возможным проследить их индивидуальную и

фрагментарную эволюцию. Никакая работа со словарем не позво-

лит восстановить во всей ее целостности эволюцию системы

чувств в данном обществе и в данную эпоху. Здесь приходится

довольствоваться узкоспециальными исследованиями: они, если

Чувствительность и история

119

одно, играют роль геологических срезов, вскрывающих карти-

земных наслоений, которые по недостатку времени нельзя

Изучить целиком. Такие схемы способны стать источником мно-

жества всевозможных предположений. Но они имеют ценность

|аишь как пробные изыскания, не могущие служить статистиче-

иск

иконография, та самая

дисциплина, которая благодаря искусным и увлекательным рабо-

там Эмиля Маля уже добрых полвека привлекает к себе внима-

ние специалистов во Франции. Как известно, с помощью иконо-

графии Э. \Маль восстановил то, что можно назвать последова-

тельными и зачастую контрастными проявлениями религиозного

чувства. Как известно, он противопоставил божественно-класси-

ческому, рациональному и ясному искусству готики XIII века

патетическое, человеческое, сентиментальное, а подчас и чувстви-

тельное искусство пламенеющей готики XV века, искусство экс-

прессивное и мучительное. Как известно, ему удалось точно да-

тировать появление в пластическом искусстве того или иного

ттенка

чувств, который при его сравнении с другими позволил

ору написать ряд связных глав из художественной истории

религиозного чувства во .Франции с XII до начала XVII века.

Не будем преуменьшать высокую ценность этого начинания и по-

довавших за ним работ — ценность не только для истории

скусств, по и для Истории вообще. Однако и тут следует соблю-

дать осмотрительность.

Прежде всего потому, что необходимо считаться с заимствова-

ми. С подражаниями смежным искусствам. Со всем этим при-

дится считаться в гораздо большей степени, чем то делал

иль Маль, если принять за истину, например, что известная

ошность с самого начала исказила всю перспективу его вто-

рого тома — оплошность, которую впоследствии он так и не смог

о-настоящему исправить: я имею в виду некоторое пренебре-

ение автора к итальянскому искусству, недооценку мощного

здействия итальянского искусства XIV века на искусство фран-

кое в процессе зарождения того патетического, реалистиче-

кого и человечного стиля, который он приписывает исключи-

тельно совместному влиянию «Meditationes vitae Christi» Псевдо-

навентуры

мистериального театра

руднейшая это проблема — заимствования. Ведь недостаточ-

азать: «Смотрите, вот эта особенность французского искус-

заимствована из Италии или Фландрии», чтобы положить

онец любым дальнейшим рассуждениям об эволюции чувств во

французском искусстве или в искусстве на французской почве в

определенную эпоху. Если налицо заимствование, значит, оно

было неизбежным. Если французы усваивают сентиментальные

темы, разработанные их соседями в Италии и Нидерландах, зна-

чит, мотивы эти глубоко их трогают. И, усваивая их, они превра-

120

Люсьен Февр. Бои за историю

Чувствительность и история

121

щают их в собственность. Точно так же, заимствуя целый раздел

словаря из соседнего языка, они присваивают себе разнообраз-

ные его элементы. Взгляните на те объемистые и любопытные

тома, одновременно и тяжеловесные и утонченные, глубокомыс-

ленные и пристрастные, которые Луи Рейно посвятил некогда

проблеме культурных связей между Францией и Германией

в средние века. Он утверждает, что Германия полностью заимст-

вовала у Франции куртуазный словарь: выражения, а вместе с

ними n желание создать (на первых порах искусственно) соот-

ветствующую им систему чувств и настроений. Усвоение иност-

ранного слова или чужеземного художественного мотива всег-

да — следствие необходимости. По крайней мере для тех, кто их

усваивает...

С этим связана и вторая трудность. Эмиль Маль слишком на-

стаивает на целостности религиозного чувства масс, чьи сенти-

ментальные оттенки ему удалось воскресить с помощью анализа

художественных памятников. «Целостность», разумеется, имела

место, но были и оттенки, которые при ближайшем рассмотрении

начинают выступать на первый план. Один пример. Нет иной

патетической темы, чью разработку и эволюцию можно было бы

лучшим образом проследить на основе художественных памятни-

ков конца средневековья, нежели тема страданий Богоматери,

слившихся воедино со страстями Христа: эта целая вереница

кровавых и скорбных образов, то выставляемых непосредственно

на показ верующим, дабы пробудить дремлющий в душе каждого

двуединый инстинкт жалости и жестокости, то преображаемых

в мистическом плане в такие иконографические композиции,

«Живоносный источник» или «Мистический

вертоград»

10.

тема завершается в конце концов изображением Марии у подно-

жия Распятья: она то никнет долу, полубес

вственная, много-

страдальная и трагичная, то стоит в позе, которую описывает

«Stabat» ":

Stabat Mater dolorosa,

Juxta

crucem

lacrimosa,

Dum pendebat Filius.

[Стояла Матерь, скорбная

и рыдающая, у креста,

на котором висел ее Сын.]

Так вот, уже в начале XVI в., в 1529 г., в книге католического

богослова Жерома Хангеста появляется осуждение против-

ников культа Марии, которые, не принимая этих изображений

скорбящей Богоматери, высказываются против них под тем пред-

логом, что «нон super Filii passione doluit aut lachrymosa est»

[не из-за страданий Сына горевала и рыдала].

Что это? Простая прихоть? Но только что приведенный текст

пришел мне на память уже несколько лет назад, когда, читая

«Литературную историю религиозного чувства во Франции»,

я натолкнулся на пассаж, посвященный жарким спорам, которые

вызывала в XVII веке эта критика «Stabat». Более того: в пре-

нии

ходном труде Марселя Батайона «Эразм и Испания» говорит-

ся не только об успехе, который обрел в патетической Испании

онца XV века мотив Богоматери, простертой в слезах у подно-

ия Распятья, но и о протестах, вызванных введением в это

изображение известных элементов натурализма.

Конфликт двух методов и двух школ, двух понятий трагиче-

го в лоне религии — это извечное, противоречие прекрасно

редает в сонете Кампанелла, отводящий взор от Распятого,

обы погрузиться в ликующее созерцание Воскресшего:

«Какой смысл выставлять Его повсюду, описуемого и живо-

писуемого в часы страданий, которые так мало значат в сравне-

нии с радостью, что за ними последует?

Ах, безмозглый невежа, упирающий взгляд в землю, болван,

пособный лицезреть славное вознесение, когда же ты отвра-

тишь глаза от созерцания Его жестокой агонии?..» _

этого

А вот каков ответ вечной молитвы святой Терезы

великолепного крика женской страсти:

«Я люблю Тебя не столько за Твое воскресение, сколько за

муки СГвои и смерть. Ибо думаю, что, когда Ты воскреснешь и

вознесешься в лазурную высь, когда вся вселенная будет к

Твоим услугам, Ты не так будешь нуждаться во мне, Твоей слу-

анке...»

Вывод из всего этого таков: при всех обстоятельствах нужно

уметь соизмерять, взвешивать, оценивать. Не торопиться с безу-

словными и безоговорочными обобщениями. Не воображать, буд-

то в любой данный момент религиозная вера представляет из

себя нечто единое. Чем больше в ней жизненных сил, тем более

она индивидуальна, разнородна, тем больше взаимной неприми-

римости между различными ее тенденциями. Не будем прини-

мать то или иное специфическое проявление благочестия — ска-

жем, особое пристрастие францисканцев к страдающему Христу

и его скорбной матери, их особые формы поклонения страстям

Спасителя и его крестным ранам,— не будем принимать все это

а практику, единодушно усвоенную всеми мистически настроен-

ными верующими в эпоху стремления к внутреннему христиан-

ству.

Все эти поправки нисколько не уменьшают ценность труда

Эмиля Маля, а лишь призывают нас самих к осмотрительности,

которой лично он не всегда мог похвастаться.

Какой же еще инструмент может нам пригодиться? Литера-

тура. И не только литературная регистрация (хотя мы стольким

ей обязаны) оттенков чувствительности, разграничивающих эпо-

хи, а с еще большей точностью — поколения, но и изучение тех

способов, с чьей помощью литература создает, а затем распро-

страняет ту или иную форму чувства среди масс, значение кото-

рых, кстати, необходимо учитывать с достаточной отчетливостью.

Ибо круг читателей рыцарского романа в средние века совсем

122

Люсьек

Февр. Бои за историю

не таков и количественно и качественно, как круг читателей

романа-фельетона в XIX веке или круг зрителей популярного

фильма в дееке XX. Но, поскольку в данный момент речь идет

о чувствительности 1и ее оттенках, нельзя не сослаться на два

уже вышедших из печати тома «Французского предромантизма»

Андре Монгло, две главы будущей «Истории литературного чув-

ства во Франции», отличающиеся той же исключительной тон-

костью, тем же изяществом мысли и вкуса, что и последователь-

ные тома «Литературной истории религиозного чувства» Анрв

Бремона. Нельзя не обратиться в особенности к прекрасному

второму тому, целиком посвященному «властителю чувствитель-

ных 'дум» Жан-Жаку Руссо и всем тем, кто подготавливал его

творчество, кто помогал и покровительствовал ему.

Все это — бесценные свидетельства. При том, разумеется,

условии, что литературные тексты будут изучаться с той же кри-

тической осмотрительностью, что и памятники пластического

искусства. При том условии, что мы будем трезво оценивать

реальную глубину и размах чувств, которые, если верить исто-

рии литературы, с неумолимой логикой сменяют друг друга,

тогда как на самом деле — стоит лишь попристальней вглядеть-

ся — они то проявляются, то исчезают, и так без конца.

Был ли XVIII век эпохой царственного триумфа чувствитель-

ности? Без сомнения. Но давайте еще раз обратимся к тем же

«Французским синонимам» аббата Жирара (издание 1780 г.).

Как трактуются там это и сходные с ним понятия? «Нежность —

это пристрастие. Чувствительность — это слабость... Чувствитель-

ность побуждает· нас соблюдать паши личные интересы. Неж-

ность склоняет к действиям ради интересов других... Чувстви-

тельное сердце не может быть злым, ибо наделенный им человек

не способен уязвить других, не будучи уязвлен сам. Нежное

сердце исполнено доброты, ибо нежность — это действенная чув-

ствительность. Человек с чувствительным! сердцем не может быть

врагом человечества. Человек с нежным сердцем не может не

быть его другом».

Вот в нескольких строках — полное изложение этой паралле-

ли занимает четыре страницы — прекрасный образец того отри-

цательного отношения, которое французы восьмидесятых годов

XVIII века (я имею в виду наиболее культурных и утонченных

людей) испытывали к слезливой и безудержной чувствитель-

ности, безусловно присущей известному отрезку этого столетия.

Всего лишь отрезку, не будем об этом забывать, да и тогда дело

не обходилось без некоторых возражений, пусть не слишком

яростных, но зато особенно отчетливых и нелицеприятных.

Подведем итоги. Юридические источники: элементы исследо-

вания, почерпнутые из судебных архивов, а также из той не-

сколько расплывчатой области, которую именуют казуистикой.

Художественные источники: свидетельства пластических искусств,

Чувствительность и история

123

а также должным образом изучаемого искусства музыкального.

Литературные источники: со всеми оговорками, на которые я

только что указал. Право, мы не совсем уж безоружны! И если

кш

сумеем прежде всего наладить постоянный контакт с психо-

логами, чтобы быть в курсе их исследований и результатов этих

исследований; если мы возьмем за правило никогда не присту-

пать к изысканиям в области психологии, приложимой к исто-

рии, или истории, стремящейся восстановить эволюцию психоло-

гических данных, не ознакомившись предварительно с тепереш-

уним состоянием вопроса (ибо какой смысл листать старые книги,

чьи' заглавия сохранились у нас в памяти лишь потому, что нам

говорили о них двадцать, тридцать, а то и сорок лет назад, когда

мы были еще школьниками,— да и в ту пору сочинения эти чаще

его уже казались устаревшими) ; если мы с самого начала

будем твердо опираться на последние результаты критического

и плодотворного труда наших соседей, психологов, тогда, я думаю,

ьнам удастся предпринять серию исследований, ни одно из кото-

рых еще не осуществлено; а до тех пор, пока они не осуществле-

ны, не приходится говорить и о подлинной истории вообще.

одумать только — у нас нет истории Любви! Нет истории

мерти. Нет ни истории Жалости, ни истории Жестокости. Нет

истории Радости. Налицо лишь краткий обзор истории Страха,

крторым мы обязаны Анри Верру и его «Журналу историческо-

F F

п.

Но и этого обзора достаточно, чтобы

показать,

го синтеза»

какими потрясающе интересными могли бы быть все эти исто-

рии...

Когда я говорю: «У нас нет ни истории Любви, ни истории

Жалости»,— нужно иметь в виду, что я не требую трудов, рас-

сматривающих эти чувства во все времена, во все эпохи, при

всех цивилизациях. Я только указываю направление поисков.

Но указываю его не отдельным исследователям — чистым физио-

логам, чистым моралистам, чистым (в светском и традиционном

значении этого слова) психологам. Нет. Я требую проведения

обширных коллективных исследований в области основных чело-

веческих чувств и их оттенков. Сколько неожиданностей подсте-

регает нас на этом пути! Я говорил о Смерти. Возьмите же

IX том «Литературной истории религиозного чувства во Фран-

ции» Анри Бремойа — он называется «Христианская жизнь при

старом режиме» (1932). Откройте его на главе «Искусство уми-

рать». И трех столетий не прошло, а какая пропасть пролегла

межиу нравами м чувствами людей той эпохи и нашими собст-

венными!

A tenèpb бросим последний взгляд на ту схему, с которой

чал,— на Схему, разъясняющую роль эмоционального начала

истории *tèHOBe4febtËa, сопоставимого с ролью интеллектуаль-

ной деятельности, еаейу, начертанную мной с помощью основ-

ых мыслей, выработанных VIII томом «Французской энцикло-