Февр Л. Бои за историю

Подождите немного. Документ загружается.

Люсьен Февр. Бои за историю

эта прежде всего должна была отвечать нуждам заморских ми-

граций населения, благодаря которым переселенцы попадали в

худшие условия, нежели те, которыми они пользовались в Нор-

вегии. В худшие, но не в наихудшие, как в Гренландии

40.

Таким образом, Тойнби пытается объяснить нам, как зарож-

даются цивилизации. Шо родиться — это еще полдела. Нужно

выжить. И жить дальше) История полна несостоявшихся циви-

' лизаций — или таких, что, не будучи уничтожены внешними си-

лами, с какого-то момента перестали развиваться и как бы ока-

менели, столкнувшись с чересчур постоянными и чрезмерными

трудностями; они продолжают жить лишь ценой чудовищного

напряжения, не имея возможности достичь подлинного расцвета.

Пример — цивилизация эскимосов, остановившаяся в своем раз-

витии, связанная, так сказать, по рукам и ногам самой чрезмер

ностью каждодневных усилий, необходимых для того, чтобы вы-

жить в столь суровой среде. Другой пример — цивилизации

кочевников, которым приходится расплачиваться за то, что они

дерзнули бросить вызов степи. И наконец, примеры более разви-

тых цивилизаций такого рода — к ним Тойнби относит цивили-

зации османов и спартанцев.

Первый их отклик прозвучал на раздражения человеческого

порядка. Османам предстояло покорить общества, прочно осев-

шие на землях, которые они желали заполучить. Когда-то осма-

ны были степными пастухами, они сохранили некоторые пасту-

шеские навыки и воспользовались ими для достижения своей

цели. У пастуха есть кони и псы — прирученные им животные,

помогающие ему перегонять стада. Оттоманские падишахи на-

учились с той же целью приручать людей. Солдаты и чиновники

стали их сторожевыми псами, охраняющими человеческое стадо.

Вследствие парадокса, являющегося таковым лишь при поверх-

ностном рассмотрении, османы избирали этих псов не из своей

среды, а из среды христиан. Ведь их дрессировка была настоль-

ко сложна и жестока, что вынести ее могли только существа*

полностью вырванные из привычного человеческого окружения.

Впрочем, к концу XVI века свободные мусульмане уже получи-

ли возможность вступать в ряды янычар — и это было концом

всей этой затеи, ее развалом и провалом (III, 46).

Сходным примером при всех своих отличиях является циви-

лизация спартанцев. КОГДА примерно в VIII веке до Р. X. перед

эллинским миром встала проблема перенаселенности полисов,

Спарта разрешила ее отнюдь не путем заморской экспансии. Она

предпочла наброситься на своих соседей, мессенцев *'. Но те не

были в противоположность варварам, колонизуемым греками,

носителями низшей цивилизации "*. Победа над ними спартан-

"* Превосходство греков над варварами было таково, что, с одной сторо-

ны, будучи меньше численностью, они легко брали верх над послед-

ними, а с другой — завоеванные и обработанные греками земли могли

От Шпенглера к Тойнби

ос

во

ст

цев принадлежала к числу тех, когда «меч побежденного навеки

стается

в душе победителя» (III, 53). С той поры все сущест-

вание

Спарты определилось единственной целью: удержать за-

воеванное. Ради этого ей приходилось постояно выковывать все

более и более жесткие и совершенные механизмы угнетения и

олицейского надзора. Основу этой машины составляли не рабы,

збранные из массы побежденных, как то было у османов, а сво-

бодная

спартанская молодежь, подвергавшаяся той же обработке,

и янычары: тщательный отбор, абсолютная специализация,

строгий надзор над личной жизнью, развитие духа соревнования,

в равной мере избыточные поощрения и наказания. А позади

стояла Спарта — в вечной дрожи, в непрестанном напряжении.

Что за ирония: спартанцы, составлявшие ничтожное меньшинст-

во среди прочего населения Эллады, не осмеливались пустить в

ход свою несравненную армию, ибо тщательно рассчитанное со-

циальное равновесие оставляло так мало возможностей для его

перестройки, что всего одна излишняя победа могла бы нарушить,

и-ато и разрушить это равновесие. Такой и явилась роковая по-

беда 404 года, повлекшая за собой не менее роковое поражение

в 371 году и закат Спарты" (III, 71—75).

Таков удел остановившихся в своем развитии цивилизаций.

Цивилизаций окостеневших. Схожих с миром насекомых: и тут,

осма-

там

— та же скованность, неподвижность, безысходность. Те же

усилия, направленные к одной цели: как бы не сломиться окон-

чательно.

Чем же определяется жизнеспособность того или иного обще-

ства? Тойнби перечисляет свои критерии. Это, во-первых, по-

следовательное овладение жизненной средой. Затем — последова-

льное одухотворение всех видов человеческой* деятельности.-

же в области чистой техники: разве не наблюдается и здесь

переход от более тяжелого к более легкому, от более плотного к

более разреженному — от угля к мазуту, от воды, служащей ис-

точником движения, к пару? И наконец, последний критерий —

это перенос раздражений и откликов из внешней среды во внут-

реннюю. Для нас, например, внешние проблемы уже разрешены.

И нечего утверждать, что извне нам угрожает большевизм. Он

является западным, а отнюдь не чужеродным фактом: это крити-

ка Запада в адрес временного и шаткого социального устройст-

ва, установившегося в XIX веке. Что такое пятилетний план,

как не победа западной техники, как не парадоксальный порыв,

направленный к тому, чтобы распространить среди русского

крестьянства противоречивые идеалы Ленина и Форда? Или, вер-

нее, методы Форда и идеалы Ленина (III, 202). Внешние проб-

лемы для нас решены; их решение обеспечивается техникой —

удовлетворить нужды как победителей, так и побежденных. Отсюда

примеры мирного сосуществования между теми и другими в эллинских

поселениях Сицилии, Великой Греции ", Фракии и т. д.

Люсьен Февр. Бои за историю

От Шпенглера я Тойнби

но в состоянии ли мы обуздать нашу технику? Победить ее во

внутреннем плане? Вот великий вопрос и великое испытание,

Будем же неусыпно бодрствовать.

Все это, хоть и несколько окольным путем, приводит Тойнб»

к постановке вопроса о внутреннем развитии обществ,— и, в ча-

стности, к вопросу о взаимоотношениях между обществом и лич

ностью. Каков же его ответ? Общество само по себе ничего не

создает. Оно является лишь полем столкновения индивидуальных

творческих усилий. Оно осуществляет связи между личностями,

они-то, а не само общество, и творят историю (III, 231). Обще-

ства развиваются благодаря усилиям гениев, которые изменяют

общественную среду, откликаются на полученные ею раздраже

ния, вынуждают ее к тем переменам, которые претерпели они

сами. А если им не удается все это,— значит, они родились преж

де времени и обречены на

гибель

Иногда происходит одновременный расцвет множества гениев.

Новые веяния носятся в воздухе. Одинаковые раздражения, по-

лучаемые личностями, живущими в одной и то же среде, вызы-

вают сходные отклики. Но масса всегда остается инертной.

Именно отсутствие творческого меньшинства коренным образом

отличает первобытные общества от настоящих цивилизаций.

Везде и всегда путь истории пролегает по узкому гребню, с од-

ной стороны которого находятся косные массы, а с другой -

бодрствующее меньшинство, гении, обладающие своими собствен

ными законами, своим собственным жизненным режимом...

|/Действие,

творческий толчок, и снова действие. Вот что Тойн-

би называет

_законрмjOT

Mejffig__H_JBo5BpaigeHHH,

Withdrawal

and Return, вслед за тем иллюстрируя этот закон диковинной га

лереей гениев, насаженных им на булавки, наподобие насекомых;

перечислим кое-каких представителей этого собрания: св. Павел,

св. Бенедикт, св. Григорий Великий, Игнатий Лойола, Будда,

Давид, Солон, Филопемен, Цезарь, Лев Сирин, Магомет, Петр

Великий, Ленин, Гарибальди, Гинденбург, Фукидид, Ксенофонт,

Иосиф Флавий, Оливье (Эмиль!), Макиавелли, Полибий, Кларен-

дон, Ибн Хальдун, Конфуций, Кант, Данте и ... Гамлет. Британ-

ский юмор и тут остается в силе

Отступление и Возвращение: универсальное движение. Ему

* Всякому гению приходится сначала нарушать с большим или меньшим

трудом установленное равновесие, прежде чем он заново не восстановит

его. А если и восстановит, то на каких основах - прежних, уже сложив-

шихся, или новых, непредвиденных? И в том, и в другом случае гений

восстает против общества, и конфликт этот может кончиться либо его

победой, либо поражением (III, 236).

Каждому из этих гениев посвящена короткая — от двух до восьми стра-

ниц - заметка, превращающая их всех в своего рода анатомические

препараты, искалеченные, бесформенные, обезжизненные донельзя.

И все это стараниями человека, на все лады трубящего о своем пре-

клонении перед жизнью...

подчиняются не только отдельные личности, но и целые группы

людей, вынуждаемых жизнью замкнуться в самих себе, с тем

чтобы потом развернуться с невиданной мощью. Ему подчиняют-

ся и сами цивилизации: Тойнби уверяет, что этот ритм присущ,

даже Советской России, уточняя, однако, чтобы не отступиться

от своих идей об инертности масс, что withdrawal творческого

меньшинства всегда предваряет это понятие по отношению ко

всей цивилизации в целом. И что нередко творцы уже начинают

реагировать на новые раздражения, тогда как масса еще продол-

жает переваривать достигнутые ранее результаты.

Отсюда следует заключить, что ход цивилизации носит скач-

кообразный характер. Резкие расслабления и периоды покоя слу-

жат подготовительными периодами для новых скачков (III, 375).,

Ибо в каждом живом обществе всякий ответ на раздражение!

тотчас порождает новое раздражение. И поскольку последствия /

этих раздражений неоднозначны, цивилизации становятся непо-

хожими одна на другую. У каждой из них — особый характер:

в этом Тойнби целиком следует за Щпенглером. Характер нашей

цивилизации — а он сложился давно, задолго до всех современ-

ных открытий,— механический. И третий том Тойнби заверша-

ется нижеследующим оптимистическим заключением: любая ци-

вилизация — достигшая расцвета, несостоявшаяся или остано-

вившаяся в своем развитии — обретает смысл во вселенной,

одухотворенной тем ритмом, о котором говорит один из стихов

Корана (X, 4): «Все вы обратитесь к Нему. Таково истинное

обещание Божие. Он выдохнул творение — Он и вернет его к

Себе».

УРОК «ИЗУЧЕНИЯ ИСТОРИИ»

Таков этот труд, или по крайней мере его начало (Тойнбв

обещает еще два десятка томов). Такова атмосфера этой гран-

иозной затеи, полной несомненных достоинств, несколько теат-

ьного блеска, живости и сноровки.

Атмосфера, пронизанная дрожью перед величественной гро-

й Истории; чувство сенсации, вызванное у доверчивого чи-

тателя внушительным обзором всех этих тщательно пронумеро-

ванных цивилизаций, которые, подобно сценам мелодрамы, сме-

ют одна другую перед его восхищенным взором; неподдель-

ный восторг, внушенный этим фокусником, который с такой

ловкостью жонглирует народами, обществами и цивилизациями

прошлого и настоящего, тасуя и перетасовывая Европу и Афри-

ку, Азию и Америку; ощущение величия коллективных судеб в

человечества и ничтожества отдельной личности, но вместе с теп

-еезначимости,

ибо, следуя руководству Тойнби, она обретает

способность обозреть одним взглядом двадцать одну (ни больше?

Люсьен Февр. Бои за историю

ни меньше!) цивилизацию, которые составляют основу чёловече

ской истории... А это всеведение, эта сверхуверенность в себе,

эти объяснения, столь исчерпывающие и толковые, что, прочитав

всего полсотни страниц, приходишь к выводу, что до сих пор ты

ничего ни о чем не знал,— и тут тебя охватывает лихорадочное

желание научиться всему заново, ибо только теперь перед тобой

открывается решение стольких редкостных и диковинных зага

док...

Но если не поддаться искусительным чарам, если отвергнуть

сентиментальную позицию верующего, присутствующего при

богослужении, если беспристрастно взглянуть и на идеи Тойнби,

и на выводы из них,— то что нового мы, историки, увидим во

всем этом? Подлинно нового, такого, что заставило бы нас пере-

смотреть наши убеждения, отречься от наших методов и принять

методы Тойнби?

Могут ли нас привлекать эти заманчивые фейерверки, эта из-

вращенная страсть к неожиданным аналогиям, к столкновениям

между разнородными фактами, идеями и точками зрения — ело

вом, все то, что мы уже заметили у Шпенглера? Тойнби вспоми

нает великого Моммзена (I, 3), первым значительным трудом ко

торого, как известно, было исследование в области «националь

ной» истории, истории римского народа. После чего он занялся

публикацией текстов и надписей — всевозможных «Корпусов»,

«Кодексов» Феодосия и «Дигест»... О чем же это свидетельству

ет? О том, уверяет нас Тойнби, что кривая его жизни в точно-

сти повторяет кривую его века: сначала — навязчивая страсть ко

всему «национальному» и, стало быть, сужение поля историче-

ских исследований, интерес к отдельным частям человечества,

замкнутым в национальных границах; а затем — в соответствии

с развитием индустрии — чисто «индустриальная» страсть к сбо

ру, переработке и всяческому перемалыванию исторического

«сырья» — иными словами, страсть к работе над источниками...

Ловко обыграно, ничего не скажешь! Но рассуждая подобным

образом, нам ничего не стоит превратить Мабийона " — он ведь

тоже был усердным поставщиком исторического «сырья» — в со-

временника индустриального общества, озабоченного вопросами

добычи и переработки полезных ископаемых...

Пойдем дальше. Тойнби вслед за Шпенглером объявляет

священную войну произвольным выборкам, дроблению, всему

тому, что отдает духом «монографичности». Что ж, превосходно.

Мы и сами вели и будем вести впредь подобную войну. Но мы-τσ

более или менее компетентны в такого рода делах: одной доброй

воли здесь еще недостаточно, необходима квалификация. И разу-

меется, Тойнби не может сказать ничего нового никому из тех,

кто — во Франции и за ее пределами — вот уже много лет уча-

ствует в работе группы исследователей, которых еще в 1901 году

сплотил вокруг своего «Журнала синтеза» Анри Берр, зачина

От Шпенглера к Тойнби

1/JS

тель «Эволюции человечества». Ничему не может он научить и

молоцых специалистов, объединившихся вокруг «Анналов эконо-

мической и социальной истории»,— и уж тем более тех опытных

ученых, которые, откликнувшись на призыв «Комитета Француз-

ской Энциклопедии», решили сообща осмыслить современный мир

не с точки зрения отдельных специальностей, а с точки зрения

ивотрепещущих проблем, не принимая во внимание школяр-

ских

и цеховых разграничений. Тойнби просто присоединяет го-

лос Англии к французским голосам. И нам принадлежит право

судить, в какой степени этот голос выделяется в британском мире

на фоне прочих голосов. В нашем мире его обладатель может

рассчитывать разве что на место среди хористов.

Что же касается судилища над сугубо «национальными» ис-

ториями и близорукими их творцами (I, 15), которые отказыва-

ются рассматривать свою родину лишь как составной элемент

единого целого, то здесь бойкость Тойнби вполне оправданна.

С пылкостью неофита поучает он своих читателей, что нельзя

гипнотизировать себя одной лишь Англией, что необходимо при-

имать во внимание все западное общество целиком, точно так

же, как не следует посвящать свои бдения исключительно Афи-

ам или Лакедемону, когда их достойна вся Эллада. Спору нет.

Но при условии, что мы не будем забывать о нижеследующем

пустяковом факте: никто иной, как Анри Пиренн, еще недавно

с такой убежденностью и страстью защищавший сравнительный

исторический метод, является автором национальной истории,

«Истории Бельгии», написанной с таким блеском, что она достой-

а стать самой интересной главой несозданного еще свода всеев-

пейской истории. Именно это обстоятельство и предостерегло

его от всякого рода броских сопоставлений и упрощенных пред-

сказаний: то, что простительно публицисту, недопустимо для

ученого.

Покончив с разбором, подведем итоги: все «оригинальное» со-

держание этой тысячи с лишним страниц, которое мы с грехом

пополам попытались изложить на двадцати, сводится в конечном

счете всего к трем-четырем положениям. Стоит ли их обсуждать?

Да, но при условии, что предварительно мы позволим себе кое-

какие оговорки. г

В отличие от Шпенглера Тойнби не проповедует всеобщийп

ссимизм. Совсем наоборот. Его учение можно назвать космиД

ским оптимизмом. Он считает, что смысл стольких зародивших-

и угасших цивилизаций открывается до конца в некоем ином

беждение (будь

будем

однако,

мире. Похвальное, хотя и несколько туманное

убе)*

смелее,

я сказал оы: несколько

бредовое);

не будем, ОДЕ

его критиковать: оно не имеет ни малейшего отношения ни к

истории, ни к критике.

С другой стороны, тщась вернуть истории утраченный ею

Жизненный порыв, Тойнби всячески старается спасти ее от ме-

Люсьен Февр. Бои за историю

От Шпенглера к Тойнби

ff»

ханистйчности. С этой целью он пускает в ход целый арсенал

«виталистических» выражений и метафор, с этой целью он ма-

нипулирует понятием «высшего закона жизни», каковым для него

является закон «Challenge and Response». И на сей раз мы, исто-

рики, должны сказать: это философская, а не историческая фор-

мула. Или философская истина, если так будет угодно господину

Тойнби. Мы не беремся ее обсуждать. Точно так же, как не ста-

нем оспаривать и другой его закон — «Withdrawal and Return»,

заставляющий нашего автора нанизывать на одну нить и воло-

чить перед нами Фукидида, Магомета и... Эмиля Оливье. И на

это мы можем со всей простотой ответить: здесь нам нечем по-

живиться, здесь нет ничего, относящегося к нашей работе, к на-

шим заботам, нашим методам,— ничего, если бы автор не утверж-

дал, что открыл эти законы благодаря определенному методу -

методу сравнительно-историческому. В таком случае перед нами,

исследователями и любителями исторической действительности,

а не философских истин, встает вопрос: да возможно ли подме-

тить столько приемлемых и удачных сравнений между особенно-

стями двух десятков цивилизаций, протянувшихся из конца в ко-

нец времен, охвативших всю поверхность земного шара? Допус-

тим ли такой метод, обоснован ли такой прием, правомерна ли

такая процедура?

Взглянем на этот вопрос глазами самого Тойнби: ведь в пер-

вой части своего труда он посвящает сорок страниц защите...

не сравнительного метода как такового, а своего собственного

сравнительного метода. Он поочередно приводит и опровергает

возражения, которых более всего опасается. Первое из них гла-

сит: общества несопоставимы в силу их разнородности. У них

нет ничего общего, кроме того простого обстоятельства, что все

они представляют собой объекты, в равной мере пригодные для

исторического исследования,— а эта черта сходства чересчур рас-

плывчата для правомерных сопоставлений. Заблуждение, отвеча-

ет Тойнби. Двадцать одно общество имеет, во всяком случае,

ту общую черту, что все они являются «цивилизациями», а не

первобытными обществами. Первобытных обществ, согласно

Тойнби, насчитывается шестьсот пятьдесят. Но эта двадцать одна

цивилизация включает в себя большее число членов, чем все пер-

вобытные общества за все время их существования. И тот факт,

что все они в равной мере являются «цивилизациями», составля-

ет приемлемую основу для их (равнения. Пусть так, но сначала

следовало бы все-таки условиться, что мы называем цивилиза-

цией...

Второе возражение полностью противоположно первому: мы

только что уяснили, что следует думать по поводу разнородно-

сти цивилизаций; но можно ли отказаться от тезиса в защиту

-общности цивилизации? Человечество едино, его не поделишь,

как пирог, на куски; стало быть, не может идти речи о цивили-

так

ни

ио

В I

зациях: она всего одна, Цивилизация с большой буквы. Тойнби

отводит целых двадцать две страницы (I, 150—172) на опровер-

жение этого тезиса, а заодно и европоцентристской концепции

истории, которая ставит во главу угла европейскую цивилизацию

XX века. Все это очень хорошо, но французский читатель, гля-

дя на это донкихотское сражение с призраками, сначала усмех-

нется, а потом удивится: неужели Великобритания сохранила

кую верность идеям конца XVIII века, что для их опроверже-

я потребовалось столько усилий, столько страниц?

Тойнби предвидит более серьезное возражение. «Эти два де-

сятка

цивилизаций,—могут

ему сказать,— не сосуществуют од-

новременно. Расхождения во времени между некоторыми из них

составляют шесть тысяч лет. Какие уж тут сравнения!» Но что

такое эти шесть тысяч лет, если вспомнить, что земному шару

два миллиарда лет, что жизнь на нем появилась триста миллио-

яов лет назад, а человек (всю ответственность за эти выкладки

мы, естественно, возлагаем на самого Тойнби) существует вот

уже триста тысяч лет? " С точки зрения какого-нибудь жителя

Сириуса, эти шесть тысяч лет — сущий пустяк, временная

пленка почти неуловимой толщины. А мы еще пытаемся искать

какие-то различия! По сути дела, все цивилизации современны

одновременны. Тем более что каждая из них, рассматриваемая

качестве отдельного индивидуума, неизменно проходит три воз-

растных периода: период зарождения, иногда связанный со вжив-

лением в постороннюю цивилизацию, период расцвета и период

перерастания в новую цивилизацию или полного угасания. Вот

и вся недолга! Что и говорить, фокус удачен, трюкачу нельзя

отказать в ловкости, но не свидетельствуют ли подобные трюки

о механическом подходе к истории, а вовсе не о стремлении

«вдохнуть в нее жизнь»? Оставим, однако, в стороне и эти и

многие другие частности. Главное в другом: Тойнби изо всех сил

старается распахнуть новую дверь

историю — дверь, надпись

которой гласит (I, 175—177): все цивилизации равноценны

« наша не является их венцом. Так воздадим же автору должное

за это утверждение!

Остается последнее возражение: «Всякий исторический факт

единственен в своем роде и поэтому несопоставим с другими».—

Каждое проявление жизни, с некоторой неуверенностью отвечает

нби, единственно в своем роде и в то же время сопоставимо

ругими жизненными явлениями. Существование таких наук,

как ботаника и зоология, существование общих биологических

Дисциплин и психологии само по себе доказывает, что жизненные

феномены поддаются сравнению. Да и антропология тоже не от-

казывается от сравнений... — Сравнений? Но первобытные обще-

ства лишены истории... — Это кажется вам лишь потому, настаи-

вает Тойнби, что они лишены документов. Вы ведь не возражае-

те против сравнения между собой первобытных установлений?

Tom

с Д

Люсьен Февр. Бои за историю

От Шпенглера к Тойнби

Но если бы вам удалось восстановить историю обществ, приняв-

ших извне или создавших эти установления, вы не возражали бы

и против сравнительного изучения этих обществ в ходе их разви-

тия. А если это так, то что вам мешает заняться таким же срав-

нительным изучением обществ и цивилизаций, которые обладают

всеми необходимыми документами для подобного исследования?

Тем более, ловко ввертывает Тойнби, что всякое эмпирическое

изучение цивилизаций наводит на мысль о наличии элемента ре-

гулярности и повторяемости, который может послужить наилуч-

шей из основ сравнительного метода,— нечего сказать, хитроум-

ная уловка, с помощью которой автор пытается выдать за уста-

новленный факт то, что еще надлежит установить!

Вы, историки, добавляет Тойнби, привыкли препираться по

мелочам о возможности применения сравнительного метода к

живым фактам (или к тем фактам, что когда-то были живыми).

Деловые люди так не поступают. На чем основывают они свои

предприятия? На чем, к примеру, основывается деятельность стра-

ховых компаний? На статистических данных. Иначе говоря — на

«равнениях между фактами, которые считаются «единственными

в своем роде». Эти статистические данные достаточно надежны:

попробуйте ими пренебречь — и ваше предприятие захиреет; об-

думанно воспользуйтесь ими — оно будет процветать. Стало

быть... Стало быть, мы, трусоватые историки, должны брать при-

мер с деловых людей. И, подобно им, пользоваться сравнитель-

ным методом.

Но не спешите с выводами,— продолжает наш автор.— Я ведь

не говорю, что все высокопарные разглагольствования о жизни и

о живой истории сводятся к вычислению прибыли от ценных бу-

маг или страховых премий. Я просто-напросто хочу сказать, что

здравый смысл деловых людей не имеет ничего общего с уста-

ревшими методами изучения истории.— Превосходно.— Этот

здравый смысл побуждает их «естественным образом» употреб-

лять сравнительный метод в привычной для них области.— Со-

гласен. Но что они сравнивают? В каких временных пределах

осуществляются их сравнения? И что получится, если они нару-

шат эти пределы? Представим себе теперешнего хлебного макле-

ра, вздумавшего строить прогнозы на будущий урожай с учетом

колебания цен на хлебном рьшке в Египте времен Рамсеса II...

Ведь даже выводы из наблюдений над фактами европейской ис-

тории полувековой давности вряд ли приложимы в чистом виде

к современным фактам: я бы посоветовал любому деловому чело-

веку хорошенько подумать перед тем, как пустить их в ход. Но

не пора ли нам оставить избранный самим Тойнби метод вообра-

жаемой полемики с британскими оппонентами, которые, если

смотреть на них с его точки зрения, могут показаться нам старо-

модными представителями старомодной и отсталой страны, чья

наивность лишь способствует успеху нашего автора? Я считаю,

что ни я сам, ни мои товарищи по оружию из «Журнала синте-

за», «Анналов» и «Энциклопедии» не стараемся намеренно ря-

диться в маски противников всяких новшеств в истории. Я ут-

верждаю, что никогда не выступал против сравнительного мето-

да,— а только что упомянутые издания подтвердят это г-ну

Тойнби, если он перестал интересоваться состоянием историче-

ских

идей

во Франции (исключая идеи Эмиля Оливье ** и Го-

*7j.

Напротив: я сломал

немалоТсопии

в защиту этого мето-

да. 1·.ι всегда вступал в бой с достаточной осторожностью.

Давайте сравнивать. Но сравнивать так, как подобает истори-

кам. Не ради извращенного удовольствия поваляться в двадцати

одной пустой скорлупе, а ради здравого и разумного постижения

конкретных фактов, ради все более и более глубокого проникно-

вения в те останки былых времен, которыми являются цивилиза-

ции. Давайте сравнивать — но не для того, чтобы из неудобова-

римой мешанины китайских, индийских, русских и римских фак-

тов извлечь в конце концов некие абстрактные понятия вроде

Вселенской Церкви, Всемирного Государства или Варварских

Вторжений. Давайте сравнивать, чтобы с полным знанием дела

заменить все эти нарицательные имена именами собственными.

Чтобы — позволю себе воспользоваться знакомым материалом —

говорить не о Реформации, а о реформациях XVI века, показы-

вая, сколь различным образом свершались шни в различных сфе-

рах, национальных и социальных, в ответ на «раздражения», ис-

ходящие от разлагающегося средневекового мира. Исследование

этих реформации — это отнюдь не серия монографических рас-

суждений о тех или иных подробностях догм, сформулированных

-'Лютером, Цвингли, Меланхтоном, Буцером или Кальвином, а объ-

ояснение перемен, вносимых жизнью со всеми присущими ей част-

ностями в совокупность «понятий о мире», выработанных этими

деятелями

для самих себя и для своих современников,— перемен,

каждая из которых связана со всеми остальными:· все они опре-

-делены

условиями существования отдельных личностей, соци-

хальных групп, классов и народов. Замысел, который не осущест-

вишь одним махом,"-что правда, то правда. Но все же более

скромный, чем замысел Тойнби. Вез малого век в сравнении с

шестью тысячами лет: две пленки, но первая куда тоньше второй.

И пусть нам не возражают: «Разве то прошлое, которое вы

стремитесь понять и объяснить другим, не превращается в конце

концов в производимую вами самими реконструкцию?» Ну разу-

меется! Всякая наука конструктивна. Но не всякая конструкция

оустойчива, приемлема, закономерна. Можно утверждать, что ис-

точники не говорят нам всего. Что из них нельзя автоматически

извлечь однозначных и необратимых заключений. Что осмысле-

ние их требует от историка особого чутья, умения угадывать,

чуть

ли не дара провидения. Но утверждать, будто с помощью

какой-нибудь сотни данных, почерпнутых из специальных трудов,

Люсьен Февр. Бои за историю

От Шпенглера к Тойнби

можно должным образом восстановить прошлое

цивилизации,

значит брать на себя непомерную ответственность. А делать это,

пользуясь фактами из третьих рук, примерами, взятыми из учеб-

ников,— значит заниматься пустыми химерами.

Добавлю к тому же: упорно противопоставлять «специали-

ста», «автора монографии» «истинному историку», «мастеру обоб-

щений» — значит во всеуслышание объявить себя ретроградом.

Я говорю это как практик в области истории. Как «специалист»

и «мастер обобщений» в одном лице, ибо эти ипостаси историка

неразделимы. Не серийное производство абстракций, а обобще-

ние, извлеченное из конкретных фактов,— вот наивысшая верши-

на, доступная историку,— наивысшая и наитруднейшая. Не все

ее достигают — не каждому это дано. Она покоряется лишь тем,

кто медленно, с трудом, шаг за шагом одолеет все ведущие к ней

уступы. Никому не миновать этого подъема. А тот, кто уверяет,

будто способен одним прыжком взлететь на самый высокий гре-

бень, покрасоваться там в эффектной позе, а потом, помахав ру-

кой, перескочить на другой пик, пусть снимается для броских

журнальных обложек. Альпинистам, то бишь историкам, подоб-

ные трюки не к лицу.

И пусть, бога ради, Тойнби и ему подобные из других стран

перестанут иронизировать над «специалистами», над этими полу-

слепыми кротами, над этими мракобесами, источниками всяческо-

го зла. И сам Тойнби и его приспешники являются по меньшей

мере «ровесниками» этих кротов. Они тоже принадлежат вчераш-

аему, а то и позавчерашнему дню. Они во всю глотку во-

пят о «жизни» — точь-в-точь, как вопили их предшественники

|3 1900 году. Но жизнь не поймаешь в сеть двадцати одной ци-

вилизации, растянувшуюся на шесть тысяч лет. А если и пой-

маешь, она задохнется в руках «сравнителей», проецирующих

Ашшурбанипала на Людовика Святого, а

Сезостриса"

на Ле-

нина. Поменьше словесного пиетета перед Жизнью вообще, по-

больше уважения к отдельным жизням. Даже в рамках строго

определенного периода историку XX века трудно удержаться от

привнесения своих собственных идей, чувств и устремлений в

сердца и души людей XVI или XII века. А пытаться сопоставить

между собой двадцать одну цивилизацию — значит совершить

двадцать один смертный грех, непростительный грех анахрониз-

ма. К тому же...

Можно ли, нельзя ли говорить об истории «первобытных» пле-

мен? На мой взгляд, вопрос поставлен неправильно. Главная раз-

ница между «первобытными» племенами и «цивилизованными»

обществами состоит в том, что можно с достаточным основанием

говорить о зулусах, кафрах и тукулерах *' вообще — ибо они от-

носительно мало отличаются друг от друга в пределах данной эт-

нической группы; но говорить о каких-то абстрактных «греках»,

«римлянах», «французах эпохи средневековья» или «итальянцах

эпохи Возрождения», а уж тем более о «человеке средних веков»

или «человеке эпохи Возрождения» — значит злоупотреблять до-

рием к истории. И оболванивать жизнь, пытаясь втиснуть ее в

многосложную формулу. Возьмем столь дорогой сердцу Тойн-

би пример. Хитроумный «маневр» его спартиатов существует на

самом деле, но это всего лишь маневр ловкого журналиста. По-

пробуем-ка и мы разок перепрыгнуть через века: сколько пре-

красных страниц можно было бы при желании посвятить «срав-

нению» Спарты с нацистской Германией! Но что такое эта «на-

истская Германия», как не этикетка, ярлык, удобное выраже-

ие? Нацистская Германия — это сами нацисты, выдающие эти-

етку за реальность. А подлинная реальность современной Гер-

нии слагается, с точки зрения историка (и выражаясь языком

Тойнби), из различных откликов различных групп и различных

индивидуумов на «раздражения» национал-социализма. Она сла-

гается из целой гаммы отношений к этому режиму: от 95% прия-

тия до 100% отказа —и эта подвижная (и живая) совокупность

живучих традиций, обрывочных пережитков и реальных пережи-

ваний никак не умещается под оболочкой официального конфор-

мизма. Что же тогда говорить о Спарте? Если нацистское едино-

образие есть не что иное, как пустая формула, что же тогда го-

ворить о единообразии спартанском и о том его описании, которое

дает нам Тойнби? Не будем же стараться скрыть столько белых

пятен картонными декорациями, если даже они броско размале-

ваны и находятся в полном соответствии с лондонскими вкусами

36 года.

Сравнительная история глазами Тойнби... Что это такое, как

ае воскрешение в XX веке старого литературного жанра, бывше-

го в свое время популярным, давшего столько шедевров? От Лу-

киана до Фонтенеля жанр этот именовался «Диалогами мерт-

ых»

Подытожим в двух словах. То, что в «A Study of History»

достойно похвалы, не представляет для нас ничего особенно но-

вого. А то, что в нем есть нового, не представляет особенной

ценности.

Прочитав эту книгу, мы начинаем озираться вокруг, но с об-

легчением замечаем, что все осталось таким, как было прежде:

ничего не поломано, ничего не задето. Мы не больше, чем рань-

ше, гордимся своими достижениями и сокрушаемся о неудачах.

Нам не преподнесли никакого нового ключа. Никакой отмычки,

с помощью которой мы могли бы открыть двадцать одну дверь,

ведущую в двадцать одну цивилизацию. Но мы никогда и не

стремились завладеть такой чудодейственной отмычкой. Мы ли-

шены гордыни, зато у нас есть вера. Пусть до поры до времени

история останется Золушкой, сидящей с краю стола в обществе

Других гуманитарных дисциплин. Мы отлично знаем, почему ей

Досталось это место. Мы сознаем также, что и ее коснулся глубо-

•IS

Люсьен Февр. Бои за историю

ИСТОРИЯ И ПСИХОЛОГИЯ

кий и всеобщий кризис научных идей и концепций, вызванный

внезапным расцветом некоторый наук, в частности физики, поко-

лебавшей считавшиеся неколебимыми понятия, на которые деся-

тилетиями безмятежно уповало человечество. Мы сознаем, нако-

нец, что в силу этих преобразований, а также потому, что Наука

едина и все ее отрасли взаимосвязаны,— мы сознаем, что наши

идеи, основанные на устаревшей научной философии, должны

быть пересмотрены, а вслед затем должны подвергнуться пере-

смотру и методы, неотделимые от этих идей. И в этом нет ниче

го страшного, ничего такого, что могло бы заставить нас отречься

от нашего кропотливого и нелегкого труда и броситься в объятия

к шарлатанам, к наивным и в то же время лукавым чудотвор-

цам, к сочинителям дешевых (но зато двадцатитомных!) опусов

по философии истории.

Что же касается утверждения, которое, не будучи высказан-

ным явно, угадывается на каждой странице труда Тойнби,— ут-

верждения, гласящего, что история повторяется,— то тут спорить

не о чем. История действительно повторяется. В том смысле,

в каком понимал это старый библиотекарь одного персидского

шаха, пожелавшего за несколько минут до смерти узнать, что та

кое история... «Государь,— сказал мудрый старец испускающему

последнее дыхание владыке,— люди рождаются, любят и уми-

рают» ".

ОБЩИЙ ВЗГЛЯД

«Способность к открытию соотношений» — таково одно из

наиболее приемлемых определений научного гения. Вспомним о

каком-нибудь крупном враче, выдающемся клиницисте, который,

сопоставляя и сравнивая разрозненные признаки и симптомы,

описывает, или, вернее, открывает, новый, вид заболевания. «Спо-

собность к согласованию смежных дисциплин, к взаимообмену

между ними» — вот не менее верное определение прогресса в ка-

кой-либо развивающейся отрасли науки. Нередко эту проверен-

ную на опыте истину выражают иными словами: «Крупные от-

крытия чаще всего совершаются на стыке наук».

А раз это так, то нет нужды долго доказывать, что психоло-

гия, то есть наука, изучающая ментальные функции, непременно

должна вступить в тесную связь с социологией, наукой, изучаю-

щей функции социальные, и что не менее необходимыми являют-

ся ее постоянные соотношения с рядом трудно определимых дис-

циплин, чья совокупность традиционно именуется Историей. Но в

настоящее время соотношения эти могут лишь разочаровывать —

с этим приходится смириться с самого начала. Психология с тру-

дом высвобождается из пут философских словопрений и только-

только вступает на твердую почву экспериментальных исследова-

ний. О социологии заговорили всего каких-нибудь сто лет назад,

а в настоящую науку она превратилась и того позже. Что же ка-

сается дисциплин, которые за последнее столетие выявились из

перемешанных слоев Истории, то они еще попросту не успели

обрести «права гражданства». Лишний довод, свидетельствующий

о том, что нельзя упускать из виду ни одного из столь изменчи-

вых аспектов жизни гуманитарных наук.

Какой же должна быть первоочередная цель обмена мнения-

ми между психологами, социологами и историками? Ясное дело,

что цель эта состоит в изучении человеческой личности. «Психо-

логия,— утверждал Болдуин,— исследует человеческую личность,

а социология — человеческий коллектив». Если бы он взялся за

определение истории, то, как мне кажется, включил бы в него,

словно в некий общий загон, и личность, и коллектив — и доба-

вил бы, что история, вооруженная данными психологии и социо-

логии, старается установить их взаимоотношения в рамках

прошлого.

Прекрасные определения, но пригодные разве что для студен-

тов: они дают им в руки ключи, которыми так легко пользовать-

ся. Беда в том, что ключи эти подходят лишь ко внешним дверям

истории — ими не отпереть дверей внутренних! Но оставим эти

пустопорожние рассуждения, не будем заниматься проведением

аниц

на бумаге, посмотрим-ка лучше в лицо действительности.

I пустим в ход хороший метод: попробуем усложнить то, что с

ервого взгляда кажется таким простым.

SIS

Люсьен Февр. Бои за историю

Что является объектом исторических исследований? Общепри-

нятое мнение отвечает на этот вопрос так: с одной стороны —

неясные движения безымянных человеческих масс, обреченных,

образно выражаясь, на черную работу истории; с другой же сто-

роны — руководящие действия известного числа так называемых

«исторических фигур», выделяющихся из этой серой массы.

Историки мало что знают об этой массе. Есть целые эпохи,

не оставившие о ней прямых и подробных свидетельств. История,

аристократка по рождению, столетиями взирала — а нередко взи-

рает и по сей день — лишь на Королей, Князей, Вождей и Пол-

ководцев — словом, на людей, которые «творят Историю».

«Menschen, die Geschichte machen» [Люди, творящие историю] -

именно под таким заголовком вышел недавно в Германии тол

стый сборник исторических биографий '*. Таким образом, связь

между психологией и историей, рассматриваемая с общепринятой

точки зрения, представляется весьма простой.

Что такое безымянные массы прошлого, исторические массы?

К ним без труда приложима — по крайней мере так предполага-

ется — коллективная психология, основанная на изучении тепе-

решних масс. Что же касается отдельных личностей, «историче-

ских фигур», то они, естественно, подлежат ведению индивиду-

альной психологии. Относящиеся к ним источники (чаще это

психологические объяснения их деятельности и характера) явля-

ются хорошей добычей для психологов. Они призваны приумно-

жить сокровищницу накопленных ими наблюдений. И наоборот:

выводы, извлеченные психологами из наблюдений над современ-

ностью, помогают историкам лучше осмыслить, лучше понять

поведение и действия «руководителей» былых обществ, подлин-

ных творцов человеческой истории.

Итак, мы все еще остаемся в плену двучленной. формулы:

«личность — общество». Но попробуем присмотреться к этой

проблеме попристальней.

Кем являются эти чарующие личности, эти «исторические фи-

гуры»? Они являются, как мы уже говорили когда-то, «ответст-

венными исполнителями великого исторического процесса» **. Но

что такое этот великий исторический процесс? Это совокупность

фактов, собранных, сгруппированных в приведенных в систему

историками таким образом, что факты эти становятся определен-

ным звеном в цепи разнородных и в то же время схожих меж-

ду собой явлений (политических, экономических, религиоз-

ных и т. д.). Мы, историки, стараемся все плотнее окутать исто-

История и психология

• Переведен на французский в 1936 году.

РтЯ

тр-

'inr1ivir1ii

1ifp

'* Semaines Internationales de Synthèse. 3

emaine

'individualité. P.,

1932.P.129.

рическое прошлое человечества целой сетью таких цепей. Мы без

конца выковываем и укрепляем эту сеть, стремясь «организовать

прошлое», внести ясность и упорядоченность в его беспрестанно

волнуемые глубины, в беспорядочное сверкание и кружение фак-

тов, которые, не подчиняясь никакой зримой закономерности,

вьются, сталкиваясь и сливаясь, вокруг каждого человека в каж-

дый миг его

жизни,—а

стало быть, и в каждый миг жизни об-

щества, которому он принадлежит.

Исполинские цепи, огромные звенья — чем объясняется их ве-

личина? Тем, что среди деяний человеческих следует различать

такие, которые затрагивают лишь отдельные и малочисленные

группы людей, и такие, что, попирая границы этих малых групп,

стремятся объединить их между собой или по меньшей мере ука-

зать

им единое направление. Таковы религии, если они, разуме-

ется, не являются верованиями замкнутых групп, недоступными

для посторонних. Таковы великие системы идей и учений, кото-

рые, невзирая на все границы, связывают людей, принадлежащих

к различным группам. Таковы равным образом политические

явления: заговоры и революции, завоевания и вторжения со все-

ми их последствиями: захватом, с одной стороны, сопротивле-

нием — с другой.

че

• Исторические деяния? Да, в той мере, в какой они не остают-

ся простым итогом насилия, а обретают поддержку времени и

людей, которые, испытав последствия этих деяний, принимают

их, соглашаются с ними и распространяют их дальше. Да, в той

мере, в какой они творятся не отдельными людьми на благо, для

выгоды отдельных групп, а перерастают в совместные усилия по

перестройке жизни человеческих масс. Да, в той мере, в какой

эти деяния, которые вначале могут быть частными и даже эгои-

стическими, превращаются в общее дело цивилизации. Ибо фак-

торы цивилизации — по крайней мере частично — не ограничива-

ются данным обществом, а распространяются и внедряются в об-

ласти, весьма отдаленные и непохожие на область, их породив-}

гаую.

Итак, историческое деяние не уменьшается в рамках «местно-

го» и «национального», а стремится к общечеловеческому, оказы-

вается способным к распространению и расширению. Но что же

такое «историческая личность»? Это личность, отвечающая про-

стейшему постулату общепринятого мнения: как не бывает часов

без часовщика, так не бывает и исторических деяний без их

виновников, без их творцов. Таким образом, вступает в силу

основная категория соподчинения: «порождающий — порож-

даемое».

Автором исторического деяния является историческая лич-

сть, человек, которому общепринятое мнение приписывает от-

тственность за это деяние: необходимое упрощение и удобная

мнемотехника. Но что, если формулировка эта все-таки верна?

100

Люсьен Февр. Бои за историю

История и психология

102

С той оговоркой, что автор — не предполагаемый основатель дол

говечной коллективной организации, а достоверно известный тво

рец научной, литературной, философской или религао той сист.

мы, которую на самом деле можно считать плодод его ума

(Дарвин, Шекспир, Маркс,

Кальвин),—что

автор этот не в со-

стоянии, однако, внедрить свою систему в жизнь без сотрудни-

чества, без активной поддержки группы единомышленников. Нет

ничего необычного, из ряда вон выходящего в драме человека, ко

торый дарит миру ту или иную идею и к которому идея эта воз-

вращается полностью искаженной и преображенной окружающей

его «средой». Как типична судьба Мартина Лютера, подлинного

отца лютеранства, которого сотни раз охватывали смятение и рас-

терянность от сознания того, что его идеи с самого начала ис-

кажаются массами, присвоившими их себе и уготовившими им

участь, знакомую всем великим творцам духовных ценностей: из-

вращение, а то и полное ниспровержение системы, за которую они

тем не менее несут иллюзорную ответственность перед историей!

Да и можно ли представить себе человека — в том числе ис-

торическую личность — в качестве некоей самостоятельной, не-

зависимой и обособленной силы, в качестве первозданного и не-

посредственного источника творческой энергии, если каждый че-

ловек подвержен столь сильным влияниям, дошедшим из глубины I

веков или порожденным теперешней средой,— влияниям прежде

всего языковым и техническим?

Язык — это самое могучее средство воздействия коллектива на

личность. Это разновидность техники, постепенно созданной чело-

вечеством и достигшей теперешнего своего состояния, беспрестан-

но изменчивого и подвижного, в результате усилий, длившихся

не веками, а целыми тысячелетиями. Теперь, по прошествии это-

го времени, язык стал средством выражения всех различий, дис-

социаций и категорий, мало-помалу выработанных человечест-

вом. Он совмещает в себе функции мифов, занимавших место

технических средств в ту пору, когда у человечества еще не было

орудий, могущих обеспечить ему власть над природой, и функции

самих технических средств, столь родственных между собой в

каждую определенную эпоху, столь одностильных, что их дати-

ровка может осуществляться без малейшего затруднения. Все это

позволяет сказать, что личность всегда такова, какой ее делают

эпоха и общественная среда.

И тут встает вопрос:, личность или массы?* Или, если выра-

зить проблему несколько по-иному: личность или общество?

Общественная среда питает и окружает творца исторических

деяний, в широкой мере определяет исход его деятельности.

Созданное им творение либо погибает, либо продолжает жить, но

для этого ему необходимо обрести активную поддержку, устра-

шающую поддержку масс, испытать неодолимое и тяжкое давле-

яие среды.

Иными словами, общество для человека— органичная потреб-

ность, насущная реальность. Пользуясь выражением д-ра Валло-

, на, можно сказать, что лишь для него «язык предполагает на-

личие общества, как легкие предполагают наличие воздуха, год-

ного для дыхания, а тот, в свою очередь,— атмосферы». Лич-

ность определяется запросами общества, которые являются необ-

ходимым дополнением ее внутренних. потребностей. «Человек

нется к общественной жизни, стремясь обрести в ней равно-

весие».

Теперь все кажется нам не столь простым, как сначала. Если

в каждом порознь взятом человеке видеть прежде всего опреде-

нную личность, более или менее отчетливо характеризуемую

еповторимой и своеобразной совокупностью черт, присущих

только ей; если, затем, того же отдельного человека рассматри-

вать и как представителя рода человеческого, носителя тех же

личительных признаков, что присущи остальным членам той же

сти человечества, и в особенности как члена строго определен-

ого общества в определенную эпоху, то, с одной стороны,

контраст между личностью и обществом настолько усиливается,

что

становится невозможным схематическое их противопоставле-

деie; a с другой — начинает отчетливо вырисовываться метод ис-

следований, приложимых к отдельной личности.

Перед психологами — три последовательных стадии исследо-

ний. Сперва предстоит заняться изучением того, что обуслов-

лено в человеке общественной средой: коллективной психологией.

Затем надлежит выяснить, как влияет на человека его собствен-

ный организм, то есть разработать специальную психологию,

или психофизиологию. И наконец, выяснить, какое воздействие

на человека оказывают индивидуальные особенности его физио-

логии, частные отклонения от нормы в конституции, непредвиден-

ные случайности его общественной жизни,— словом, разработать

дифференциальную психологию.

Логично предположить, что изучение этой последней отрасли

может начаться лишь после углубленного исследования двух

редыдущих. А до тех пор, пока они не достигнут решающего

рогресса; пока психологам не удастся заменить хаос индиви-

ьных случаев четко обозначенными «психологическими ти-

пами», подобно тому как медики заменяют хаос симптомов строго

определенными «типами заболеваний»; пока не будет завершена

выработка таких «типов», позволяющих осуществить деликатную

операцию «диагностики личности», которая состоит в увязыва-

нии каждого индивидуального случая с одним из предварительно

выработанных «типов»,— до тех пор дифференциальная психоло-

гия будет вынуждена в основном довольствоваться эмпирически-

ми методами.

102

Люсьен Февр. Бои за историю

Это верно по отношению к современной психологии, но еще

более верно по отношению к психологии ретроспективной. Или,

если угодно, к психологии исторической.

Ибо существует проблема исторической психологии. Когда

в своих статьях и трактатах психологи говорят нам об эмоциях,

чувствах, рассуждениях «человека» вообще, они на самом деле

имеют в виду наши эмоции, наши чувства, наши рассуждения —

словом, нашу психическую жизнь, жизнь белокожих обитателей

Западной Европы, представителей различных групп весьма древ-

ней культуры. Каким же образом мы, историки, должны пользо-

ваться данными психологии, основанной на изучении людей

XX века, для объяснения поступков людей далекого прошлого?

И каким образом психологи могут обогатить и расширить свой

опыт, накопленный в контакте с их современниками, используя

данные о духовной жизни людей прошлого — данные, которые

ям поставляет (или должна поставлять) история? Обмен подоб-

ными данными может по меньшей мере предоставить психологам

типы для сравнения, позволяющие им лучше осмыслить разницу

между нами и нашими предками, прямыми или косвенными,

далекими или близкими.

В действительности же психология наших современных пси-

хологов не заглядывает в прошлое, а психология наших пред-

ков оказывается неприложимой к современным людям. Это вер-

но и в том случае, когда речь идет о «героях» истории, об «исто-

рических личностях», известных благодаря более или менее зна-

чительному числу биографических материалов или «портретов»,

реальных и воображаемых, и в том, когда имеются в виду безы-

мянные массы, чья духовная жизнь не удостоилась психологи-

ческого анализа, чьи реакции не подверглись обобщающей харак-

теристике. И в том и в другом случае — я пользуюсь выраже-

ниями, которые употребил Шарль Блондель в своем «Введении

|3 коллективную психологию» — «пора отказаться от упорного

стремления определить de piano [легко, без усилий] некие все-

общие образы чувств, мыслей и действий, возможно не сущест-

вующие вообще или по крайней мере на сегодняшний день»

(с. 197). Далее Блондель уточняет: «Рассматривая порознь чело-

веческие группы, рассеянные в пространстве и во времени, иссле-

дователь должен, насколько возможно, описывать и анализиро-

вать присущие им ментальные системы, стараясь

ыявить меха-

низм их образования, особенности развития и природу соотноше-

ний, связывающих между собой их элементы» (с. 202).

Невозможно лучшим образом определить опасность, состоя-

щую в желании перейти (даже не подозревая о трудности такого

перехода) от присущих нам мыслей и чувств к мыслям и чувст-

вам, выражаемым схожими или одинаковыми словами, порождаю-

щими величайшую путаницу в силу своей проблематичной и об-

манчивой равнозначности,— к мыслям и чувствам, подчас отде-

История и психология

103

ленным от нас несколькими веками. Не угодно ли два-три при-

мера?

Чтобы не ходить за ними далеко, процитируем того же Шар-

Блонделя: «Когда мы рассматриваем два общества, достаточ-

о удаленные друг от друга в пространстве или во времени, раз-

ица между свойственными им типами мышления сразу же

росается

в глаза». Но если они более, близки друг к другу, то

огут иной раз потребоваться изощренные и долгие исследова-

ия, призванные выявить их несхожесть, нередко весьма значи-

льную. Не будем же обращаться ни к первобытным племенам,

ьи

чувства, мысли и поступки попытался проанализировать

юсьен Леви-Брюяь (его наблюдения относятся, собственно, не

истории, а к доистории, или, если угодно, к психологической

палеонтологии), ни к особенностям мышления китайцев, которые

стало возможно сравнивать с нашими благодаря необычайно со-

держательным трудам Гране. Зададимся лучше простым вопро-

сом: чем больше всего дорожит современный человек, чем он

енее всего склонен жертвовать? Вопрос этот сам по себе тре-

бует осмотрительности, ибо при такой его постановке остается

еясным, что за человека мы имеем в виду. И однако, мы можем

без колебаний ответить на него так: «Больше всего он дорожит

изнью. Собственной жизнью».

А теперь откроем какой-нибудь из трудов Фрэзера и в любой

з этих ставших классическими книг мы обнаружим массу пора-

зительных

(по крайней мере для нас) фактов, показывающих,

о между нашими обществами и обществами, сравнительно

близкими к нашим, существуют поистине разительные расхожде-

ия во взгляде на ценность человеческой жизни — ценность, ка-

ось бы «самой природой» возведенную в разряд первостепен-

. Из этих трудов мы узнаем, что целые народы в течение

долгих веков не только не заботились о сохранении жизни своих

сыновей, но без раздумий обрекали их на смерть во время

жертвоприношений. Мы узнаем также, что кажущаяся нам не-

расторжимой связь между понятием божества и понятием бес-

смертия (или вечной жизни) была и остается неизвестной мил-

лионам и миллионам людей, верящих в смерть богов, создающих

смертных богов по своему образу и подобию.

Седая древность? Разумеется. Но заглянем в девятый том

«Литературной истории религиозного чувства во Франции» Анри

Бремона, озаглавленный «Христианская жизнь при старом режи-

В нем есть удивительная глава — «Искусство умирать»,

которой явствует, каким психологически жестоким — по край-

мере на наш взгляд — было отношение к умирающим всего

столетия назад

Как

это непохоже на нас

самих,как дале-

присущего нам строя мыслей!

гие примеры. Что более всего шокирует историка в рома-

?анных биографиях, столь

расплодившихся

за последние

ной.

ме»

от