требуют свободной воли и равного партнерства. Отношения между кредитором и должником не есть
отношения субординации, несмотря на всю их «неуравновешенность». Как субъекты правоотношения
кредитор и должник, даже когда речь идет о займе, равны друг другу - в праве, в партнерстве, в судебной
защите.
В Институциях Юстиниана (тит. XIII) дается такой ответ на вопрос о сущности обязательства: это
правовые узы (оковы), в силу которых мы, т. е. и кредитор, и должник, связаны необходимостью что-либо
исполнить сообразно с нашим гражданским правом (obligatio est iuris vinculum, quo necessitate adstringimur
alicuius solvendae rei secundum nostrae civitatis iura).
Если обязательство - узы, оковы, то само собой разумеется, что исполнение - это развязывание уз,
сбрасывание оков - то, что сами римляне называли словом «solvere» - сбрасывание пут.
По своему происхождению и некоторым сущностным характеристикам римские юристы различали: 1)
обязательства цивильные,
т
- е. узаконенные правом Таблиц и последующими законами; 2) обя зательства
преторские, т. е. такие, которые обеспечиваются защц. той претора; 3) обязательства натуральные.
Гражданское и торговое право капиталистических стран. М., 1980. С. 149.
Примечание. Отвергая некоторые новейшие трактовки натуральных обязательств как нововведенных, позднейших по
происхождению и сути, мы держимся прямо противоположного воззрения на их природу. История права говорит о натуральных
обязательствах, которые по необходимости сопутствуют самым древним из известных нам правовых кодификаций либо как их
корректировка обыкновением, либо как отзвук старого обычая, отвергнутого кодификатором, но удерживаю-щимся в сознании
и на практике. Римские натуральные обязательства, как мы полагаем, надо выводить не из той свободы, которая явилась с
преторским правом, а, напротив, свободу преторского права следует рассматривать как коррелят (взаимная связь,
соотношение) свободы, присущей натуральным правам и обязательствам, результат их взаимного соотношения и
взаимодействия.
Именно с натуральным обязательством, как справедливо полагают авторы учебника «Римское частное право» 1948 г., была
пробита брешь в национальном цивильном праве. И не только в Риме.
Древнее ведическое (древнеиндийское) право запрещало в принципе тайные сделки, т. е. те, что заключены
келейно - дома, в лесу, ночью. Каждый из свидетелей подобной сделки штрафовался. Так пишет Каутилья в своей
«Науке политики» (Артхашастре). Восходящие к старинному общинному устройству, тайные сделки находились под за-
претом или подозрением не только у ариев, чему есть свое объяснение. Из этого правила, неожиданно замечает
Каутилья, делаются исключения для соглашений, заключенных в первую половину ночи, для охотников, живущих в лесу, или
скотоводов. И почти тут же: «Сделки, заключенные тайно, по сговору, при обоюдном согласии (как тайное соглашение о браке)
сохраняют свою законную силу».
Аристотель учит нас, что по одному и тому же предмету нельзя одновременно иметь и знание, и мнение («Аналитики»). На
знании настаивать в данном случае трудно, но, по моему убеждению, «обоюдное согласие», введенное в текст
«Артхашастры» и коренным образом меняющее концепцию недопустимости тайных сделок, есть натуральное право,
натуральное обязательство, корректирующие на манер преторского архаический запрет, ставший нетерпимым. Здесь, как и в
преторском праве, выдвигается на первый план волн сторон, их согласие на сделку, включая брачную, одну из самых
закрытых.
Выходя за пределы цивилистики, другой пример «натурального права» мы находим в защитительной речи афинского
гражданина Эв-филета, представшего перед судом присяжных по обвинению в убийстве Эратосфена - любовника своей жены,
застигнутого на месте преступления. В речи, написанной знаменитым Лисием (460-380), Эвфилет ссыпается на закон,
освобождающий от наказания мужа, убившего любовника своей жены, и тем более в своем собственном доме, куда, по тому же
старому закону, никто не мог заходить самовольно, не совершая тем самым преступления.
Родственники убитого, затеявшие процесс, знают об этом законе и потому вынуждены прибегнуть к версии, будто
обвиняемый заманил Эратосфена в свой дом для расправы.
Эвфилет держится уверенно, ссылаясь еще и на другой закон, который для времени своего возникновения казался мудрым.
По нему соблазнитель, действующий речами, опаснее насильника, прибегающего к грубой силе. Первый, как и а деле
Эратосфена, подлежал смертной казни, второй - штрафу. Почему так? Потому, что первый развращает душу женщины, вызывая
в ней любовь и покорность, тогда как второй возбуждает ненависть, очищающую жертву.
И тот и другой законы уже вышли из употребления (хотя и не отменялись), и, по общему правилу, соблазнитель отделывался
штрафом. Последнее есть все то же натуральное право, корректирующее архаический «закон». Самое же главное -
государственная власть встала на пути древнего, доклассового права на самосуд.
Источники не сообщают решения суда, но, по всему видно, обвинительный приговор мог и не состояться. Мы находимся в
данном случае на примечательном историческом этапе: противостояние старой морали и новой нарождающейся нравственности
(по Гегелю), нового «натурального права» и права предков, права строгого, уже чрезмерно строгого.
Это именно то. что написано в Дигестах Юстиниана: натуральные обязательства основаны на принципах справедливости,
они связаны ею (Д. 46.9.6.4).
§ 59. Деликт и контракт