“Кто станет спорить с тем, что нацистская идеология в целом (да и,
пожалуй, в общем) сводится к трем основополагающим принципам:
пангерманизму, антисемитизму и славянофобии!” [1, т. 1, с. 42].
От здания гитлеровской идеологии Свасьян оставил в своем определении
одну лишь окраску его стен. И еще понадеялся, что с ним никто не будет
спорить!
Выдумав объект для сравнения с философией Ницше, Свасьян преспокойно
оперирует им, не замечая, что этот объект - всего лишь три характеристики
идеологии нацизма (отнюдь не являющиеся ее «основополагающими
принципами», хотя и относящиеся к ее качественным характеристикам. Но и
среди качественных характеристик бывают основные и второстепенные),
абстрагированные от сложной системы ее многочисленных характеристик. «За
бортом» этой абстракции остались куда более глубокие, базисные,
основополагающие «принципы» нацистской идеологии (присущие отнюдь не
только ей, но и идеологии многих других разновидностей фашизма) - такие, как
извечное деление общества на рабов и господ, обусловленное биологически и
являющееся предпосылкой всякой культуры; деление наций и народностей на
высшие и низшие с расовой точки зрения, на “расы рабов” и “расы господ”;
взгляд на войну, насилие, эксплуатацию как извечно присущие всей и всякой
жизни и т. д.
Но и с вышеупомянутыми тремя характеристиками у Свасьяна не все в
порядке. Его “доказательство” отсутствия преемственности между философией
Ницше и идеологией гитлеровцев свелось к тому, что он набрал дюжину цитат
из Ницше, в которых тот ругает немцев, шесть цитат - где тот ругает
антисемитов и хвалит евреев, и пару отрывков, которые можно истолковать в
пользу славян (упомянув при этом про то, что Ницше гордился своим польским
происхождением) [там же, с. 43-45]. При этом Свасьян имел нахальство заявить,
“что речь идет на этот раз не о предумышленных цитатных вырезках, а о
едином контексте всей его философии!” [там же, с. 42].
Из этого “единого контекста” по-свасьяновски выпали мудрствования
Ницше относительно “всемирно-исторической миссии” евреев, все его
упоминания о “ прекраснейших экземплярах белокурых бестий” типа “знатных
германцев”, Фридриха Великого и бранденбургских офицеров. Отчаянный
немецкий шовинизм молодого Ницше [см. 9, с. 35-36, 63-67] превращается у
Свасьяна в “кратковременное, юношески-вагнерианское “германство”"; из
“единого контекста” опять-таки выпадает хвалебная ода позднего Ницше, уже
ставшего антивагнерианцем, вагнеровскому Зигфриду:
“Может быть, при более тщательном сравнении мы найдем, к чести
немецкой натуры Рихарда Вагнера, что он был во всем сильнее, смелее, суровее,
выше, чем мог бы быть француз девятнадцатого столетия, - благодаря тому
обстоятельству, что мы, немцы, стоим ближе к варварству, чем французы, -
может быть, самое замечательное из того, что создал Рихард Вагнер, остается не
только теперь, но и навсегда недоступным, непонятным, неподражаемым для
всей столь поздней латинской расы: я говорю об образе Зигфрида, этого очень
свободного человека, который, пожалуй, в самом деле слишком свободен,
слишком суров, слишком жизнерадостен, слишком здоров, слишком
антикатоличен, чтобы потакать вкусу старых и дряблых культурных народов.
Он, пожалуй, является даже грехом против романтизма, этот антироманский
Зигфрид” [1, т. 2, с. 377].