Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 1-й. От Илиады до Парфенона
Подождите немного. Документ загружается.
показались бы тоньше. Но именно эти колонны должны быть самыми
прочными, потому что они несут на себе всю тяжесть здания.
Так возник храм, выполненный согласно законам геометрии жизни, и
сам он кажется живым, словно дерево, отягченное плодами, вскормленное
почвой Акрополя. Тому, кто поднимается на холм, он снизу кажется чем-то
маленьким, незначительным, пожалуй, как выглянувшее лицо, бросившее
нам тревожный взгляд. Дорога все идет вверх (нелегко тут было подниматься
в античные времена), Парфенон скрывается с глаз, подходишь к Пропилеям.
Входишь в них: они были тут поставлены лишь для того, чтобы возможно
дольше скрывать от взоров Парфенон. И вдруг он предстает перед нами, но
уже не незначительный и тревожащий, а огромный и воплощающий все наши
ожидания. Он не огромен арифметически, но огромен в нашем сердце. Он не
огромен по своим размерам (сравним: Лозаннский собор — 100 м x 42 x 75;
Парфенон — 70 м x 31 x 17,5). Но давно уже сказано и повторено: «У
греческого храма нет размеров, у него есть пропорции». И еще: «Будь он мал
или велик, о размерах его никогда не думаешь». О чем думаешь перед
Парфеноном? Не будем сочинять, придумывать: ни о чем больше, как о том,
чтобы быть счастливым, иметь больше сил, чтобы жить! Потому что
Парфенон любишь, как живое существо...
Увы! Живые существа имеют способность воспроизводить себе
подобных. Парфенон и вся греческая архитектура воспроизводились в
течение веков во множестве под видом церквей и банков, от Парижа до
Мюнхена и от Вашингтона до Москвы, порождая иногда чудовищные
создания, вроде собора де ля Мадлен (св. Магдалины в Париже). Парфенон
— порождение родной почвы, он вписан в пейзаж, он плод исторической
эпохи — и нельзя его отрывать от всего этого. Оторванный от Акрополя, он
утрачивает свою полновесность и свою красоту. Парфенон, стоящий на
холме из известняка, с этой стеной Фемистокла и Кимона, лишь
дополняющей его своими подобранными, но одного тона с ним камнями, —
Парфенон венчает пейзаж. Несмотря на обветшалый вид развалин, мы все
еще улавливаем в их мраморе цвета слоновой кости, в контрастной игре
выступов и впадин, в чередовании тени и света, полных темноты выемках
каннелюр и освещенных солнцем гранях ребер, как бы заставляющих
колонны плясать неподвижную, полную величия пляску — во всем этом мы
все еще угадываем жизнь, вложенную гением в этот мрамор. Он до сих пор
чувствителен к свету. Разрушенный храм бывает в зависимости от дневного
освещения или от часов дня то темно-коричневым, то серым, почти черного
оттенка. Он становится розовым в вечерней дымке или даже палевым со
светло-коричневыми пятнами. Он никогда не бывает белым, как говорят про
белый мрамор. Если он и бывает белым, то наподобие старинной кожи, с
коричневым оттенком.
Парфенон может показаться очень ветхим, очень разрушенным, но
невозможно, чтобы эти древние руины и сейчас не рассказали о породившей
его любви к мудрости и любви к красоте во времена юности его народа.
* * *
Труден был конец царствования Перикла.
Примерно в середине правления Перикла в его царственной
удлиненной голове созрел проект панэллинского союза. Мы мало знаем об
этой попытке — лишь по краткому рассказу Плутарха. В 446 году до н. э.
был, по предложению Перикла, издан декрет с предложением всем греческим
полисам как в Европе, так и в Азии (за исключением городов Сицилии и
Италии), прислать в Афины депутатов для обсуждения вопросов, имеющих
всеобщее значение, а именно: восстановления храмов, разрушенных персами,
жертвоприношений в национальных святилищах в благодарность богам за
победу, одержанную объединенными силами, охраны морских путей и,
наконец, — путей установления мира между всеми греками. Двадцать
афинских граждан, разделившись на группы по пять человек, отправились в
разные области эллинского мира, чтобы начать мирные переговоры от имени
Афин. Эти предварительные шаги были сделаны. Однако они натолкнулись,
как говорит Плутарх, на решительное сопротивление лакедемонян, которые
отказывались в принципе от панэллинского конгресса, созываемого Афинами
и тем самым предполагающего главенство великого города. Конгресс так
никогда и не состоялся.
И в этом случае, как всегда, нельзя перекладывать ответственность за
неудачу переговоров на одну из сторон. Уже более десяти лет
империалистическая политика Перикла в отношении союзников Афин
противоречила на деле той политике «умиротворения», которую он теперь
предлагал всем грекам. В том же 446 году, когда он посылал своих эмиссаров
в самые далекие уголки эллинского мира, он у ворот Афин подавил
восстание городов Эвбеи, как до того задушил сепаратистское движение в
Ионии. Несколько ранее того, а именно в 451—450 году, Перикл провел в
собрании декрет о праве гражданства, которым он не только не расширял
рамки афинской гражданской общины, открывая их для всех защитников его
империи, но суживал их до того, что она становилась замкнутой и
эгоистической кастой привилегированных граждан, ведущих свое афинское
происхождение по двум линиям. Наконец, еще в 446 году, закладывая
первый камень Парфенона, Перикл тем самым неразрывно связывал
политику осуществления обширной, заранее объявленной программы работ с
необходимостью эксплуатировать греков империи для получения средств.
Проливаемая Периклом кровь, деньги, отобранные им у союзников,
отнимаемые у народа свободы — все это с каждым днем все больше
приковывало его к империалистической политике. Как мог он надеяться, что
поверят его предложениям о всеобщем умиротворении Греции и тому, что
панэллинский конгресс в Афинах будет чем-либо иным, как не
подтверждением их всемогущества, и не санкционирует главенство Афин над
остальной Грецией? Плутарх несколько наивно приписывает и в этом случае
Периклу «столь же возвышенный образ мыслей, как и величие духа».
Отныне Перикл может лишь ускорить приближение войны для Афин.
Здесь не место вспоминать о всех обстоятельствах, вызвавших это
непоправимое и смерти подобное разделение греческого народа, вылившееся
в Пелопоннесскую войну. Ответственность за нее несут как Афины, так и их
противники. Главная тяжесть ее падает на Перикла, предложившего Афинам
принять декрет против Мегары, закрывавшей товарам и кораблям Афин
выход к рынкам Аттики. Было ли это мерой защиты? Или ответом на
события 446 года? В подобных объяснениях никогда нет недостатка. Надо
помнить, что в то время Перикл был уже втянут в механизм, пущенный в ход
им самим. Действительно, «кости были давно брошены и игра начата». Он
был уже бессилен избегнуть войны, вызванной всей его предшествующей
политикой, пусть он и старался теперь, в последний час, представить ее как
войну оборонительную и восхвалял ее как подвиг высокой славы! Перикл
надеялся выиграть эту войну «при помощи разума и денег», как он говорит.
Он верил, что, выиграв ее, он завоюет и мир.
Все же, при всей проницательности своего ума, Перикл был не в
состоянии разглядеть то, что было перед ним. Он как бы не замечает одного
препятствия. Патриотизм Перикла не выходит из рамок афинского полиса, и
добивается он только его расширения. Греческое единство для него лишь
способ увеличения мощи Афин. Все остальные полисы он подчинит Афинам.
Полисы — «рабы», смеется своим проницательным смехом
девятнадцатилетний Аристофан.
Видим ли мы теперь то препятствие, которое было непреодолимо для
Перикла? Перикл — член общества, значительно более рабовладельческого,
чем сами члены общества представляли это себе. Рабство полисов есть лишь
продолжение в другой форме неискоренимого расизма. Рабство —
неистребимое пятно. От него погибла греческая цивилизация. Мы еще не
коснулись ее самых высоких творений, но мы уже обнаружили червоточину в
плоде.
Бесподобная красота Парфенона не утешает нас потому, что она
куплена не только золотом, но и кровью порабощенных людей.
В этом неискупаемая ошибка. Виноват ли в ней Перикл? Нет, ничуть!
Эта ошибка вписана в предшествующую и современную ему историю его
народа.
Рабовладельческое общество не могло породить подлинной
демократии, но лишь тиранию, господствующую над народом рабов,
независимо от того, называлась она так или нет.
Мысль Перикла потерпела поражение в войне, как бы блистателен ни
был его век; это говорит нам совершенно ясно о том, что цивилизация, не
распространенная на всю совокупность людей живущих, не может быть
долговечной. В этом самый важный урок, извлекаемый нами из истории
греческой цивилизации. Ее прекраснейшие плоды наполняют нас радостью,
мужеством и надеждой. Но они оставляют у нас во рту терпкий вкус; у
плодов грядущих веков — если мы сумеем прочитать и в теневых сторонах
прошлого Греции — его, может быть, не будет.
Нужно много времени, чтобы ты подрумянилось, о зеленое яблоко! В
человеческой истории далеко не все дни бывают солнечными. Ты юна,
греческая цивилизация, но твоя освежающая терпкость сулит нам вкус
плодов, «подрумяненных солнцем», о которых говорит поэт «Одиссеи», —
вкус зрелых плодов.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Предлагаемый вниманию читателя популярный труд не претендует на
полное изложение истории греческой цивилизации. Это всего лишь
перспективный обзор ее, иллюстрированный несколькими характерными
примерами. Автору хотелось осветить здесь поступательное движение, а
затем (во втором томе) показать картину расцвета и последовавший за ним
быстрый упадок греческой цивилизации, попытавшись при этом объяснить
его причины.
Разумеется, нет возможности привести все источники. Также
естественно, что самыми главными источниками, к которым автор более
всего прибегал, были:
ГРЕЧЕСКИЕ АВТОРЫ
Во вторую очередь, для общей проверки исторических фактов, автор
обращался к:
Glotz, G., Histoire grecque, t. I et II; Les Presses universitaires de France,
Paris, 1925 et 1930.
Ниже следует краткий перечень использованных источников (иногда
очень полно, но без ссылки на них, чтобы не затруднять чтения) по главам.
ГЛАВА I
Jarde, Α., La formation du peuple grec; La Renaissance du Livre, Paris,
1923.
Glotz, G., La civilisation egeenne; La Renaissance du Livre, Paris; 1923.
Thomson, George, Studies in Ancient Greek Society", Lawrence and
Wishart, London, 1949.
ГЛАВА II
Bowra, С. М., Tradition and design in the Iliad; Oxford, 1930.
ГЛАВА III
Mireaux, Emile, Les poemes homeriques et l'histoire grecque, t. I et II; Albin
Mischel, Paris, 1948—1949.
Thomson, J. A. K., Studies in the Odyssey, Oxford, 1914.
ГЛАВА IV
Lasserre, Francois, Les epodes d'Archiloque; Imprimerie Darantiere, Dijon,
1950.
Lasserre, Francois et Bonnard, Andre, Archiloque (texte, traduction et
commentaite). A paraitre a la Societe d'editions «Les Belles Lettres», Paris.
ГЛABAV
Bowra, С. М., Greek Lyric Poetrie, from Alcman to Simonides; University
Press, London, Oxford, 1936.
Bonnard, Andre, La poesie de Sapho, Etude et traduction, Mermod,
Lausanne, 1948.
ГЛАВА VI
Bowra, С. М., Early Greek Elegists, Oxford, 1938.
Glotz, G., La cite grecque La Renaissance du Livre, Paris, 1928.
ГЛАВА VII
Glotz, G., Le traval dans la Grece ancienne; Felix Alcan, Paris, 1920.
ГЛАВА VIII
Nilsson, Martin P., La religion populaire dans la Grece antique; Plon, Paris,
1954.
Eliade, Mircea, Traite d'histoire de religions; Payot, Paris, 1953.
Pettazzoni, R., La religion dans la Grece antique; Payot, Paris, 1953.
Van der Leeuw, G., La religion dans son essence et ses manifestations;
Payot, Paris, 1948.
ГЛАВА IX
Pohlenz, Max, Die griechische Tragodie; Teubner, Leipzig, Berlin, 1930.
Touchard, Pierre-Aime, Dionysos, Apologie pour le theatre. Editions
Montaigne, Paris, 1938.
Thomson, George, Aeschylus and Athens. A study in the social origins of
drama; Lawrence and Wishart, London, 1950.
Homo, Leon, Pericles; Robert Laffont, Paris, 1954.
Caro-Delvaille, Henry. Phidias ou le Genie grec; Felix Alcan, Paris, 1922.
Ehrenberg, Victor, Sophocles and Pericles; Blackwell, Oxford, 1954.