Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 1-й. От Илиады до Парфенона
Подождите немного. Документ загружается.
памятники, явившиеся поводом для пышных празднеств и ставшие
предметом восхищения всего мира. Но сливаясь с гражданской гордостью,
религия очеловеченных богов уходит из сердца человека и возвеличивает его
значительно меньше, чем он себе представляет.
Но к этому времени греческий народ возьмет и будет крепко держать в
руках другое оружие, или, вернее, орудие, для перестройки мира. Этим
орудием будет наука. Сумеет ли он им воспользоваться?
* * *
Нам пора обратиться к богам-ремесленникам. Наука — мы в этом
убедимся далее — рождена трудом и особенно техникой ремесел, связанных
с огнем. В архаические времена человек приписывал богам свои собственные
изобретения. Этих изобретений становится все больше в эпоху, когда
греческий народ перестал быть народом исключительно крестьян или
моряков, и новый класс общества — весьма многочисленный во времена
Солона — стал жить трудом своих рук в городах, которые все увеличивались:
это класс ремесленников, трудовой класс, но одновременно и класс
торговцев, лавочников и торговцев. У всех них тоже есть свои боги, и эти
боги, по их подобию, — боги рабочие.
Гефест был, после Прометея, богом огня, но не огня — молнии, а
богом кухонного очага и кузницы, огня, прирученного на пользу человека. У
него есть свои «мастерские», можно слышать, как в вулканах он работает
вместе со своими подручными. В его распоряжении целый набор
инструментов — молотков и клещей, огромная наковальня и целых двадцать
мехов перед горнами. Он весь день работает полуголым, волосы на голове
повязаны по-рабочему ремешком, он кует металл на своей наковальне. В
Афинах, где его называли просто «Рабочий», в V веке до н. э. существовал
его храм, очень красивый, сохранившийся почти в целости до сих пор; он
стоит в нижней части города, бывшей самым населенным кварталом
античных Афин. В дни, посвященные этому богу, народ танцевал и шумно
развлекался на площадке этого храма (эти праздники не утратили своей
популярности, и народ празднует их и в наши дни). В античные времена это
был праздник рабочего люда и назывался «халкея» — праздником медников.
Другие ремесленники, а именно множество горшечников, также принимали в
нем участие. Афина возглавляла эти праздники в качестве Рабочей богини
(Эрганэ).
Богиня, давшая Афинам свое имя, представляет самое совершенное
отражение Афин — города ремесленников архаического и классического
периодов. Богиня была сама труженицей, и прекрасной труженицей, и
являлась покровительницей всего трудящегося народа. Плотники и
каменщики обязаны ей своим наугольником. Она покровительница
металлургического литья, но еще более она покровительствует
многочисленному сословию гончаров, давшему свое имя обширному
предместью Керамик. Афина изобрела гончарный круг и изготовила первые
кувшины из обожженной глины. Она наблюдает за тем, чтобы хорошо
ложились краски на глину и равномерно производился обжиг. Она отгоняет
злых духов, разбивающих горшки и проводящих трещины в лаке, — демонов
Синтрипа, Сабакта и Смарага, которые прячутся в глине и забираются в печь.
Вся корпорация гончаров — хозяева, лепщики, фасонщики, разрисовщики,
художники, накладывающие черную краску, оставляя для фигур фон красной
глины, и отделывающие рисунок ретушью — иногда кистью в один волосок
— белым или винного цвета штрихом, рабочие, следящие за обжигом,
чернорабочие, которые месят глину, — все поклоняются Афине. До нас
дошла очень трогательная песенка одного из них. Она начинается просьбой к
Афине, чтобы она простерла свою руку над печью, чтобы кувшины
обожглись как следует и черная краска не утратила своего блеска, а продажа
дала хороший барыш. На одной вазе изображена Афина со свитой маленьких
Побед, она явилась в гончарную мастерскую и возлагает венки на головы
рабочих.
Богиня рабочих покровительствует и женскому рукоделию. Веретено и
прялка такие же и даже более ценные ее атрибуты, чем копье. Женщины и
девушки Афин ткут и отделывают вышивками прозрачные ткани и то
собирают их мягкими складками вокруг талии, чтобы ее оттенить, то
укладывают их тяжелыми, ниспадающими, как у знати, вертикальными
складками — «пальцами Афины». Четырех девочек, от семи до одиннадцати
лет, запирают в течение девяти месяцев в описфодоме святилища богини на
Акрополе. Они ткут и вышивают мифологические сцены на новом платье,
которое ежегодно преподносят Афине в день ее праздника. Участвуя в
повседневной жизни своего народа, богиня рабочих как нельзя лучше
отражает его свойства: на Акрополе она защищает город, стоя во весь рост с
копьем в руке и шлемом на голове; в улочках нижнего города и в
предместьях она являет мелкому простому люду разумную веру, лишенную
тайн и мистики и очень здравую для своего времени.
В одном хоре Софокла есть такой призыв:
На улицу скорее, весь рабочий люд,
Кто грозноликой дщери Зевса Эрганэ
Несет с молитвой короба священные,
У наковален стойте с тяжким молотом.
(Ïåðåâîä Ô. Ïåòðîâñêîãî)
Это «на улицу» не следует понимать на парижский лад, как призыв к
восстанию. (Эти стихи — всего лишь отрывок, комментировать его следует
очень осторожно.) Можно предположить, что дело идет о приглашении
собираться на общий праздник двух божеств трудового люда; это, во всяком
случае, народный праздник, в нем примут участие все ремесленники.
К этим рабочим богам близок популярный во всей Греции Гермес,
древний бог куч камней, сделавшийся хитрым богом путешественников,
торговцев, лавочников, купцов и коммерсантов. Его статуи устанавливались
на рыночных площадях и вдоль троп и дорог, по которым двигались
торговцы со своими товарами. Они служили вехами и предохраняли от воров.
Неверно представлять Гермеса богом воров: он охранял купцов от воров. Он
точно так же не дает потребителей в обиду торговцам. Чтобы защищать
интересы обеих сторон, он изобрел весы, гири и меры. Гермесу нравится
самый процесс торговой сделки: он оттачивает язык продавца и покупателя,
внушая каждому самое честное и выгодное предложение, пока между ними
не установится согласие.
Во всех делах Гермес — сторонник мирной сделки. В распрях между
полисами он подсказывает послам подходящие дипломатические
формулировки. Более всего он ненавидит насилие и войну, так как они
отвергают соглашение и пренебрегают гуманностью. Этот бог не
благоприятствует только одному виду барышей — барышам от войны. В
руки разбойника он отдает оружейника за то, что тот изготовляет копья и
щиты и молит богов, чтобы война увеличила его доходы. Этот исполненный
лукавства бог ненавидит лживую пропаганду, которую на свою погибель
ведут воинственные народы. В одной из своих комедий Аристофан
вкладывает в уста Гермеса гневные нападки на дурных вождей народа за то,
что они своими воинственными речами изгоняют мир из своей страны.
Драматург заявляет, что бог Гермес предпочитает ощущать дыхание богини
праздности, чем вдыхать запах походного снаряжения.
Так греческий народ делает более близкими человеку неизбежные
тяготы труда (можно бы привести и еще множество примеров). Последние из
упомянутых нами богов еще более, чем другие, были порождены
необходимостью и борьбой, предпринятой низшим классом против
ограничений, налагаемых на него общественным строем. Они были либо
порождением, либо модификацией, принявшей описанную мной форму
ремесленного и торгового класса; они выражали их решимость приобщить
самих богов к лагерю трудящихся и использовать их в борьбе с
господствующим классом.
Прежний страх перед неизвестными богами уступает место дружбе —
дружбе очень полезной, поставившей богов на службу человеку и до
некоторой степени их укротившей и приручившей.
* * *
Однако полностью очеловечить удается далеко не всех богов.
Некоторые из них в результате угнетения высшими классами и незнания
людьми подлинных законов природы и общества остаются силами
непостижимыми, решительно враждебными прогрессу и жизни общин.
Оракулы, которых власть имущие не стеснялись использовать целиком в
своих интересах, представляли очень послушное орудие: в этом смысле Зевс
и Аполлон нередко «очеловечивались» в самом отвратительном смысле.
Но вот пример божества, как будто не поддающегося никакому
очеловечиванию, — это Судьба, или по-гречески Мойра. Мойре никогда не
придавали человеческого облика; это нечто вроде закона, неизвестного для
всей вселенной, устойчивость которой она обеспечивает. Она вмешивается в
случаях, когда ход событий нарушил нормальное течение жизни из-за
сравнительной свободы людей и будто бы безграничной свободы богов.
Понятие о судьбе у греков отнюдь нельзя рассматривать как фатализм,
отказывающий живым существам во всякой свободе. Мойра представляет
начало, поставленное выше свободы людей и богов и делающее из мира
нечто, что действительно олицетворяет порядок, нечто упорядоченное.
(Можно бы это грубо сравнить с законом тяготения в отношении закона
притяжения светил.) Подобное представление возникло у народа, правда, не
умеющего еще разбираться в причинности явлений, но который уже знает,
что вселенная представляет одно целое, организм, управляемый
собственными законами, и предвидит, что задача человека состоит в том,
чтобы когда-нибудь проникнуть в тайны этого существующего мирового
порядка.
Если констатация существования Мойры и остается необъясненной,
она все же обнаруживает глубокий рационализм, поскольку предполагает
устойчивый порядок, который будет когда-нибудь познан. С этой точки
зрения закон внечеловеческий подводится все же к человеку. Даже само
слово «вселенная» весьма знаменательно по-гречески: это название —
«Космос» — означает одновременно вселенную, порядок и красоту.
* * *
Религия в эпохи полностью религиозные составляет лишь одну из форм
греческого гуманизма.
Но следует пойти дальше. Основные усилия этой религии, после того
как минули времена гомеровские и архаические, в классическом веке
сосредоточились на том, чтобы как можно теснее связать мир божественный
с человеческим разумом. Первоначально эти боги были, как мы видели,
лишены почти всякой морали. В своих прихотях и благодеяниях они
оставались крайне непоследовательными. Религиозное сознание греков
пожелало убедиться в том, что их боги были справедливыми. Оно не
мирилось с мыслью, что эти существа, более могущественные, чем люди,
могут не подчиняться Справедливости.
Уже в очень раннюю пору, едва ли не сразу после «Одиссеи», старый
крестьянский поэт, мелкий сельский хозяин Гесиод, так поставил этот вопрос
(так же, но менее решительно его поставил и певец «Одиссеи»).
Посланы Зевсом на землю-кормилицу три мириады
Стражей бессмертных . . . . . . . . . . . . .
Есть еще дева великая Дике, рожденная Зевсом,
Славная, чтимая всеми богами, жильцами Олимпа.
Если неправым деяньем ее оскорбят и обидят,
Подле родителя-Зевса немедля садится богиня
И о неправде людской сообщает ему. . . . .
Зевсово око все видит и всякую вещь примечает;
Хочет владыка, глядит, — и от взоров не скроется зорких,
Как правосудье блюдется внутри государства любого.
Нынче ж и сам справедливым я быть меж людей не желал бы,
Да заказал бы и сыну: ну, как же тут быть справедливым,
Если, чем кто неправее, тем легче управу находит?
Верю, однако, что Зевс не всегда же терпеть это будет.
(Â. Âåðåñàåâ. Ýëëèíñêèå ïîýòû, ñ. 83)
В последующие столетия вся греческая лирическая поэзия, с VII до V
века до н. э. — в эпоху борьбы за писаное право и равенство граждан, —
будет провозглашать такие требования и раздастся общий призыв к
справедливости, как божеской, так и человеческой. Поэты, принимающие
участие в общественных делах, будут утверждать, что Зевс справедлив и
должен таковым быть, но они же его поносят (что то же), если видят, что
верховное божество не вступилось за справедливость. Мы знаем об этом от
Солона Афинянина. Но вот отрывок из стихов изгнанного поэта Мегары,
Феогнида:
Милый Зевс! Удивляюсь тебе я: всему ты владыка,
Все почитают тебя, сила твоя велика,
Перед тобою открыты и души, и помыслы смертных,
Высшею властью над всем ты обладаешь, о царь!
Как же, Кронид, допускает душа твоя, чтоб нечестивцы
Участь имели одну с теми, кто правду блюдет,
Чтобы равны тебе были разумный душой и надменный,
В несправедливых делах жизнь проводящий свою?
(Òàì æå, ñ. 244)
Подобные крики возмущения показывают, что религиозная совесть
греков требовала от своих богов справедливости. В этом противоречие с
поэзией, предшествовавшей «Илиаде», — в те времена богов изображали
лишь могущественными и свободными.
Начиная с V века, с трагедий Эсхила, над миром и душами начинает
царить добрый и справедливый бог. В этом сущность великой проблемы
Эсхила, проблемы, сделавшей его трагедию подлинно трагической. В
представлении творца «Прометея» и «Орестеи» мир, пройдя через
тысячелетия, когда у богов, как и у людей, господствовала грубая сила,
вступил в век, когда постепенно воцарялись в небе и вступали в управление
вселенной новые боги, которые сами наконец восприняли справедливость и
своими справедливыми действиями стали помогать прогрессу человеческого
общества.
Такова одна из линий развития греческой религии. Боги,
очеловечиваясь — антропоморфизируясь и затем обретая мораль, —
становятся символом вселенной, осуществляющей Справедливость.
ГЛАВА IX
ТРАГЕДИЯ, ЭСХИЛ, РОК И СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Из всех творений греческого народа трагедия, быть может, самое
высокое и самое смелое. Она произвела на свет непревзойденные шедевры,
чья совершенная и убедительная красота выражает и первобытный страх
человека и надежды, расцветающие в его сердце.
Рождение трагедии около середины VI века до н. э. — на пороге
классической эпохи — связано с историческими условиями, о которых
следует напомнить, чтобы было легче схватить смысл и направление этого
нового жанра. С одной стороны, греческая трагедия перенимает и
продолжает стремление предшествующей ей поэзии связать мир богов с
человеческим обществом и хочет их еще больше приблизить к человеку.
Вопреки тому, что говорит повседневная действительность, и наперекор
мифологической традиции, греческая трагедия энергично требует, чтобы
боги были справедливы и заставили справедливость восторжествовать в
мире. С другой стороны, афинский народ, также во имя справедливости,
продолжает свою очень тяжелую борьбу в политическом и социальном
разрезе против имущего класса, являющегося одновременно и
господствующим, чтобы вырвать, наконец, у него полное равноправие
граждан — словом, то, что будет названо демократическим режимом.
Появление трагедии совпадает с наступлением последней фазы этой борьбы.
Писистрат, поставленный у власти беднейшими крестьянскими массами и
помогающий народу отвоевать землю, учреждает на празднествах в честь
Диониса соревнования трагедий, предназначенных для развлечения и
назидания граждан.
Но это происходило за одно поколение до Эсхила. Эта примитивная
трагедия, пока очень мало драматизированная, еще колеблется в выборе
между похотливым смехом сатиров и зрелищем, вызывающим слезы; потом
вдруг благодаря непредвиденному событию решительно останавливается на
«серьезных» сюжетах. Отныне эта «серьезность» будет определять характер
трагедии, безбоязненно берущей на себя последствия своего выбора:
предметом трагедии становится встреча героя с судьбой со всеми
вытекающими отсюда последствиями — опасностью и поучительными
выводами. Событием, придавшим трагедии серьезность, неизвестную
аттической поэзии, непосредственно ей предшествовавшей, своего рода
внешним толчком послужила греко-персидская война, война за
независимость, которую греческий народ дважды вел против персидских
захватчиков. На смену Анакреону, остроумцу и придворному поэту,
приходит Эсхил, сражавшийся при Марафоне и Саламине.
Эсхил — воин; он воссоздает разрушенную до него трагедию такой,
какой мы ее знаем теперь, трагедию, полностью овладевшую своими
выразительными средствами. Но он строит ее прежде всего как сражение.
Всякий трагический спектакль представляет зрелище конфликтное. Он
представляет «драму», как говорят греки, то есть действие. Конфликт
прерывается пением, передающим тоску ли, надежду ли, мудрость, порой
торжество; но вместе с тем оно всегда, даже в лирических песнях, выражает
действие, которое держит нас в напряжении, потому что мы, зрители,
принимаем в нем участие, раздираемые между опасениями и надеждой,
словно дело идет о нашей собственной судьбе: это — столкновение человека
на расстоянии в четыре локтя (два метра), говорит Аристофан, героя с
препятствием, представленным непреодолимым и являющимся таковым на
самом деле, борьба ведущего, который оказывается нашим человеческим
ведущим, против силы, окутанной тайной, силы, большей частью
побеждающей борца, будь то обосновано или нет.
Люди, ведущие эту борьбу, не «святые», хотя они и возлагают свои
упования на справедливого бога. Они совершают ошибки, страсть ослепляет
их. Они несдержанны и резки. Но все они наделены определенными
большими человеческими добродетелями. Все они мужественны; одни из них
преданы родине, любят людей; многие обладают любовью к справедливости
и хотят добиться ее торжества. Все они ищут величия.
Они не святые и не праведники — они герои, то есть люди, стоящие во
главе человечества; своей борьбой и своими поступками они превозносят
невероятную способность человека противостоять несчастью, его умение
превращать бедствие в величие и радость и сделать это прежде всего для
других людей и в первую очередь для своего народа.
Что-то в них есть такое, что вызывало в каждом зрителе, к которому
обращался поэт, да и теперь еще в нас, чувство гордости тем, что мы люди,
вызывает все больше и больше желание и надежду быть такими же и
расширять брешь, пробитую этими смелыми борцами человеческого рода в
окружающей нас стене всяких принуждений.
«Трагическая атмосфера, — пишет один критик, — возникает сразу,
как только я себя отождествлю с героем, как только действие пьесы станет