Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 1-й. От Илиады до Парфенона
Подождите немного. Документ загружается.
Ждать я намерен до тех пор, покуда еще невредимо
Судно мое и шипами надежными связаны брусья;
С бурей сражаясь, до тех пор с него не сойду я.
Но, как скоро волненье могучее плот мой разрушит,
Брошуся вплавь...
(Îä., V, 360-364)
Одиссей хотя и верит в своих богов, но знает, что они могут быть столь
же коварны, как и милостивы, и в первую очередь полагается все же только
на самого себя... Выброшенный в море, он плывет два дня и две ночи,
работая лишь своими руками и ногами, пока, наконец, не добирается до устья
реки. Его усилия увенчаны достойной наградой.
Чтобы отвоевать свою долю счастья на земле, Одиссей ведет борьбу
насмерть с морем и со своей судьбой. В этой борьбе его главным оружием
является, наряду с мужеством, и разум. Его ум чисто практического свойства.
Он проявляется в умении использовать для своей выгоды людей и
обстоятельства, включая сюда и богов; это голова, способная придумать, как
спастись при помощи бурдюка с вином, найти надлежащее применение
деревянному колу из оливы, нескольким бревнам, нагелям и доскам,
сколоченным в два удара молотка. Пользуясь своим тонким знанием людей,
он умеет расположить их к себе удачной лестью, хитроумной ложью,
которую Гомер называет «безупречной», или сыграть на чувствах, которые
он умеет внушать, будет ли это зарождающаяся любовь Навзикаи,
юношеская привязанность сына, нежность и верность жены, испытанная
преданность старых слуг, свинопаса Евмея и кормилицы Евриклеи, и многих
других...
Одиссей — ум практический, способный к выдумке. Это не
бескорыстное познание мира, но способность и желание разрешать
практические вопросы, умение сооружать, по выражению греков, «machines»,
обращенные против обстоятельств и враждебности судьбы, против
всевозможных препятствий, расставленных на пути человека богами и
врагами и не дающих ему пробиться к счастью. Один из главных эпитетов
Одиссея — это «великий механик».
Одиссей полон решимости добиться счастья, построить его вновь, как
некогда своими руками он соорудил супружеское ложе. Одиссей — кузнец
своего счастья, у него ум искусного мастера, рабочего. Мы видим его в поэме
поочередно косцом, плотником, кормчим, каменщиком, шорником: он
орудует топором, плугом и рулем так же уверенно, как и владеет мечом. Но
все же высшим достижением этого мастера на все руки является семейное
счастье, патриархальное благополучие его подданных, являющихся и его
друзьями, — счастье, которое он воссоздает при помощи орудия своего
«безупречного разума», как говорит Гомер.
Одиссей воплощает борьбу, которую человеческий разум ведет за
человеческое счастье на земле, чьи законы для него столь же непреложны,
как Сцилла и Харибда. Его усилия — предвестники тех, которые употребит
наука, чтобы сохранить жизнь человека и увеличить его власть над природой.
Создавая образ Одиссея, Гомер и греческий народ показали на деле свою
веру в ценность и могущество разума.
ГЛАВА IV
АРХИЛОХ, ПОЭТ И ГРАЖДАНИН
В течение VII и VI веков до н. э. лирическая поэзия расцветает ярко и
пышно. Подобно самой трагедии, ее цветы не блекнут.
Слово «лирика» имеет двоякое значение. Античный смысл его: поэзия,
создающая многообразные формы стихов и строф, предназначенных для
пения. Смысл современный: поэзия, которая впервые непосредственно
передает переживания поэта, пением она откликается на события его жизни и
имеет личный характер.
Эти два значения связаны друг с другом. Именно разнообразие и
изменчивость эмоциональной жизни, связанной с настоящим, определяют
гибкость ритма и его тесную связь с пением. Современная лирическая
поэзия, даже лишенная музыкального сопровождения, остается все-таки
пением.
Из всего наследия античной Греции в области лирики, некогда одной
из самых цветущих и богатых, до нас дошли лишь самые скудные крохи.
Нужно много и упорно копаться в филологических наслоениях, чтобы
извлечь кое-какие сомнительные обломки. Порой это всего один стих или
одно слово, приведенные каким-нибудь грамматиком ради диалектальной
или метрической особенности, иногда несколько больше, но все же очень
мало; исключение составляли лишь великий Пиндар и наводящий скуку (о
несправедливость!) Феогнид, которого переписали, дополнив и пересмотрев
для юношества.
Но оставим их. Выберем всего два редчайших цветка: Архилоха,
первого по времени великого европейского лирика, до крайности
искаженного, от которого до нас дошло не более десятка последовательных
строк из единственного произведения, но стоящего, по-видимому, у истоков
всего остального: у него находим мы отказ от формы и содержания эпопеи,
отказ от длинных повествовательных сказов, в которых растворялись
продолжатели Гомера; к нему восходит и новизна самого стиха, который
начинает развертываться (уже прочно стоя на обеих ногах!) под трехтактный
ритм, поэзия любовная, сатира, снятие покровов с прежней героики; это
приглашение поэта, при всем его анархизме, служить своему полису. Другой
цветок — это Сафо, о которой нельзя сказать ничего иного, кроме того, что
она единственная как для своего времени, так и для нашего.
* * *
Архилох родился на Паросе. Этот остров представляет мраморную
глыбу, омываемую волнами Эгейского моря. Огромное богатство, прикрытое
тонким слоем земли. Но лежало оно втуне, потому что в то время, в VII веке
до н. э., скульпторы и архитекторы работали только в мягком камне. Для
Архилоха его родина лишь оголенный и лысый остров со скалами, на
которых пасутся козы, с редкими смоковницами и виноградниками, тощей
пашней в самой глубине долин и кое-где разбросанными рыбачьими
деревушками. Покидая впоследствии свой родной остров, поэт пишет:
Брось морскую жизнь и Парос, и смоковницы его...
(Â. Âåðåñàåâ. Ýëëèíñêèå ïîýòû. Ì.. 1929, ñ. 141, 20)
В этом нищенском крае тем не менее существовали социальные
различия, как и везде в Греции в ту эпоху. Знать, несколько менее бедная,
чем остальные, владела всей более или менее удобной землей: она
эксплуатировала мелкий люд. Время от времени чернь бунтовала. Эти
социальные условия в соединении с бесплодием острова побудили паросцев
искать счастья в эмиграции. Много говорилось о колониальных экспедициях
в Грецию VII века до н. э. В частности, ходили слухи о никем не занятых
золотых месторождениях и плодородных землях во Фракии, на севере
Эгейского мира. Фракия была еще дикой страной, жители которой не знали
ценности золота. Узы культа связывали Парос с островом Фасосом,
расположенным вблизи фракийского побережья. И здесь, как это часто
бывает, миссионеры открыли путь колонизаторам. За два поколения до
Архилоха они ввели на Фасосе культ богини Деметры.
Первый отряд эмигрантов собрал собственный отец Архилоха —
Телесикл. Эти люди предполагали основать на Фасосе новый город и,
разумеется, хотели отнять остров у туземцев и у других колонистов, уже
нахлынувших туда в большом количестве. Надеялись, что впоследствии
можно будет оттуда, переправившись через пролив, разведать Фракию. По
обычаю, Телесикл не забыл получить у дельфийского божества
«благословение» для своих спутников и всего предприятия. У жрецов
Аполлона в Дельфах существовало нечто вроде информационного агентства
для эмигрантов. Все это происходило в 684 году до н. э. Архилоху было в это
время около двадцати лет. Однако он не последовал за отцом.
Архилох был незаконнорожденным. Мать его Энипо была рабыней —
Архилох сам объявляет об этом в своих стихах. Он не только не отрицает
своего низкого происхождения, но даже гордится им. Но сын рабыни и
благородного авантюриста был тем не менее гражданином города Пароса —
для этого было достаточно (мы ведь еще в VII веке!), чтобы его признал отец.
Юридические последствия его полурабского происхождения сказывались в
том, что он терял всякое право на отцовское наследство. Этот узаконенный
сын рабыни вынужден был прозябать на Паросе — ему не оставалось ничего
другого, как попытать счастья в каком-нибудь рискованном предприятии или
завоевать его с мечом в руках. Архилох осуществил и то, и другое.
Оставшись на Паросе, Архилох питается не только смоквой и рыбой,
но и стихами Гомера. Несомненно, что свое поэтическое призвание сын
Энипо осознал, соприкоснувшись с Гомером (об этом свидетельствует его
язык) — пусть он даже задумал воспользоваться поэзией для совершенно
иных целей. Можно допустить, что события на острове Паросе, а также
известия, приходившие от колонистов с Фасоса, дали материал для его
первых поэм.
Поэма «О кораблекрушении» была создана поэтом после морской
катастрофы, во время которой погибло несколько видных граждан Пароса, в
том числе и муж его сестры. Это поэма утешения, но написанная в
энергическом и бодром духе.
Скорбью стенящей крушась, ни единый из граждан, ни город
Не пожелает, Перикл, в пире услады искать.
Лучших людей поглотила волна многошумного моря,
И от рыданий, от слез наша раздулася грудь.
Но и от зол неизбывных богами нам послано средство:
Стойкость могучая, друг, — вот этот божеский дар.
То одного, то другого судьба поражает: сегодня
С нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде,
Завтра в другого ударит. По-женски не падайте духом,
Бодро, как можно скорей, перетерпите беду.
(Òàì æå, ñòð. 146, 50)
В заключение поэт еще усиливает свой мотив, как бы бросая вызов
судьбе, что послужило для моралиста Плутарха поводом для упрека ему.
Я ничего не поправлю слезами, а хуже не будет,
Если не стану бежать сладких утех и пиров.
(Òàì æå, ñòð. 147, 53)
В этих строках уже весь Архилох — он не боится открыто взглянуть в
лицо скорби, хотя бы это вызвало порицание у людей нравственных.
Приблизительно к этому же времени относится поэма, обращенная им
к куртизанке, известной под кличкой «Кукла», — в ней уже проступает и
утверждается сатирическая направленность Архилоха.
Очень много ворон смоковница горная кормит,
Всем Пасифила гостям, добрая, служит собой.
(Òàì æå, ñ. 155, 106)
* * *
Вероятно, еще на Паросе Архилох влюбился в Необулу, но после
отвергнутого сватовства зло отомстил ей в своих стихах.
Тесть Ликамб обязался отдать ему свою дочь замуж. Затем, по
причинам, оставшимся невыясненными, он отказал Архилоху, даже подал на
него в суд, обвиняя его (неизвестно на каком основании) в том, что он,
находясь вне закона, искал руки его дочери ради денег. Зять-поэт жестоко
отомстил ему. Он сделал это, между прочим, в своих поэмах, называемых
эподами — в них обычно рассказывается про зверей, но у этих басен всегда
есть «ключ» — они направлены против какого-нибудь врага, а иногда и
друга.
Что в голову забрал ты, батюшка-Ликамб,
Кто разума лишил тебя?
Умен ты был когда-то. Нынче ж в городе
Ты служишь всем посмешищем.
(Òàì æå, ñ. 145, 46)
И клятву ты великую
Забыл, и соль, и трапезу...
(Òàì æå, ñ. 145, 41 è 42)
Зевс, отец мой! Свадьбы я не пировал!
(Òàì æå, ñ. 144, 39)
И даром не спущу ему я этого!
(Òàì æå, ñ. 152, 78)
Попутно поэт сочинил подходящую басню для своего бывшего тестя.
Орел и лиса, хотя и принадлежат к разным состояниям — подобно Ликамбу и
Архилоху, — заключили дружественный договор. Но орел нарушает его: он
угощает своих птенцов лисятами и хвастает тем, что делает это безнаказанно.
Лиса знает, что у нее не могут вырасти крылья, чтобы подняться и отплатить
орлу, и она просит Зевса прийти ей на помощь:
О, Зевс, отец мой! Ты на небесах царишь,
Свидетель ты всех дел людских,
И злых, и правых. Для тебя не все равно,
По правде ль зверь живет иль нет!
Орел издевается над лисой.
Взгляни-ка, вот она, скала высокая,
Крутая и суровая;
Сижу на ней и битвы не боюсь с тобой.
(Òàì æå, ñ. 157, 67 è 111)
Зевс внял просьбе лисы. Как-то орел похитил жертвенное мясо и
вместе с добычей занес в гнездо горячие угли: гнездо загорелось, орлята
сгорели — и лиса была отомщена.
Наиболее суровые эподы Архилоха направлены против самой
Необулы. Он словно не упускал случая оскорблять ее самым грубым
образом. То это развратная старуха, то она изображена поблекшей
куртизанкой и даже «толстобрюхой шлюхой», от которой мужчины, в том
числе и он, Архилох, с отвращением отворачиваются. Все это приправлено
баснями о животных и т. д. В одной из них Необула представлена дряхлой
львицей, ищущей молодых любовников!
И все же до разрыва Архилох был полон к Необуле свежего чувства,
любви, не исключавшей жаркой чувственности. Он изображал свою
возлюбленную в совершенно новой манере, без всякой литературной
идеализации или сентиментальных оправданий. Он говорил:
Своей прекрасной розе с веткой миртовой
Она так радовалась. Тенью волосы
На плечи ниспадали ей и на спину.
(Òàì æå, ñ. 143, 31)
Или:
. . . . . . . . . . . . старик влюбился бы
В ту грудь, в те мирром пахнущие волосы.
(Òàì æå, ñ. 143, 32)
И еще:
От страсти трепыхаясь, как ворона.
(Òàì æå, ñ. 145, 44)
...точно зимородок со скалы
Взлететь сбираясь, бьет и машет крыльями.
А про себя он пишет:
От страсти обезжизневший,
Жалкий, лежу я, и волей богов несказанные муки
Насквозь пронзают кости мне.
(Òàì æå, ñ. 144, 36)
Или:
Сладко-истомная страсть,
товарищ, овладела мной!
Ни ямбы, ни утехи мне на ум нейдут.
(Òàì æå, ñ. 144, 35 è 146, 48)
Архилох — любовник по своему темпераменту, и любовник страстный.
Желание его потрясает и миг наслаждения приводит в восторг. И он бы
силой вырвал этот миг счастья, если бы только он мог его схватить. Но если
предмет его желания от него ускользает, любовь его сразу переходит в
ненависть. Архилох — натура чувствительная и вместе с тем полная
неистовства, темперамент у него уязвимый и бешеный, — он как будто
одинаково испытывал наслаждение и от мести и от обладания. Ненависть и
любовь равно его тешили. Ненависть как будто даже крепче сидела в его
сердце. Так, лишившись любви Необулы, он сразу переходит к неистовству,
длящемуся годы, — его гнев обрушивается градом оскорблений на ту,
обладания которой он так жаждал. В той же поэме в одном эподе читаем:
Эта-то страстная жажда любовная,
переполнив сердце,
В глазах великий мрак распространила,
Нежные чувства в груди уничтоживши.
(Òàì æå, ñ. 144, 37)
Тогда как в другом эподе он уже насмехается и оскорбляет:
Нежною кожею ты не цветешь уже:
Вся она в морщинах.
И злая старость борозды проводит.
(Òàì æå, ñ. 145, 41 è 42)
(Это же стихотворение содержит самую гнусную брань по адресу той,
кого он так страстно любил, самые грубые непристойности.) Дальше в стихах
у него оба чувства смешались:
Если б все же Необулы мог коснуться я рукой.
(Òàì æå, ñ. 143, 33)
И упасть на... и прижаться животом
К животу, и бедра в бедра...
(Òàì æå, ñ. 154, 96)
В некоторых строках ненависть так же всеобъемлюща, как и
испытанная ранее любовь, она свидетельствует о том, что любовь еще не
прошла.