Бисмарк Отто. Воспоминания. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

152

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

столь необходимого доверия*. Вы сами говорите, что это—пер-

вое разногласие, возникшее между нами с 1862 г. Неужели оно

доказывает, что я перестал доверять моим правительственным

органам? Никто более меня не ценит того счастья, что за все

шесть лет пережитого нами тревожного времени между нами ни

разу не возникало разногласий; но мы этим избалованы, по-

этому настоящий moment [момент] вызвал у нас большее,

чем следовало, ebranlement [потрясение]. Может ли монарх

оказывать своему премьеру более доверия, нежели оказываю

я тем, что обращаюсь к вам в столь различных случаях и,

наконец, сейчас с частными письмами по самым злободневным

вопросам с целью убедить вас, что я ничего не предпринимаю

за вашей спиной. Когда я послал вам для прочтения письмо **

генерала Мантейфеля относительно Мемельского дела***, за-

ключавшее в себе, по-моему, кое-что новое (:Тотлебен), о чем

я желал знать ваше мнение; когда я сообщил вам письмо

генерала фон-Бойена, а также газетные вырезки с замеча-

нием, что эти документы дословно повторяют то, о чем я не-

изменно говорю повсюду и официально уже много лет, — то

я имел все основания считать, что большего доверия оказать

уже невозможно. Вы и сами, конечно, не потребуете, чтобы

я оставался глух к тем, кто доверчиво обращается ко мне в не-

которых важных случаях.

Останавливаясь здесь лишь на тех пунктах вашего письма,

в которых вы перечисляете причины, вызвавшие ваше тепереш-

нее настроение, и обходя молчанием другие, я хочу вернуться

напоследок к вашему собственному признанию, что ваше тепе-

решнее настроение надо считать болезненным; вы чувствуете

себя усталым, переутомленным****, вы жаждете покоя. Я по-

нимаю это как нельзя лучше, ибо то же испытываю и я, но могу

ли я*****, имею ли я право вследствие этого уйти с моего

Поста******? Точно так же как я, и вы не в праве сделать это!

Вы не принадлежите самому себе и только себе, ваша жизнь

слишком тесно связана с историей Пруссии, Германии, Европы,

чтобы вы имели право удалиться с арены, которая созидалась

при вашем участии. Но чтобы иметь возможность посвятить

себя всецело делу, вами созданному, вы должны******* облег-

* «Узедом». (Замечание Бисмарка на полях.)

** «Приказ!» (Замечание Бисмарка на полях.)

*** Дело касалось Мемель-Тильзитской железной дороги.

Письмо генерала фон-Мантейфеля побудило короля отказаться от ре-

шения, принятого по докладу министров соответствующих ведомств.

**** «Чем?» (Замечание Бисмарка на полях.)

***** В оригинале дважды подчеркнуто. — Ред.

****** «Нет, но [надо] относиться с доверием к тому, чего самому

нельзя видеть при 30 млн., и верить тому, в чем по должности заве-

ряет министр». (Замечание Бисмарка на полях.)

******* В оригинале дважды подчеркнуто. — Ред.

ПУТЕШЕСТВИЯ. РЕГЕНТСТВО 153

чить себе труд, и я настоятельно прошу вас представить мне

по этому поводу ваши соображения. Вам следовало бы, напри-

мер, освободиться от заседаний государственного министерства*,

когда на них обсуждаются рядовые дела. У вас такой верный

помощник в лице Дельбрюка, что он мог бы избавить вас от

многого**. Ограничьте ваши доклады у меня самым существен-

ным и т. д.*** Но главное — никогда не сомневайтесь в моем

неизменном доверии и моей неисчерпаемой благодарности.

Ваш Вильгельм».

Узедом был отчислен в резерв. Его величество настолько

отступил в данном случае от традиций управления личным ко-

ролевским имуществом, что приказал регулярно выплачивать

ему из собственной казны разницу между его окладом по долж-

ности и содержанием, полагающимся во время пребывания в ре-

зерве.

Возвращаюсь к разговору с регентом. Высказав ему свои со-

ображения относительно должности посланника при Союзном

сейме, я перешел к общему положению дел и сказал:

«У вашего королевского высочества во всем министерстве

нет ни одного способного государственного деятеля, все только

посредственности, ограниченные люди».

Регент: «И Бонина вы тоже считаете ограниченным?»

Я: «Этого я не скажу, но он не в состоянии держать в по-

рядке ящик своего письменного стола, не то что министерство.

Шлейниц же придворный, а не государственный муж».

Регент обиженно: «А я, по-вашему, что же — ночной кол-

пак? Своим министром иностранных дел и военным министром

буду я сам; я в этом кое-что понимаю».

Я принес извинения и продолжал: «В наше время даже спо-

собнейший ландрат не может управлять своим уездом без тол-

кового секретаря и всегда будет стремиться найти такого;

прусская монархия в гораздо большей степени нуждается

в чем-то подобном. Не имея дельных министров, вы не будете

удовлетворены достигнутыми результатами. Внутренние дела

затрагивают меня меньше, но когда я подумаю о Шверине, то и

тут мной овладевает беспокойство. Он храбр и честен, и будь он

солдатом, пал бы на поле брани, как его предок под Прагой

;

но ему недостает рассудительности; вглядитесь, ваше королев-

ское высочество, в его профиль: выступы надбровных дуг сви-

детельствуют о быстроте суждений; французы таких людей на-

зывают primesautier [непосредственными]; ноу него отсутствует

* «Что я и делаю». (Замечание Бисмарка на полях.)

** «Что он и делает». (Замечание Бисмарка на полях.)

*** «Еще более?». (Замечание Бисмарка на полях.)

154 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

лоб, где, по словам френологов

, заключена рассудительность.

Шверин — государственный деятель без глазомера, он скорее

способен разрушать, чем созидать».

Относительно ограниченности прочих лиц принц со мной

согласился. Но главной его целью было представить мое

назначение в Петербург в виде своего рода отличия; мне пока-

залось даже, что он как будто почувствовал облегчение, когда

неприятный и для него вопрос о моем перемещении был исчерпан

в разговоре, начатом по моей инициативе. Регент отпустил меня

весьма милостиво, а я оставил его, охваченный чувством неиз-

менной преданности к нему и еще большего презрения к тем

карьеристам, которые в ту пору при поддержке принцессы ока-

зывали на него большое влияние.

Ее высочество на первых порах могла считать себя осно-

вательницей и покровительницей министерства «новой эры».

Впрочем, и во время существования этого кабинета ее влияние

не долго оставалось решающим (gouvernemental) и вскоре при-

обрело характер протежирования тем министрам, которые

были неудобны высшему государственному руководству. По-

жалуй, больше всего ее покровительством пользовался граф

Шверин, находившийся под влиянием Винтера— впоследствии

Данцигского обер-бюргермейстера

и других чиновников из ли-

берального лагеря. Будучи министром, он довел свою незави-

симость от регента до такой степени, что на письменные прика-

зания его высочества возражал письменно, что они не контр-

ассигнованы. Когда министерство вынудило однажды регента

подписать какую-то бумагу против его желания, он сделал

совершенно неразборчивую подпись и вдобавок раздавил на ней

перо. Граф Шверин приказал вторично переписать документ

начисто и настоял на том, чтобы подпись была сделана четко.

Тогда регент подписался, как обычно, но смял бумагу в комок

и кинул ее в угол; бумагу подняли, разгладили и приобщили к

делам. На моем прошении об отставке, поданном в 1877 г.,

также видны были следы того, что его величество смял его

в комок, прежде нежели ответить на него.

29 января 1859 г. я был назначен посланником в Петербург,

но выехал из Франкфурта только 6 марта и до 23 марта пробыл

в Берлине. За это время я имел случай узнать на практике,

как расходуется австрийский секретный фонд, о чем ранее я

знал только из упоминаний в прессе. Банкир Левинштейн,

который, много лет исполняя секретные поручения моих на-

чальников, был в сношениях с руководителями иностранной по-

литики в Париже и в Вене и лично с императором Наполеоном,

прислал мне утром в самый день моего отъезда следующее

письмо;

ПУТЕШЕСТВИЯ. РЕГЕНТСТВО

155

«Настоящим позволяю себе почтительнейше пожелать ва-

шему превосходительству счастливого пути и успешного выпол-

нения возложенной на вас миссии, в надежде, что мы будем скоро

иметь удовольствие приветствовать вас здесь, так как в своем

отечестве вы, несомненно, способны проявить себя более по-

лезным образом, нежели вдали от него.

В наше время нужны люди, нужна энергия; в этом здесь убе-

дятся, быть может, слишком поздно. Но события в наше время

идут стремительно, и мир, на мой взгляд, едва ли долго про-

длится, как бы ни старались что-то склеить на несколько меся-

цев.

Я совершил сегодня маленькую операцию, которая принесет,

надеюсь, хорошие плоды; позднее я буду иметь честь сообщить

вам о них.

В Вене очень встревожены вашим назначением в Петербург,

так как считают вас своим принципиальным противником.

Было бы очень хорошо наладить там отношения, ибо рано

или поздно мы найдем общий язык с этими державами.

Если бы ваше превосходительство, хотя бы в нескольких

строках, и притом по вашему усмотрению, сообщили мне, что

вы лично не предубеждены против Австрии, то это принесло бы

неизмеримую пользу. Господин фон-Мантейфель всегда гово-

рит, что я отличаюсь упорством при осуществлении той или

иной идеи и не успокаиваюсь, пока не достигаю цели,—но при

этом добавляет, что я не жаден ни на почести, ни на деньги.

Я горжусь тем, что до сих пор, слава богу, никто не понес убытка

от сношений со мной.

На время вашего отсутствия я с радостью предлагаю вам

свои услуги для устройства ваших дел здесь или в любом дру-

гом месте. Вряд ли кто-нибудь стал бы служить вам более честно

и бескорыстно.

С совершенным почтением честь имею быть вашего прево-

сходительства покорнейшим слугой

Левинштейн.

Б[ерлин], III-50».

Я оставил письмо без ответа, но сам господин Левинштейн

посетил меня в тот же день, перед самым моим отъездом на вок-

зал, в Hotel Royal, где я остановился. Предъявив мне в ка-

честве рекомендации собственноручное письмо графа Буоля,

он предложил мне принять участие в одном денежном пред-

приятии, которое «наверняка даст мне 20 тысяч талеров

ежегодно». На мое возражение, что у меня нет свободных

капиталов, он ответил, что вместо денежного вклада от меня

требуется иное: защищать при русском дворе не только

прусские, но и австрийские интересы, ибо дело, о котором идет

156 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

речь, может пойти успешно лишь в том случае, если отноше-

ния между Россией и Австрией будут благожелательные. Мне

очень хотелось иметь в руках документ, удостоверяющий сде-

ланное мне предложение, чтобы наглядно доказать регенту,

как основательно было мое недоверие к политике графа Буоля.

Поэтому я заявил Левинштейну, что в столь щекотливом деле

мне необходимо иметь более верную гарантию, нежели его сло-

весное заявление, подкрепленное несколькими строками, на-

писанными рукой графа Буоля, которые он оставил при себе.

Он уклонился от того, чтобы дать мне письменное обязатель-

ство, но увеличил предлагаемую сумму до 30 тысяч талеров в

год. Убедившись, что мне не удастся получить от него никакого

письменного доказательства, я предложил Левинштейну оста-

вить меня и сам направился к выходу. Он последовал за мной

на лестницу, развязно продолжая разговор на тему: «Одумай-

тесь, ведь неприятно иметь врагом «императорское прави-

тельство». Лишь после того как я обратил его внимание на

крутизну лестницы и на мое физическое превосходство, он

поспешно спустился с лестницы и уехал.

Этого посредника я знал лично потому, что он много лет

был доверенным лицом в министерстве иностранных дел и во

времена Мантейфеля являлся ко мне с поручениями оттуда.

Свои связи в низших инстанциях он поддерживал чрезмерно

щедрыми чаевыми.

Когда я стал министром и пресек отношения Левинштейна

с ведомством иностранных дел, то попытки возобновить эти от-

ношения делались неоднократно, в частности со стороны нашего

консула в Париже Бамберга, который много раз заходил ко

мне и упрекал меня за то, что я столь дурно поступаю с таким

«превосходным человеком», как Левинштейн, занимающим

такое положение при европейских дворах.

Вообще я счел нужным отменить немало обычаев, укоренив-

шихся в министерстве иностранных дел. Старик-швейцар, горь-

кий пьяница, служивший много лет при здании министерства,

не мог быть как должностное лицо попросту уволен. Я заста-

вил его подать прошение об отставке, пригрозив притянуть в

суд за то, что он «показывает меня за деньги», пропуская ко мне

всякого, кто дает ему на чай. Когда он стал возражать, я заста-

вил его замолчать, сказав: «А когда я был посланником, разве

вы не показывали мне господина фон-Мантейфеля во всякое

время за один талер, а когда приказ никого не принимать был

особенно строг, то за два талера?» О моих собственных слугах

мне не раз докладывали, какие несуразно крупные чаевые

раздавал им Левинштейн. Активными агентами и взяточни-

ками были некоторые канцелярские служители, оставшиеся

от Мантейфеля и Шлейница; среди них был один чиновник,

занимавший сравнительно незначительный пост, будучи в то

ПУТЕШЕСТВИЯ. РЕГЕНТСТВО 157

же время видным масоном. Граф Бернсторф, бывший министром

весьма короткое время, не сумел искоренить продажность

чиновников в ведомстве иностранных дел; вероятно, к тому

же он был слишком переобременен делами и своим графским

достоинством, чтобы интересоваться подобными мелочами.

О моем свидании с Левинштейном, моем мнении о нем и

об его отношениях к министерству иностранных дел я во всех

подробностях доложил регенту, как только представилась

возможность сделать это устно, что произошло лишь несколь-

ко месяцев спустя. От письменного донесения я не ждал

успеха, так как покровительство Левинштейну со стороны го-

сподина фон-Шлейница восходило не только к регенту, но

и до кругов, близких к принцессе*, которая в своем освещении

деловых вопросов обнаруживала не столько призвание к про-

верке объективных доказательств, сколько склонность брать

на себя защиту моих противников.

* Сравни с тем, что обнаружилось на процессе гофрата Манхе,

октябрь 1891 г.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ПЕТЕРБУРГ

В истории европейских государств едва ли известен другой

пример, когда неограниченный монарх великой державы ока-

зал своему соседу такую услугу, как император Николай — Ав-

стрийской монархии. При том опасном положении, в каком она

находилась в 1849 г., он пришел ей на помощь 150-тысячным

войском, усмирил Венгрию, восстановил там королевскую

власть и отозвал свои войска, не потребовав за это никаких

выгод, никаких возмещений, не упомянув о спорных между

обоими государствами восточном и польском вопросах. Не менее

бескорыстную, дружескую помощь, чем та, какую император

Николай оказал Австро-Венгрии в ее внутренней политике,

он в дни Ольмюца

продолжал оказывать ей за счет Пруссии

и в ее внешней политике. Если даже им руководила не дружба,

а соображения, [диктовавшиеся] императорской русской поли-

тикой, все же это было более того, что обычно делает один

монарх для другого монарха; лишь такой самовластный, пре-

увеличенно рыцарственный самодержец был способен на это.

Николай смотрел в то время на императора Франца-Иосифа,

как на своего преемника и наследника в руководстве консер-

вативной триадой

. Он считал последнюю солидарной перед

лицом революции и, озабоченный поддержанием ее гегемонии,

уповал больше на Франца-Иосифа, чем на своего собственного

наследника

. Еще более низкого мнения был он о способности

нашего короля Фридриха-Вильгельма взять на себя роль вождя

на поприще практической политики и считал, что он, так же

как и его собственный сын и наследник, не может руководить

монархической триадой. В Венгрии и Ольмюце император Ни-

колай действовал в убеждении, что волею божиею он призван

возглавить монархическое сопротивление надвигающейся с За-

пада революции. По природе он был идеалистом, хотя изоли-

рованность русского самодержавия и придала ему черствость,

и надо лишь удивляться, как при всех испытанных им впечат-

ПЕТЕРБУРГ 159

лениях, начиная с декабристов, он сумел пронести через всю

жизнь свойственный ему идеалистический порыв.

Как он понимал свои отношения с собственными поддан-

ными, явствует из одного факта, о котором рассказал мне сам

Фридрих-Вильгельм IV. Император Николай попросил его при-

слать двух унтер-офицеров прусской гвардии для предписан-

ного врачами массажа спины, во время которого пациенту над-

лежало лежать на животе. При этом он сказал: «С моими рус-

скими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо,

но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать

их». Унтер-офицеры были предоставлены без огласки этого

факта, использованы по назначению и щедро вознаграждены.

Это показывает, что, несмотря на религиозную преданность

русского народа своему царю, император Николай не был

уверен в своей безопасности с глазу на глаз даже с простолю-

дином из числа своих подданных; проявлением большой силы

характера было то, что он до конца своих дней не дал этим

переживаниям сломить себя. Будь у нас в ту пору на престоле

лицо, столь же симпатичное ему, как молодой император Франц-

Иосиф, он, возможно, поддержал бы Пруссию в тогдашнем

споре о гегемонии в Германии, как поддерживал Австрию.

Необходимым условием для этого было бы, чтобы Фридрих-

Вильгельм IV закрепил и использовал победу своих войск

в марте 1848 г.

; а ведь это было вполне возможно без дальней-

ших репрессий, подобных тем, какие пришлось применить Ав-

стрии в Праге и Вене руками Виндишгреца, а в Венгрии —

с помощью русских.

В мое время в петербургском обществе можно было наблю-

дать три поколения. Самое знатное из них — европейски

и классически образованные grands seigneurs [вельможи] вре-

мен Александра I — вымирало. К нему можно было еще отне-

сти Меншикова, Воронцова, Блудова, Нессельроде, а по уму

и образованию также и Горчакова, несколько уступавшего

названным лицам вследствие своего непомерного тщеславия.

Все они получили классическое образование, говорили совер-

шенно свободно не только по-французски, но и по-немецки

и принадлежали к сremе [сливкам] европейского общества.

Второе поколение было одних лет с императором Николаем

или во всяком случае отмечено его печатью и ограничивалось

в своих разговорах преимущественно придворными новостями,

театром, повышениями, награждениями и чисто военными ин-

тересами. В качестве исключения из этой категории, прибли-

жавшейся по своему духовному облику к старшему поколе-

нию, могут быть названы старик князь Орлов, который выде-

лялся своим характером, изысканной учтивостью и безупреч-

ным отношением к нам; граф Адлерберг и его сын, впоследствии

министр двора, наряду с Петром Шуваловым, самая светлая

160 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

голова из тех, с кем мне приходилось там встречаться, человек,

которому недоставало только трудолюбия, чтобы играть руко-

водящую роль; более всех других симпатизировавший нам,

немцам, князь Суворов, в котором традиции русского генерала

николаевских времен сочетались в резком, но не неприятном

контрасте с чертами немецкого бурша, реминисценцией немец-

ких университетов; железнодорожный генерал Чевкин

, чело-

век в высшей степени тонкого и острого ума, каким нередко

отличаются горбатые люди, обладающие своеобразным умным

строением черепа; он вечно ссорился и все же был в дружбе

с князем Суворовым; и, наконец, барон Петр фон-Мейендорф,

самое симпатичное, с моей точки зрения, явление среди дипло-

матов старшего поколения. Он был в свое время посланником

в Берлине и по образованию и утонченным манерам принадле-

жал скорее александровскому времени. В ту пору он благодаря

уму и храбрости выбился из положения молодого офицера ар-

мейского полка, с которым проделал французские походы

, до

уровня государственного деятеля, к слову которого вниматель-

но прислушивался император Николай. Гостеприимный дом

Мейендорфа как в Берлине, так и в Петербурге был местом,

куда приятно было притти, чему немало способствовала его

супруга, по-мужски умная женщина, благородная, глубоко по-

рядочная, приветливая., еще более ярко, чем ее сестра, госпожа

фон-Фринтс во Франкфурте, подтверждавшая ту истину, что

в семье графов Буоль наследственный ум был леном, переда-

вавшимся по женской линии (Kunkellehn

). Ее брат, австрий-

ский министр граф Буоль, не унаследовал той его доли, без ко-

торой нельзя руководить политикой великой монархии. Лично

брат и сестра были друг другу нисколько не ближе, чем ав-

стрийская и русская политика. Когда я в 1852 г. был послан

с чрезвычайной миссией в Вену

, отношения между ними были

еще таковы, что госпожа Мейендорф склонна была облегчить

осуществление моей, дружественной Австрии, миссии: несом-

ненно, она руководилась инструкциями супруга. Император

Николай желал в то время нашего соглашения с Австрией.

Когда же год или два спустя, во время Крымской войны, зашла

речь о моем назначении в Вену, отношение госпожи Мейен-

дорф к брату выразилось в следующих словах: она надеется,

что я приеду в Вену и «доведу Карла до желчной лихорадки».

Как жена своего мужа, госпожа Мейендорф была русской

патриоткой, но и без того она и по своему личному побуждению

не одобрила бы враждебной и неблагодарной политики, на путь

которой граф Буоль толкал Австрию.

Третье, молодое, поколение обнаруживало обычно в обще-

стве меньшую учтивость, подчас дурные манеры и, как пра-

вило, большую антипатию к немецким, в особенности же к

прусским, элементам, нежели оба старших поколения. Когда

ПЕТЕРБУРГ

161

по незнанию русского языка к этим господам обращались

по-немецки, они были непрочь скрыть, что понимают язык,

отвечали нелюбезно или вовсе отмалчивались и в своем отно-

шении к штатским далеко не соблюдали того уровня учти-

вости, какой был принят в кругу лиц, носивших мундиры и

ордена. По распоряжению полиции слуги представителей ино-

странных правительств носили галуны и особо присвоенные им

ливреи, и это было вполне целесообразно. Иначе члены дипло-

матического корпуса, не имея обыкновения носить на улице

мундир и ордена, рисковали такими же, порой крупными,

неприятностями с полицией и лицами из высшего общества,

каким зачастую подвергались на улице или на пароходе штат-

ские, если они не имели ордена или не были известны, как знат-

ные лица.

В наполеоновском Париже я наблюдал то же самое

. Если

бы я прожил там долее, то мне пришлось бы усвоить фран-

цузский обычай и ходить по улице не иначе, как с тем или дру-

гим знаком отличия. На одном из парижских бульваров мне во

время какого-то празднества пришлось быть свидетелем такой

сцены: толпа в несколько сот человек оказалась не в состоянии

двинуться ни взад, ни вперед, попав из-за чьей-то нераспоряди-

тельности между двумя отрядами войск, маршировавшими

в противоположном один другому направлении; полиция, не

понимая причины затора, набросилась на толпу, пуская в ход

кулаки и столь излюбленные в Париже coups de pied [пинки

ногой], пока не оказалась лицом к лицу с каким-то monsieur

decore [господином с орденом]. Красненькая ленточка побудила

полицейских по крайней мере выслушать протесты ее облада-

теля и заставила их, наконец, убедиться, что толпа, которая

казалась им строптивой, была зажата между двумя отрядами

войск и не могла поэтому никуда податься. Начальник воз-

бужденных полицейских вышел из затруднительного поло-

жения с помощью шутки: указывая на отряд chasseurs de Vin¬

cennes [венсенских стрелков], которые дефилировали d'un pas

gymnastique [беглым шагом] и сперва не были им замечены, он

сказал: «Eh bien, il faut enfoncer са» [«Ну что ж, придется об-

ратить их в бегство»]. Публика, не исключая избитых, рас-

хохоталась; все, кто избежал рукоприкладства, разошлись

с признательным чувством к decore, который спас их своим

присутствием.

И в Петербурге я рекомендовал бы появляться на улице

не иначе, как со знаками одного из высших русских орденов,

если бы тамошние расстояния не заставляли обычно пользо-

ваться каретой, а не ходить пешком. Даже при езде верхом,

но в штатском платье и без конюха не всегда можно было

избежать опасности оказаться жертвой невоздержанного

языка или неосторожной езды отличавшихся своей особой