Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

Алфавит к языку Розанова — его первая книга. Не знаю,

в ту ли сторону мы даже все его строки читаем, пока не

заглянули в алфавит. Там ключом ко всему Розанову мне

кажутся вот эти места: понимание есть

нечто замкнутое в себе, не человек обладает им, но оно

живет в человеке, покоряя себе его волю и желания, но не поко-

ряясь им;

есть отдельные люди и даже целые народы, почти совершен-

но лишенные его;

истинная цель науки понимать то, что есть;

никто, как кажется, и не догадывается о том, как тесно мно-

гие отвлеченные вопросы связаны не только с важными интере-

сами человеческой жизни, но и с самим существованием этой

жизни, вот почему легкомысленное разрешение вопроса о целе-

сообразности — а мы не имели до сих пор других — есть не

только глупость, но и великое преступление;

явления понимания или научной деятельности суть первона-

чальные в жизни;

понимание не связано с

жизнью:

оно составляет особенный

мир;

в понимании нельзя не видеть назначения человека; нужно

захотеть не думать, чтобы не подумать этого; нужно сознательно

отвернуться от факта, чтобы не видеть его; нужно молчать,

чтобы не быть вынужденным признать его — усилия напрасные

и утомляющие;

взгляд на науку как на нечто служебное мог возникнуть толь-

ко в жизни общества, в котором нет науки; она ни к чему не

имеет отношения в жизни, ни с чем не связана причинной

связью, а потому ни от чего не зависима; наука перестает быть

связанной с каким-либо местом, временем, корпорациями и уч-

реждениями.

Что такое эта розановская наука понимания, нужно ду-

мать, но она явно не имеет отношения ни к национально

русскому, ни к философии жизни, ни к распусканию лич-

ности, ни к домострою, ни к человеку вообще.

К пониманию розановской книги о понимании мы

даже еще и не подошли. К пониманию известного нам

Розанова мы по той же причине тоже не подошли. Мы

поскользнулись на нравственности. В позиции Ольги

259

Александровны Седаковой, испытывающей гадливость к

«Розанову» в кавычках, гораздо больше потенциального

понимания чем в размазывании восторгов по поводу теп-

лого, сладкого, парного, солененького. Нам еще придется

расстаться с кислым мягким пряным остреньким. Придет-

ся вернуться к строгому и совсем не нашему — не потому

только что для Розанова, для его памяти так надо, а пото-

му что мы подставились кстати, ошиблись с пользой для

дела, исправиться и вернуться к настоящему пониманию

придется. Возмущаясь, О. А. С. называет Розанова челове-

ком без рук без ног, бессильным перед долгом, перед

злом. Она и не подозревает, как многое тут угадывает: как

раз то призвание к пониманию, которое не от жизни, не

для жизни, не для активности мероприятий, предприятий

и начинаний. Сейчас к настоящему пониманию мы еще не

готовы, будем готовы может быть когда начнем догады-

ваться, что такое философия. Для этого надо будет по-на-

стоящему прочитать «досократиков», к которым прене-

брежительно относит Розанова большой специалист. Их

ум то же что бытие, которое не возникло и не уничтожит-

ся.

Розанов ведь тоже, когда не нашел со своей первой

книгой читателей, неужели мог надеяться что его поймут

если он изменит голос? Того первого понимания, чистого

и прямого, не нужного жизни, не оказалось. Когда потом

Розанов вышел на просторы газеты и журнала, он писал

уже не для понимания, задел слух иначе. Аристотель рас-

сказывает, что когда мудреца Фалеса достали упреками в

нищете, то он угадал по звездам будущий урожай маслин,

за небольшие деньги взял заранее в наем все маслобойни

в своей стране, стал монополистом и сказочно разбогател.

Сам Аристотель якобы принимал ванны из оливкового

масла и потом то же масло продавал на рынке. Розанова,

которого все стали покупать, который всех купил, мы

пока еще знаем только с этой масляной стороны, и на-

прасно. До сути дела тут пока еще далеко.

«Понимание Василия Розанова — где-то далеко впере-

ди; и придет оно по мере издания его книг». Вот это вто-

260

рое едва ли. Я даже думаю что и издание книги «О пони-

мании» мало что даст. Похоже, требуется что-то другое

чем внешние передвижения. «Время настало», торжест-

венно объявил свободный исследователь в 1990 году, «и

ныне мы можем писать о Розанове всю правду». Раньше,

чуть ли не говорит он, нам не по нашей вине приходилось

писать о Розанове неправду. По нашей вине мы до чистого

понимания не дойдем, пока в нас слишком много нашего.

Как ни жестко это звучит, понимание не для нас. Сексу-

альный масляный Розанов это наш портрет. Суровый Ро-

занов — протопоп Аввакум, как угадывает Турбин, зря

только думая что дело ограничивается полярными проти-

воположностями в человеке, — требует своего.

Что Розанов будто бы за конец страха и страхов, очень

сомнительно. Вообще хорошо ли, когда становится мож-

но не бояться. Похоже, кому-то или чему-то кстати, что-

бы мы стали вольные и бесстрашные. Когда-то мы боя-

лись только Бога. Потом мы стали бояться всего кроме

Бога. Теперь нас приглашают вернуться к Богу без страха.

Бог бывает без страха, без строгости, без протопопа Авва-

кума? Из формул и Бог и страх, ни Бога ни страха, один

страх без Бога, Бог без страха как будто бы какая-то

лучше. Они все хуже, даже первая. Союз между Богом и

страхом не соединительный.

Строгость до бесчеловечной жесткости философского

понимания — другой, торжественный образ Розанова, еще

должен быть открыт. Меру его понимания нас, его гибкос-

ти вживания, вплавления в извилины, лабиринты этой

нашей, на восточноевропейской равнине, реальности мы

всегда недооцениваем. Там, где, мы думаем, мы уже чита-

ем и понимаем Розанова, перед нами в зеркале пока еще

наш портрет. Мы неосторожно подставились этому зерка-

лу. Розанов загадочно смотрит на нас из своей каменной

задумчивости.

21.5.1992, ИМЛИ

261

Наше место

мире

Искусство — это праведный и чистый голос человечества в

целом и каждого народа в отдельности, духовная и эстетическая

побудительная высота, осуществленная мечта человека, ухвачен-

ное перо жар-птицы и прометеев огонь человеческих исканий и

побед. Искусство является тогда, когда человеку дано преодолеть

силу земного притяжения и вознестись в ту высь, где начинается

творец, испытав при этом все муки и радости творца. Надо, веро-

ятно, уточнить: творец это тот, кто создает гармонию и красоту,

кто способствует ладу и миру в жизни.

Мы невольно тянемся к сказавшему эти слова большо-

му писателю духовидцу, а теперь и политическому деяте-

лю Валентину Распутину. Да, искусство лучший голос на-

рода; на его чистоту главная надежда. Да, гармония, мир.

И нам хочется не обращать внимания на чуть насторажи-

вающее парение слога. «Вознестись в высь», не важнее ли

иногда коснуться земли. «Создание гармонии и красоты».

Человеческий творец, похоже, встает здесь в слишком

серьезную позу, словно до него не было той красоты. Сла-

щавый «лад». С нами часто происходит что-то неладное

как раз тогда, когда мы начинаем говорить слишком

складно. От растерянности нам иногда очень хочется свя-

зать концы с концами в нашей картине мира, словно мы

связываем так что-то и в самих вещах. Заштопанный

чулок лучше разорванного, с сознанием дело обстоит на-

оборот (Гегель). Если мы не допустим миру быть самим

собой, невидимым, непонятным, если не дадим ему такому

места в нашей мысли, ему уже не будет места нигде.

Мы так хотим лада. Лад, говорят нам, находится под

угрозой. Зла? — догадываемся мы. Нет: нового искусства.

Неожиданность этого ответа озадачивает. Конечно, и в

новом искусстве толпа наиболее приспособленных успела

устроиться не хуже чем она умела устраиваться в старом.

Но мы ведь говорим о настоящих искателях. Новое искус-

ство там, где оно достойно старого, своей непривыч-

262

ностью кричит, что уже не находит прежнего мира в мире.

Этот крик объявляют нарушением лада и гармонии, слов-

но художник, озеленитель двора, перестал работать на со-

весть, а не вековой порядок вещей пошатнулся. Отсутст-

вием какого лада в новом искусстве возмущен Валентин

Распутин? былого? Его не вернешь. О конце того лада

сами же поэты лада, противники нового искусства кричат

своим негодованием. Негодованием от растерянности. В

новом искусстве они не узнали собственный крик. Не

узнав себя в другом, другого оттолкнули. И за растерян-

ным негодованием тогда неизбежно нарастает убийствен-

но прямое мы и они. Объявление кому-то войны.

Как, неужели стало бы совсем хорошо без другого, чу-

жого? кончился бы надрыв? не стало бы стояния всякого

человека, всего человечества на краю, над бездной?

Чужой мешает забыть о тех вещах, крае и бездне. Планета

взвешена песчинкой в мировой бесконечности, но писате-

ли лада сердятся, когда кто-то не верит в предустановлен-

ную гармонию вещей.

Многие, похоже, тем более нуждаются в гармонии

сознания, что не готовы посмотреть прямо на самих

себя. Так 2 июня 1989 года на Съезде народных депута-

тов разгневалось условное большинство, раздосадован-

ное упрямым академиком Сахаровым, который говорил

о расстрелах в Афганистане с воздуха нашими наших

же, попавших в руки противника. Спокойно выслушать

его значило задуматься над тем, о чем у нас мало дума-

ют именно потому что слишком явственно ощущают.

Каждый человек в России с кровным знанием ее власти

и ее армии может быть уверен, что в условиях военных

действий будет существовать и будет доведено до всех

распоряжение выручать попадающих в плен, но в нем

не будет пункта, требующего в случае угрозы для спаса-

емого из плена считать первоочередной ценностью со-

хранение его жизни. Подобным образом антитеррорис-

тическому отряду не ставят в нашей стране первой зада-

чей сначала сбережение жизни заложников, пусть даже

ценой угона транспортного средства или потери лица.

263

Такова наша реальность, от ЧОНа и заградительных отря-

дов двух войн, от расстрела нашими наших окруженных

под Киевом в 1941 до смертной казни за экономические

преступления. Взглянуть здесь на себя в упор у нас

пока нет сил. Тем нужнее нам все покрывающий лад и

тем тяжелее ложится наш судящий взгляд на чужом, на-

рушителе гармонии. Мы начинаем видеть в нем то, что

не хотели заметить в себе.

2. Кроме карты и календаря, на которых найти себя

нетрудно, есть наше место в мире, которое, все знают,

надо долго искать. Мы наследники Византии с ее государ-

ственной эстетикой, заботой об икономии, том же ладе. С

другой стороны, Византия для нас уже не существует в

более непоправимом смысле чем древний Рим для Запада:

она дальше от нас по языку, юридической системе, фило-

софии. Наша государственность родилась в Скандинавии,

но утвердилась в отталкивании от деспотий Востока. Мос-

ковия «христианизированное татарское царство». Мы

много раз сближались с Западом и до сих пор почему-то

не совсем сблизились.

Западная Европа вышла из Средних веков не столько

национально-культурно-политическим образованием,

сколько историческим начинанием, ренессансом, замыс-

лом апокатастасиса, восстановления человека и целого

мира в его истине. Что бы ни говорилось со стороны, Ев-

ропа до сего времени в своем существе не одна из миро-

вых культур, а продолжающаяся память о той предельной

задаче.

У нас в 19 веке Карамзин, Пушкин, Чаадаев подтвер-

дили, что поэзия и мысль России присоединились к нача-

тому Европой делу восстания человека. Ренессанс не про-

сто был перенят Россией, он укоренился в нашей почве,

стало быть заранее имел для себя в ней почву. Россия из-

давна была не нацией, а исторической задачей; русские с

самого начала не самоназвание народа, а имя историчес-

кого предприятия. И в предприятии ренессанса Россия

нашла себя как нужный, если не ключевой момент. Вос-

264

соединение с Ренессансом приняло у нас черты ревни-

тельства, соревнования в убеждении, что без нас нельзя,

без нас не вся правда.

Кто мы — слишком большой вопрос, к которому

трудно даже подойти. Разрешим себе только одно осто-

рожное предположение. Особенность нашего государст-

венного существования сказалась с самого начала и про-

должает давать о себе знать в том, что за человеком у нас

мало признается право на частное, по своему человеческо-

му разуму обустройство на земле. Причина запрета, похо-

же, не столько в недоразвитии чувства личности или в не-

достатке достоинства, сколько в, если хотите, мудром зна-

нии, что никакое самоустройство человека на земле все

равно по-настоящему не устроит. Отсюда, возможно, и

всегдашняя слабость нашего самоуправления, и наша уни-

кальная централизация, построенная на уступчивости мес-

тной общины. Сюда же надо отнести и редкостную, в

сравнении с другими большими странами, одинаковость

образа жизни и языка на всей территории. Уважение к

целому, стремление к единству возникло сразу при обра-

зовании нашего государства едва ли не в порядке поляри-

зации, отталкивания от прямо противоположного типа го-

сударственности. Ведь там, откуда по преданию была при-

глашена власть в Новгород, навыки самоуправления были

наоборот самыми прочными в Европе или вообще где бы

то ни было.

Воздержание от самоустроения произошло у нас явно

не на почве несамостоятельности отдельного хозяина. Как

раз способность русского крестьянина не зависеть даже

от, казалось бы, обязательных экономических связей,

обеспечить себя и выжить в нечеловеческих условиях, со-

хранив при этом человечность, имеют себе тоже мало рав-

ных. Отказ от самоустроения можно считать не вынужден-

ным, а добровольным решением земли. И наша государст-

венность воссоздавала себя на протяжении столетий

потому, что народ, терпя и ожидая, оставлял место тому,

что надежнее всякой человеческой изобретательности.

Как на Западе центральная власть держалась и держится

265

устойчивостью местного порядка, так у нас — вольным

или тайным согласием общества с тем, что устроение

земли больше чем человеческих рук дело. Мир должен

устроиться по-божески или никак. Оставим пока вопрос о

том, сколько здесь от Востока. В целом для Востока у нас

опять слишком мало традиционности. Это не значит ко-

нечно что неустроенность надо возводить в наше достоин-

ство. Она никогда не устраивала прежде всего нас же

самих.

Всякая власть, оказывающаяся всего лишь местной, в

собственных глазах видит себя у нас не совсем уместной

и готова уступить более высокой. Поэтому обладателем

власти выходит в конечном счете тот, кто не разоблачает

себя — или по крайней мере не сразу разоблачает — как

носитель всего лишь частных человеческих интересов. В

общественное устройство встроена метафизика, в том

смысле что метафизике тут заранее отведено завидное

место. Эта встроенная метафизика отрицает способность

человека устроить на земле своими силами самого себя. В

порядке дурного следствия правоправность самоустроения

не только своего, но и других народов не признается нами

до конца. В той мере, в какой они хотят просто самооп-

ределиться, они в наших глазах теряют.

Власть у нас может поэтому и не считать своим долгом

посильное устроение земли. Земля готова долго терпеть. С

другой стороны, власть всегда стоит перед лицом этой

встроенной метафизики в трудной обязанности истолко-

вывать многозначительное молчание, нависающее над не-

устроенной страной, — не просто выжидательное и неоп-

ределенное, наоборот, скорее полное решимости. Молча-

ние и обращение всех к середине страны, откуда ждут

слова правды, — это почти нечеловеческий вызов, с кото-

рым приходится иметь дело тем, в чьих руках оказывается

власть. Власть по существу не такая вещь, чтобы осмыс-

ленно ответить на подобный вызов. Слово власти оказыва-

ется у нас поэтому как правило оговоркой, оговором, за-

говариванием. Важной оговоркой были произнесенные в

1917 году слова «есть такая партия», т. е. есть такая во-

266

оружейная мировоззрением группа, которая способна взяв

власть отвечать историческому замыслу страны. Продик-

тованные активизмом эпохи, те слова звучали в желатель-

ном наклонении, но в порядке оговорки скользнули в изъ-

явительное. Их хватило на десятилетия власти, уже не

нуждавшейся в том чтобы делать новые оговорки. Другой

реформатор сказал: «Коммунизм — дело рук народа».

Этот оговор на новые десятилетия оправдывал терапевти-

ческую опеку над таким народом. Еще реформатор и еще

одна оговорка: «Мы взяли власть в руки народа». Ее осо-

бенность в том, что оставаясь оговоркой она вместе с тем

и точная формула. Власть у нас обречена на оговорки,

оговоры и заговаривание именно потому что как нигде

призвана быть безоговорочной. Только безоговорочная

истина была бы способна отвечать молчанию земли. Но в

своих попытках быть безоговорочной власть сбивается на

разрушительную жестокость. По-настоящему дать слово

молчанию мира способны только мысль и поэзия. Отсюда

их постоянное пересечение у нас с властью, в отличие от

Запада, где власть и поэзия научились ходить своими раз-

ными путями.

Правда нашей страны много и подолгу молчит и часто

косноязычит. Она жестоко страдает от оговорок и оговоров

власти. Ее заговаривают все, кто хочет устроиться как все.

При всем том мысль в России нашла себя и приобрела осо-

бенный размах, до сих пор мало нами осмысленный. Она

вобрала в себя встроенную метафизику народа, который до

всякого знания знает, что земля не для человеческого само-

обеспечения; что человек, устроивший себя на ней, все

равно себя не устроит и устроит не себя. Именно это знание

сделало ревностным наше отношение к делу Европы. Мы

вызов тому Западу, каким ему всегда грозит оказаться, делом

чисто человеческого обустройства на земле. Мы, так ска-

зать, для того чтобы этого не случилось. Наша правда в том,

что мир, который все равно никогда не был и никогда не

станет человеческим устройством, на метафизику обречен.

Мы можем сказать: Россию, какой она сложилась и какой

до сих пор она еще остается, устроит только мир. Мы взве-

267

шены между двумя совсем разными, одним страшным,

другим обещающим смыслами этой правды. Только в

мире разрешится наше никого, прежде всего нас самих не

устраивающее нестроение. Дело поэтому вовсе не в модер-

низации и не в том чтобы догнать Запад или Америку.

Потому что, похоже, мы скорее готовы увидеть правду в

конце мира чем в простом приспособлении к нему.

Все сводится к тому чтобы найти себя. Наше место в

мире. Ключ к миру вовсе не у глобальных организаторов.

Ключ к нему, если такой есть, нигде как в этом, которое

сродни мудрости, тайном согласии человеческого существа с

тем, что человек устроиться на земле своими человеческими

силами так, чтобы это его окончательно устроило, никогда

не может; что мир, как говорит это наше слово, больше

похож на согласие целого чем на сумму вещей.

Тысячелетний вросший в нас опыт неприступности мира

и невозможности устроиться без мира легко принимают за

недоразвитость, серость, сырость, темноту. Мы в самом деле

мало что можем предъявить готового и блестящего. В нашем

надрыве от собственной неустроенности целое — то, кото-

рое сродни спасению, — присутствует своим кричащим от-

сутствием. Но это отсутствие не ничто и не пустота или это

такая пустота, о которой Розанов говорит, что кажется

можно заполнять ее чем угодно, настолько она открыта, но

попробуй начни — и ничего не выйдет, она почти все оттал-

кивает. Перед лицом такой пустоты, такой бездны в нас

суета вокруг «культуры», с которой оказывается вдруг надо

спешно познакомить якобы никогда не знавший ее народ,

развертывается уже в жанре недоразумения, если не хуже, с

неизбежным в конце: вот видите что получилось, не прини-

мают. Как будто достаточно усадить народ на скамьи музеев

и заставить слышать себя, окультуренных, вырвавшихся по

части интеллигенции и образования вперед. Так семьдесят

лет назад казалось, что достаточно ликвидировать безгра-

мотность, то есть лишить народ неумения читать газеты.

Хуже культурологических и эстетических ликбезов —

старания просветить по национальной части (а то у него

не развито национальное сознание) народ, давно, с самого

268