Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

начала не бывший этносом, собравшийся вокруг истори-

ческой задачи, несущий уже несколько столетий на своем

горбу ношу великой государственности, имперской и мно-

гонациональной. Националисты-патриоты, которых лучше

было бы называть не великороссами, а мелкороссами,

просто не в курсе дела.

Народ у нас уже тысячелетие приобщен к трагедии че-

ловеческой истории на земле через войны, через голодное

вымирание, через напряжение всех физических и нервных

сил так, как искусство и культура, даже мировые, для себя

еще могут только мечтать. Народ не слеп, он ослеплен

блеском невидимого мира и разбит его расколом.

3. Узнать себя. Меру нашего нигилизма, нашего сосед-

ства с бездной еще никто не измерил. К нам трудно под-

ступиться, труднее чем к медведю, живому, не рисованно-

му зверю, не в клетке, а в берлоге. Легче мечтать о том,

что было бы если бы не было того что было.

Некоторые видят развязку всего узла в конце России.

Но России такой, которую устроит только мир, в каком-

то смысле кончиться очень трудно. Можно даже спросить,

возможна ли в принципе такая вещь как конец России или

Россия, по выражению Ренаты Гальцевой, это историо-

софская проблема, то есть вопрос смысла истории прохо-

дит через нее.

При всех наших срывах мы принадлежим ренессансу

как делу истории. Исключение нас из ренессанса сделает

нас не больше самими собой, а меньше. Не потому что в

нас нет ничего особенного, а наоборот, потому что в за-

мысле ренессанса нет ничего, что не было бы совершенно

особенным. Восстановление Целого — историософская

проблема, не одна из, а вся. Та же самая, а не другая про-

блема — наша страна в правде ее замысла.

Только обезумев от добровольного удушья, можно

ненавидеть открытые окна, злобствовать против гостей,

способных показать у нас образцовое хозяйство. Гре-

ция, Рим, Англия, Америка, Россия расцветали при от-

крытости.

269

Сейчас снова зовут «своих» к мобилизации. Предосте-

регают: «Интернационалист никогда в отличие от нас не

дремлет. Засилье чужого, анархия и дурноцвет, засилье

чужого и анархия привели к жесткому и безжалостному

кулаку, побивающему правых и виноватых». Нет, чужое и

анархия не привели, а только толкали, как и вообще че-

ловеческий тростник всегда гнет всеми ветрами и гонит

всеми соблазнами, но вести ничего не ведет, если не будет

согласия. Соблазняет иногда чужой; но соблазняюсь всег-

да я сам.

Да, я, человек, стою перед «вызывающим, чужеродным

и агрессивным, не желающим делить власть». Читай —

злом; это будет единственное правильное прочтение. И не

в несчастные минуты, а всегда. Причем зло я могу по-на-

стоящему видеть только в себе, в другом я разбираюсь го-

раздо меньше. «Все нехорошее — чужое». «Все чужое —

хорошее». Одинаковые заблуждения? Нет, первое хуже,

оно не оставляет мне шанса найти себя. Чужому тогда не

будет конца, он вопьется в мою плоть и мне придется его

отрывать от себя в убийственном самораздирании, пока от

последнего истощения сил не притупится ум. Чужой не

там; чужой человеку всегда сначала он сам, пока себя не

нашел. И как увидеть свое лицо можно только в зеркале,

так узнать себя можно только в другом (Аристотель).

Чужая мне бездна во мне. Человек сохраняет себя только

терпеливым бескорыстным пониманием. Без этого мы об-

речены на хлопоты о «духовно-поведенческом аппарате»

или о «сумме законов», которые якобы способны «содер-

жать жизнь в моральных границах» (Распутин). Никогда

не содержали. Человек устроен чуднее и прочнее. Он за-

щищен — только? — незаинтересованной открытостью

искания. В этой незаинтересованности, если можно так

сказать, его высший интерес. «Независимость мысли от го-

сударства — вопрос государственной важности» (Аверин-

цев).

«Бездомность мысли и чувства» страшит тоскующих

по ладу. Если бы у мысли был готовый дом! Лисы имеют

норы, а где приклонит голову мысль? должна ли она по-

270

заботиться о своей прописке? Человек на полпути не оста-

новится, не такое он существо. Немного мечты о ладе,

немного нагнетенной гармонии, и вот уже Валентин Рас-

путин велит нам селиться в государстве-улье, которое с

вызывающей иронией вычислил античный мыслитель в

годы первого подрыва вольной общины. От страха перед

бездомностью мысли «никто не должен петь либо пля-

сать несообразно со священными общенародными пес-

нями».

От ненужных до пресыщения здравиц «национальным

корням» и «тысячелетней культуре» до паники шатает

энтузиастов лада. Между тем культура стоит, пока спо-

собна ставить всю себя под вопрос, иначе гниет. Мрач-

ным знаком остается то, что у певцов «своего» вторым

словом выскакивает «загнивающий Запад». Русская фи-

лософская мысль началась с бескорыстного Чаадаева.

Здравее вместе с ним ценить Запад, а о себе говорить что

«не выработали мы ни приличных собственных правил,

ни ценностей, ни общественных установлений». Доверие

к другому безопаснее предостережений, велящих его

гнать.

Народ, как человек, оправдывает свою жизнь тем, что

вмещает правду и служит ей. Ему беспрестанно говорят и

говорят разное в уши, ворожат словом, склоняя к тому и

этому. Люди забывают, что они пока имеют возможность

говорить только потому что их терпеливо слушают.

Такое умеет далеко не всякий народ. «Чувствительность

и понятливость наших читателей, и прежде им прису-

щие, ныне возведены в высокую степень. Духовное состо-

яние страны — тут мы действительно стоим на первом

месте, тут и говорить нечего. Просто ничего подобного в

мире нет и не может быть. Благопристойность, соблюде-

ние правил морали, воспитанность, с которой у нас

плохо, — все это свойственно всему миру. Но по особен-

ным причинам нашего общего существования — чтобы

так человек отзывался, чтобы так жаждал утешения имен-

но искусством, — это наша привилегия» (Белла Ахмаду-

лина).

271

Слово на этом просторе звучит; пространство такое,

что слово на нем слышат. То, что такое пространство в

мире есть, это событие мировой истории. Но надо еще раз

добавить: пока. Понимает ли это в своих восторгах поэ-

тесса? Все может кончиться в годы или в месяцы. Такие

вещи открываются и закрываются вдруг.

Что терпеливое молчание продлится, гарантий нет.

Мы стоим перед опасностью, которая грозит в истории

только избранным: перед опасностью заговорить, упус-

тить, теперь наверное уже в последний раз, не возмож-

ность высказаться, то есть поспешно вставить в общее го-

ворение еще и свое слово тоже, а — упустить вслушаться

в молчание, которым полна слушающая земля, упустить

дать молчанию слово. Похоже, что в разлив говорения

упустить это теперь уже всего проще. Упустим — вина не

на нас, вина на тех кто в свое время не стерпел, сжил со

свету отрешенных, мечтателей, людей не от мира сего, на

которых стоит мир. Упустим — с нас спроса нет. Но

упустим — и уже ни прощения, ни оправдания, ни спасе-

ния нам тоже нет: не нужны.

Как миру принадлежало наше первое слово, так и пос-

леднее тоже будет за ним. Наше место в мире и тогда,

когда мы его не видим, и когда его в нас нет, и когда мы

от него отвернулись.

1989

III

Далекое и близкое

1. Четырнадцать авторов «Культуры Византии»

не стре-

мились к единству концепции, они даже кажется не слиш-

ком согласовывали между собой свои тексты. Тем замеча-

тельнее, что из разрозненных статей, скрепленных только

смежностью тем, складывается цельный образ историческо-

го явления. Счастливо угаданное лицо византийской культу-

ры — большое достижение коллективного труда. Последне-

го решения проблем здесь нет, да и как можно было бы его

себе представить? Авторов невысказанно сближает понима-

ние того, что вопрос важнее поставить чем снять. Не поки-

дающий отечественную историческую науку интерес к ви-

зантийскому материалу не позволит ему стать вечной темой

в дурном смысле его бесконечного перелопачивания. И

лишь очень нечасто исследователи, выступающие в моногра-

фии, поддаются профессиональному соблазну историка,

представлению людей давних веков добросовестными паяца-

ми, которые старательно разыгрывают пьесу своего бытия,

заранее предопределенную тем бесспорным обстоятельст-

вом, что история совершилась так, как, мы знаем, она совер-

шилась.

Один из секретов успеха историка — неослабевающее

сознание того, что деятельность тех людей вовсе не была

похожа на прокладывание дороги к заранее выстроенной

далекой станции. В персонажах прошлого серьезный ис-

следователь предполагает как минимум частицу того иска-

Культура Византии. IV—первая половина VII века. Москва: Наука

1984, 726 с.

273

ния и той открытости, которые оживляют его самого. Не

завела ли Византию в тупик ее тысячелетняя история? Не

имеем ли мы тут дело с культурно-историческим прома-

хом? Мыслимо ли для византийского начала возрождение,

о котором мечтал Константин Леонтьев, или его место

только в прошлом? Чем глубже историческое исследова-

ние задето этими вопросами, тем менее вероятными ста-

новятся однозначные ответы на них, зато тем более внят-

ным делается опыт византийского прошлого для нас, учас-

тников современной истории.

В 330 году император Константин провозгласил столи-

цей город своего имени на северо-востоке империи, быв-

ший Византий. Много ли этнических латинян было в

новом центре империи ромеев, как греки называли рим-

лян? Акт разделения Запада и Востока в 395 году склоня-

ет думать о каком-то их прежнем единстве, между тем как

на деле они всегда были полярно далеки. Не случайно уже

на Никейском соборе 325 года из трехсот его участников

только семеро представляли западные епископаты. Вскоре

после разделения Запад, создатель империи, рухнул; авто-

номный Восток просуществовал еще тысячу лет. Ненату-

ральность нового Рима, оторванного от имперской почвы,

подчеркивалась его этнической — греки, сирийцы, евреи,

копты, армяне, грузины, — религиозной, географической

пестротой. Об органике здесь не могло быть речи. Как и

столицу, государство еще только предстояло строить. По-

ражает мобилизующая сила образа мировой культурной

державы, который по существу еще только маячил вдали.

Инородцев, приобщавшихся к замыслу, он зажигал пожа-

луй еще сильнее чем искушенных воспитанников антич-

ной цивилизации. Как любили люди это перераставшее их

детище, богатый Город в крепких стенах, войско, флот,

отлаженное управление с курьерской и дипломатической

службой — дромосом, собрание ремесел и художеств. Уп-

рочение державы становилось делом страсти едва ли не

больше чем разума. «Пафос империи, порядка, законопос-

лушности, бюрократической цивилизованности» был си-

лой, перед которой стихала не только сенаторская арис-

274

тократическая фронда, но и народная вольница. Для сред-

него, по натуре индифферентного жителя лояльность в от-

ношении своей религии, рода, национального предания

меркла перед культом государственного могущества.

«Если какой-либо род мистики волновал его сердце, это

был мистический восторг перед таинственным величием

империи ромеев» (с. 273, Аверинцев). Жертвенные усилия

миллионов — реальность такого рода, в отношении кото-

рой нет места для гаданий о ее исторической целесообраз-

ности или бесперспективности.

Авторы «Культуры Византии» без усилия, чистым

весом фактов развеивают идущие от церковной историог-

рафии представления об исключительной роли христиан-

ства в становлении византийской государственности. За-

долго до христианства священный характер исполнителей

вечных предначертаний, способность подарить мир и по-

рядок народам, вселенский размах приписывали себе эл-

линистические государства и Рим. В самой Византии им-

ператор-вероотступник Юлиан или монофисит Иоанн

Эфесский, главный инквизитор Юстиниана, имели мень-

ше внутренних преград для отождествления дела империи

с волей бога или богов чем правоверные никейцы. Не

христианство открыло перед политическими образования-

ми древности всемирно-исторические перспективы, поста-

вило человека организатором мира. Старый полис, дер-

жавшийся личным достоинством, телесным мужеством,

умением и предприимчивостью объединенных граждан,

уже к 3 веку до н.э. уступил позиции социальной инжене-

рии, полагавшейся на научную экспертизу и искусное уп-

равление социальными страстями. Воздух эллинистичес-

ких государств и позднего Рима был насыщен метафизи-

кой. Правителя окружали божественным культом. Таков

был аллюр поздней античности, учить и вести народы,

склонять миллионы к единодушию.

Победа христиан над язычеством, неизбежность кото-

рой показывают авторы коллективного труда, была подго-

товлена именно отрывом наднациональных задач, в реше-

ние которых втягивались человеческие массы, от почвен-

275

ничества языческих идеологий. Как ни комбинировала

власть местные культы с египетскими и восточными, язы-

чество не могло осмыслить сверхчеловеческую мощь цезарей

иначе как сшедшее на землю божество. Божественный

император на троне был комичен в своей шаткой статуар-

ности. Как это ни странно на первый взгляд, обожествле-

ние императора стесняло свободу власти, сковывало перс-

пективы государства, не говоря уже об обществе. Христи-

анство в этом свете явилось поздним, но точным ответом

на исторические перемены. Поняв и приняв факт разрыва

с природной органикой, оно пригласило человека к такой

затаенной молчаливой сосредоточенности, при которой

он находил целый мир внутри себя. Личность тут была

готова и к монашескому уходу из мира и в такой же мере

к отчаянному дерзанию любой смелости, к любому экспе-

рименту, к преодолению законов живой и неживой приро-

ды. Охранители язычества проницательно обвиняли ран-

них христиан в атеизме и тотальном неверии.

2. Христианин умел дышать как рыба в воде в атмос-

фере кризиса или хранить смиренную собранность среди

самых безумных предприятий. Только христианство, не

предрасположенное ни к одной системе власти, ни к

одной из существовавших идеологий и философий, стояло

вровень с небывалыми задачами вселенского государства.

По своей сути оно было тотальной мобилизацией и вызы-

вало к действию не некоторые, а все человеческие энер-

гии. Оно бросило вызов всей античной цивилизации — но

этим поднимало, мобилизовало и ее. Язычество поневоле

берегло душевную социальную, да и всякую данность. У

христиан оказалось головокружительно мало мистическо-

го уважения к устоям. Почти все социально-этические

нормы были передоверены голосу совести. Отстранен-

ность от мира давала все права над ним, накладывая по

существу только одну «обязанность» любви.

В абсолютной отрешенности была соль христианства.

Поэтому уникальное избирательное сродство между ним и

мировой державой могло сохраниться только при условии

276

их четкого разделения. Между тем в Византии церковь по

первому приглашению власти вступила в альянс со своей

прежней гонительницей. Ни та ни другая после этого не

могли остаться самими собой.

Плодом их смешения стал тот знаменитый византийс-

кий эстетизм, который согласно легенде решил в X веке

выбор князя Владимира в пользу цареградской веры.

«Страна городов» (страна-город), передовое государство

Средневековья, единственная не разоренная наследница

античной культуры, ослепляла мир своим организацион-

ным, техническим, художественным совершенством. Опи-

раясь на сконцентрированную силу знания, изощренной

дипломатии, векового военного искусства, Византия выси-

лась нерушимым храмом среди смятения переселяющихся

народов. Варварству была противопоставлена гармония

чинного строя, мудрая икономия. Всё от церемониального

придворного балета до чекана на золотом солиде, междуна-

родной валюте эпохи, должно было навевать ощущение

прочности. Ведущим социальным заданием политической,

идеологической литературы было завораживание сознания,

настраивание умов на благолепный умиротворенный лад.

На благочинии сошлись интересы державы и церкви.

Симфония церкви с государством дала вечному Риму

форму для обрамления своей истории, жанр всемирной

хроники. «Это было стремление привести всю всемирную

историю в порядок... Замах был поистине грандиозный»

(с. 98, В. И. Уколова). История здесь превращалась по

выражению Аверинцева в задачу с приложенным ответом

в образе осуществившейся христианской державы визан-

тийских императоров. И если на Западе непримиримый

Августин называл земной град вертепом разбойников и

старый Рим свирепой волчицей, то в Византии Евсевий

Кесарийский кромсал и правил свою «Церковную исто-

рию» до тех пор, пока не благословил цезаря Константина

и его права на церковь. Во второй половине 6 века в

колее тех же идей вечной гармонии продолжатель Евсевия

Евагрий Схоластик рисовал «картину благополучия, к со-

жалению мнимого, якобы царящего в его время в Визан-

277

тийской империи», обходя молчанием наиболее острые

проблемы своей современности (с. 206, Удальцова). Что

махина империи непосредственно выигрывала от этих гар-

монизирующих усилий в стабильности, так нужной ей

среди варварской стихии, то неприметно проигрывала в

каждой живой клетке общественная ткань. Варварство и

разделивший с ним свою судьбу Запад, полные нестроения

и максималистских порывов, пока не могли тягаться с

компактной организацией великой державы, но оставляли

простор для медленно набиравших размах новых сил.

В золотой век Юстиниана, законодательно закрепив-

шего симфонию империи с церковью, обозначилась тре-

вожная амбивалентность византийского сознания, оборот-

ная сторона культивируемого пластически-гармонизирую-

щего подхода к реальности. Сенсационным примером

служат сочинения Прокопия Кесарийского, центральной

фигуры византийской историографии 6 века. «Как жизнь,

так и творчество Прокопия отмечены трагической и бро-

сающей тень на его нравственный облик двойственностью.

Поражает абсолютно противоположная оценка историком

деятельности Юстиниана. В трактате Ό постройках' Юс-

тиниан рисуется как добрый гений империи, творец всех

великих дел. Он великодушен, милостив, заботится о

благе подданных. Его главная цель — охранять империю

от нападений врагов. В 'Тайной истории' Юстиниан пред-

стает как неумолимый тиран, злобный демон Византийс-

кою государства, разрушитель империи» (с. 153, Удальцо-

ва). Прокопий соединил в себе полярные крайности, кото-

рых редко избегали византийские политики и идеологи,

публицисты, полемисты, риторы, фатально впадавшие или

в неумеренные театральные восхваления, или в захлебыва-

ющееся фотескное очернительство. Попытки вдуматься в

истину социальной и мировой реальности сбивались на

нетрезвые восторги или на зловещее нагнетание бедствен-

ных картин. Одним уклоном провоцировался другой.

3. Заметим, что эта коренная раздвоенность внешне гар-

монизированного сознания неожиданно обнаруживается

278