Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

даже если отвечает чьим-то сегодняшним намерениям. Не-

согласие Аверинцева со смелыми авторами двух спорных

статей в «Богословских трудах», где Η. Ф. Федоров, Вла-

димир Соловьев, С. Н. Булгаков, П. А. Флоренский обви-

нялись в слишком западном, недостаточно восточно-пра-

вославном характере их философии и богословия, были

не спором с русской церковью, а скорее наоборот, храни-

ли благоразумный мир и отклоняли дух раскола. В текст

обвинительного абзаца той из названных статей, которая

подписана Антонием, митрополитом Ленинградским и

Новгородским, редакция «Богословских трудов» ввела в

скобках замечание о своем несогласии, так что Аверинцев

стоит именно на стороне официального мнения. В любом

случае взгляды одного из авторов одного из изданий Мос-

ковской патриархии вовсе не сразу делаются вероучитель-

ной позицией Церкви. Сначала им предстоит долгий тща-

тельный разбор.

Благоразумие, взвешенность — вещи во всяком случае

полезные. Поэтому когда Аверинцев предостерегает от

«не в меру ревнивого национального чувства», а критик

«Нашего современника» находит здесь повод для возраже-

ния, то слишком легко видно на чьей стороне правда. Что

не в меру, то само собой и плохо. Критик мог бы этого не

в меру на себя и не брать. Он надеется выбраться из тупи-

ка при помощи диалектики: поскольку, говорит он, наци-

ональное в нашей стране угнеталось, упрекать нас теперь

за патриотическое рвение не в меру «все равно что пого-

рельца обвинять в вещизме». Эта диалектика не работает.

Пожар сам по себе мимо разума ничему не учит, разум же

требует меры всегда, и после беды еще больше чем до нее.

«Наш современник» часто пользуется диалектикой.

Один из его авторов, узнав, что информация в 20 веке

главное богатство, делает вывод, что следовательно нашу

информацию надо беречь и не выдавать. Речь идет об ар-

хивах Ленинской библиотеки. Скрытая информация по

определению перестает быть таковой. Софизм продолжа-

ется (НС 1989, 4): создания русской литературы —духов-

ная квинтэссенция народа, следовательно надо препятст-

209

вовать утечке этого серого вещества за рубеж. Софизмы

журнала не шутка, потому что среди них есть такой:

«'Наш современник'... ненавистен тем, кому чужда Рос-

сия» (НС 1989, 5, 153).

Нападки современника неожиданно много говорят о

его устройстве. Он не находит среди новомирских текстов

Соловьева должного количества хвалы отечественному.

«Думаете, хотя бы о языке с похвалой? Все-таки 'великий

и могучий'. Ничуть не бывало: с осуждением приказной

русификации католической Польши». Приведем слова Со-

ловьева, чтобы читатель сам решил, кто что хвалит:

Русский язык — слишком большой барин, чтобы кому-ни-

будь навязываться: кто не хочет его знать, тот сам в убытке.

Никто не отрицает необходимости русского языка как государст-

венного для всей империи; но навязывание его [...] неизбежно

приводит [...] к враждебному отчуждению от всего русского.

Критик выдает себя, заставляя догадываться, что к непри-

ятию насильственной русификации он относится с боль-

шей настороженностью чем к ней самой.

В том, что русский осуждает приказную русифика-

цию, заключена лучшая похвала нашей стране, какую

можно придумать. И то, что многочисленные прошлые

льстецы России забыты, а Соловьев делается известен как

никогда, еще одна ей похвала. Патриот сомневается в

нашем праве хвалиться Соловьевым, внушая, что фило-

соф руководствовался не справедливостью и совестли-

востью, а личными пристрастиями, «осуждал русифика-

цию Польши не как сторонний наблюдатель (!), а как

поклонник польского католицизма». Что русскому вовсе

не обязательно быть сторонним наблюдателем или по-

клонником польского католицизма чтобы осуждать на-

сильственную русификацию, потому что для того есть

более веская причина, стыд за свою страну, в соображе-

ния критика почему-то вовсе не входит.

Современный критик называет свое раздражение за-

щитой патриотического славянофильства. Он прочитыва-

ет в новомирской подборке у Соловьева:

210

Грех славянофильства не в том, что оно приписало России

высшее призвание, а в том, что оно недостаточно настаивало на

нравственных условиях такого призвания [...] и оказалось, что

глубочайшею основою славянофильства была не христианская

идея, а только зоологический патриотизм.

У философа, возмущается патриот, есть о славянофилах

другие, похвальные слова, злостно выстриженные кривыми

ножницами публикаторов: со славянофилами, говорит и

курсивит Соловьев, «у меня общая идеальная почва» («Ис-

тория и будущность теократии»). Эти слова не другие, а

продолжение тех же: нет общей зоологии, есть общий

идеал, тот, что «не для легких и простых дел создал Бог

Россию», не для идолов частного интереса. Различение

идолов и идеалов критик мог бы усвоить из того же ново-

мирского Соловьева, если бы не увлекся ролью прокурора.

Тоща он может быть разглядел бы на первом месте в под-

борке, уличаемой им за недостаток хвалы в русский

адрес, и доклад молодого Соловьева «Три силы» с гим-

ном о «великом историческом призвании России, от ко-

торого только получают значение ее ближайшие зада-

чи».

2. Попытка патриота учредить опеку над Соловьевым

сейчас нелепа как никогда. Когда уж мыслитель такого

ранга заговорил сам, а не в изложениях, его не так просто

«подстричь», «свести до уровня» и «использовать в

целях», как кажется критику. Вдвойне нелепо винить в

кривых ножницах и мелком политиканстве публикаторов.

Это те самые люди, которые двадцать лет назад всеми

правдами и неправдами впервые в СССР отстояли в 4-м и

5-м томах «Философской энциклопедии» право говорить

о русском мыслителе как он заслуживает.

Патриот мелкому политиканству предпочитает круп-

ную политику, его словарь — «великое предназначение,

защита отечества, партия, возрождение России, междуна-

родная политика, народы, бюрократы, бизнесмены, мил-

лионы»: «нам надо осваивать и осмыслять философское

наследие» (там же с. 167). Он развивает разнообразную

211

активность вокруг мыслителя. Он то не хочет «спорить с

Владимиром Соловьевым», то заявляет что с ним «есть о

чем спорить», но оставляет это другим, сам наблюдая со

стороны; то подозревает что ему «подсунули»(!) вместо

великого философа безродного однофамильца, то обвиня-

ет, как мы видели, публикаторов в «пристрастности», то

через страницу винит в «пристрастии» самого Соловьева;

начинает с необходимости его печатать, кончает советом

придержать, в итоге не выдерживает и самолично под-

правляет его, говоря, что для 19 века Соловьев со своим

идеалом бескорыстия и самоотвержения может быть прав,

но в нынешних кризисных условиях нация должна мень-

ше каяться в грехах и больше думать о своих интересах

(всё так, там же с. 152, 157, 159, 164—167).

Хлопоты критика вокруг великого имени безысходны.

Его отношения с Соловьевым не могут сложиться беспро-

блемно. Выкроить по своей мерке удобного Соловьева не

удастся. При любой погоде, в счастье и в беде покаяние,

избавление прежде всего от собственных грехов для Вла-

димира Соловьева первый долг и он же высший нравст-

венный интерес личности и нации. Честнее поступил дру-

гой критик того же патриотического настроения, открыто

напавший на философа. «У В. Соловьева нет четкой пози-

ции [...] Неувязки, фантазии, противоречия [...] Нет, мы

не должны видеть в В. С. Соловьеве какого-то врага рус-

ского народа (!)» (журнал «Москва» 1989, 6, с. 6). В

таком нападении на знаменитого философа второму пат-

риоту не могло быть никакой стратегической выгоды, на-

дежнее было смолчать. Но сила мысли поневоле задевает

людей, положившихся на другую силу. Статья, из которой

взяты последние процитированные идеи, озаглавлена тоже

«Национальный вопрос в России», т.е. призвана коррек-

тировать одноименную работу Соловьева. Но корректи-

ровки не получается. Соловьевский вселенский интерес

для московского критика не отличается от «сталинского

великодержавного космополитизма», который тоже тре-

бовал «полного национального самоотречения». Если тре-

бовал и получил, то значит было на чем паразитировать!

212

Критик Соловьева ссылается на Фрейда, что бескорыстие

опасно, «всякое отречение требует компенсации и притом

никогда не известно какой». Соловьев счел бы неуважи-

тельным к человеку заводить на него психологическую

бухгалтерию. Для него самоотречение во имя высшей цели

было условием счастья.

Беда потому и называется бедой, что из нее нет простого

выхода. Подозрительно, когда спасительный выход отыски-

вается сразу, особенно когда им оказывается отталкивание,

первая непроизвольная реакция на дискомфорт. В патриоти-

ческой публицистике изобличительного толка вместо терпе-

ливого осмысления растет ожесточение. «Интернациона-

лист, в отличие от нас, никогда не дремлет» (Валентин Рас-

путин). Свои спешат тогда не отстать от чужих.

Действует страсть вражды, которая издавна толкала эк-

стремистов срывать медленный ход общественного выздо-

ровления. Теперь она толкает самозванных патриотов

объявлять под предлогом сложной ситуации осадное по-

ложение и освобождаться от требований обычной осто-

рожности, не говорю уж вежливости. От растерянности

многие действуют напропалую. В итоге остается тот неот-

менимый факт, что дана воля злобе. Она ведет свою всег-

дашнюю игру на понижение.

Патриотам кажется, будто разделив людей на своих и

чужих они внесли ясность в национальный вопрос. Дня Вла-

димира Соловьева как раз такая ясность была первобытной

тьмой, откуда он хотел найти выход. Отгородиться, изгнать,

не пускать чужих. Старая ловушка. Одни присвоили себе

право любить Россию и готовы делиться им только по собст-

венному усмотрению и только с условием полюбить сначала

их журнал. Другие воображают что измерили Россию своим

аршином и наконец разгадали ее секрет. Два сапога пара,

оба с распорядительным размахом. Это враги-единомышлен-

ники по волевому обращению с прошлым и будущим, разве

что нажимают на разные рычаги.

3. Сейчас в Москве появилась книга А. Янова «Рус-

ская идея: 2000 год». Она мало кому известна, но совре-

213

менный патриот заговорил о ней, угадывая здесь себе про-

чную опору. Янов, преподающий на Западе публицист, дви-

жется в свете исторических схем. Русская история редуциру-

ется у него до двух навязчиво повторяющихся фаз: реформа,

тщетно старающаяся вернуть Россию в строй европейских

государств, и контрреформа, судорожная тотальная мобилиза-

ция против того же западного начала. Беличье колесо рефор-

мы-контрреформы по А. Янову вращается с середины 17 века

до сего дня, ряд контрреформ представлен Иваном Грозным,

Петром Первым, Сталиным с открытой вакансией в ближай-

шем будущем. Единственный претендент на освободившееся

место нового деспота — русская идея, единственный носитель

русской идеи — националистический антисемитизм. Послед-

нему оказывается тем самым честь, на которую он нигде

кроме как у Янова не мог бы рассчитывать.

В чем корень такой исключительности российской

истории? Ведь другие народы тоже ходили путем автори-

тарных режимов, но не оказались в тупике. Где причина

русского безысходного коловращения? Поскольку ясных

ответов Янов не дает, остается считать истоком бездвиж-

ности страны национальный склад, постоянно воспроиз-

водящий полувизантийскую средневековую — для Янова

тоталитарную — сущность. Мы приходим таким образом

к национальной или расовой неприязни, той самой, на ко-

торой стоят и наши патриоты. При разной расстановке

знаков плюса и минуса там и здесь дает о себе знать оди-

наковое представление о непрерывном потоке российской

истории. Яновское упражнение в структуралистской ми-

фологии и историзме вызывает понятное негодование пат-

риотов и дает им чувствовать себя защитниками самобыт-

ности России. Свою невольную правоту они тут же раст-

рачивают на создание еще более грубой мифологии. Так

националисты и денационалисты оказываются взаимно

правы и взаимно нужны как раз в меру обоюдной непра-

воты.

Национальный вопрос не теоретический. Он требует

поступка. Владимир Соловьев показал здесь пример бла-

городства, без которого, похоже, узлы не развяжешь.

214

У каждого отдельного человека есть материальные интересы

и интересы самолюбия, но есть также и обязанности, или, что то

же, нравственные интересы, и человек, который пренебрегает

этими последними и действует только из-за выгоды или из само-

любия, заслуживает всякого осуждения. То же должно признать

и относительно народов.

Из того, что нации могут соблазниться силой, Соловь-

ев вовсе не заключает что они подлежат роспуску. Это

значит только, что и в национальных и государственных

вопросах всегда будет права совесть, а не казуистика. Че-

ловек и нация одинаково открыты миру, потому что толь-

ко в нем могут осуществиться. В этом смысле русская

идея, как у всякого другого народа, вселенская.

Архитектура классической мысли о человеке, нации

и человечестве оказывается слишком высока для русо-

филов и русофобов. Безобразие именований в свою оче-

редь о многом говорит. Одни никак не решатся при-

знать что Россия, какая она есть в тысячелетней исто-

рии своего народа, духа, языка, являет при всех

ее срывах один из мировых опытов вселенской целос-

ти. В этом смысле русская ойкумена сопоставима с

древнегреческим, древнеримским, западноевропейским,

дальневосточным, североамериканским мирами. Другие

из-за сердитости и плохой школы, но чаще из-за корыс-

тного желания поскорее войти в обладание и распоря-

диться русской идеей, не доходят до понимания того,

что вся она и вся миссия России сводятся к нашему

призванию на наших неповторимых путях вынашивать

ту вечную истину, о которой думал Соловьев.

4. Жизнь никогда сама не переступит своих границ.

Зараженные птицы падая все равно летят весной через

моря на чадные просторы северной родины. Природа не

изменит своему закону и не предаст его. Церемония влюб-

ленности всегда и у всех живых существ головоломно

сложна. Ритуал природы бывает упрощен только соблаз-

ном. Искушение идет от путаницы, в которой многим лень

разбираться. Против нее действенно только бескорыстное

215

стояние вне интересов. Мысль только тогда способна хра-

нить жизнь, когда не служит выгоде. Ворона каркает о

своем. Соловей поет забыв себя о весне и ночи. Русская

мысль началась с бескорыстного Чаадаева. Докажи мне

что я лгу, когда повторяю за ним, что «не выработали мы

ни приличных собственных правил, ни ценностей, ни об-

щественных установлений». Я лгу, да моя ложь здоровее

твоих утешений. И мое доверие к другому безопасней тво-

его темного испуга перед чужим. В умы молодежи, гово-

ришь ты, внедряют не наше, хотят ее этим у нас отнять,

перепутывают в нас доброе и злое, красивое и уродливое,

великое и ничтожное, значительное и пустое. Да, дьявол

путаник. Только не чужой дьявол, свой. Он чужое в

нашем собственном мире. Во всех других человеческих

союзах та же, что у нас, смесь порядка и искания. Она

сложилась иначе чем у нас и тем дает нам шанс, осматри-

ваясь, узнать впервые себя. Без зеркала себя не увидишь.

Спросите у людей, почему они не хотят знать себя. Спро-

сите лучше у себя. Потому что тут самый большой труд,

весь труд человека, любой другой оказывается легче. Кто

сказал, что его запутали чужие, тот уклонился от главного

труда жизни. К каким после того, благовидным или небла-

говидным, жестам будет клонить человека, не распознав-

шего в чужом себя, уже не очень важно. Кто-то наверное

захочет повторить великолепный жест изгнания из храма.

Сам по себе срисованный жест еще ничего не значит и

никого не спасет. «Многие придут во имя мое...».

Сказав это Валентину Распутину, в страдании отгоро-

дившемуся от чужих, мы не назовем людей другого свой-

ства, которым упрек бесполезен. Мы не дадим им шанс

говорить «Распутин и я». Одно дело ум, помутившийся от

боли, другое ловцы в мутной воде. На честное, да и вооб-

ще на какое-то имя им рассчитывать не приходится; не

назовем поэтому их и мы. Они уличили себя тем, что не

перенесли света мысли, вынутой из казалось бы ветхих

сундуков. Не то что их мешанины приходится особенно

бояться. Жильда на правду выйдет, как говорил один ста-

рый человек. Мы говорим о них только из удовольствия

216

удостовериться в действенности мысли, которая и через

сто лет в силе и продолжает светить так, что подслепова-

тые глаза жмурятся. Им не было особой надобности гово-

рить, но скучно коснеть в безвестности, и вот они напали

на Соловьева, одни в открытую, другие хитро.

Правда широка, не по размерам даже самому громкому

рту. «Мы должны помнить, — говорит Соловьев, — что

мы как народ спасены от гибели не национальным эгоиз-

мом и самомнением, а национальным самоотречением».

Не Соловьев, правда истории диктует. Самоотречение

горько, но его надо принять; у истории другого закона в

запасе нет. Она дело всего человеческого существа. Чело-

век мера всех вещей, потому что его мера все вещи, т.е.

мир. Кто не вместил много, тот не в истории. «Спасаю-

щий спасется». Не отчасти народ призван отречься от эго-

изма и самомнения, а до конца, в полную меру, на да или

нет. Пока в народе есть способность слышать правду, он

несет на себе всю ношу истории, иначе не несет никакую,

отдает другим. Когда эта ноша кончится, прекратится и

национальная мысль, и национальная литература, и наци-

ональный язык, все разойдутся по домам. Там будет спо-

койно, мертвенно. Пока этого еще не случилось, никто и

ничто не отменит права истории мерить своей полной

мерой.

Патриоты устали. «Не пора ли поберечь народ». Спокой-

нее было бы уйти в пенсионеры истории. Зачем Соловьев

мерит задачи России задачами мира. Не так ли делал Троц-

кий. «Мы должны быть преданы не русским [...] интересам,

а вселенскому церковному интересу» (Соловьев). Сказано

крупно и круто. Страх берет как молитвенника в «Откро-

венных рассказах странника»: боюсь отдаться Богу, он меня

изувечит. Усталый и потерянный отдать себя никому не от-

даст, бережет — для чего, для кого? Размах мысли пугает.

Соловьевский вселенский интерес «не есть ли путь к вели-

кодержавному космополитизму?».

Человеческое существо не может расти иначе как корня-

ми вверх, в высоком разветвляясь; только тогда оно пустит

земные корни. «Отречение опасно»? Низкое существо ни от

217

чего не умеет отрекаться и потому до человека обычно не

дорастает, не в иносказательном и переносном, а в пря-

мом и страшном смысле. Если однако все же дорастет, то

не бойтесь за него. Человек нуждается во всем только

среди нищеты самообеспечения, а когда отдаст все, то де-

лается по-настоящему богат. Тогда он счастлив и широк.

Несчастен только тот, кто привык ухаживать за собой как

за сложной вещью с психологией.

«Нас вызывают на ожесточение», грозят нам. Но слы-

ша такую уфозу бесполезно молчать в надежде, что худой

мир лучше доброй ссоры. Не мы первые, не Соловьев вы-

звал ожесточение. Злоба успела как всегда быть впереди и

ожесточение водило языками критиков с самого начала,

еще когда они издалека заводили свою речь; из кувшина

вытекает то, что было в нем. Вначале был сыск, выданное

себе разрешение подозревать каждого кроме своих в

доску. Встряхнитесь, хочется сказать инквизиторам, кто

загнал вас в этот тупик, потому что заподозрить, однажды

начав, придется каждого? Есть хороший принцип презум-

пции невиновности.

Человек живет дарованным ему талантом. Талант ни-

когда не бывает обязан группе, он бунтарь и начинатель.

Прочертив линию всякого таланта, мы непременно уви-

дим, что она ведет из нор на волю, где весело встретить

другого, где «несть ни еллин ни иудей». Если дара не хва-

тает даже на смех или сарказм, остается мрак и скрыт-

ность. «Нас вызывают на ожесточение». Люди расчесыва-

ют себя, растревоженные лучиком правды. Оставьте ее в

покое. Не вам с ней спорить; и не ей с вами.

Мало, оказывается, думать в России, надо озираться и

получать подтверждение в достаточной русскости или

православии моей мысли. После проверки мне выдадут

удостоверение. Получив его, я смогу уже не думать ни о

чем. Настоящая мысль никогда не просила себе разреше-

ния и не будет его добиваться. Она перестает быть в тот

момент, когда задумывается о чем-то кроме правды. Она

опоминается только тогда, когда забывает обо всем кроме

правды.

218