Алеврас Н.Н., Гришина Н.В., Краснова Ю.В. (ред.) История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII-XXI веков

Подождите немного. Документ загружается.

Ионов И. Н. Глобальная история...

«перекрестных», «переплетенных» или «связанных» (entangled, connected)

историй, приходящих на место традиционной компаративистике и предпочи-

тающих изучение синхронных срезов, «отдающих приоритет изучению ди-

намики межкультурных интеракций (как между разными обществами, стра-

нами, регионами, так и между интеллектуальными традициями и научными

дисциплинами)»

. Таким образом, речь может идти как о диалоге взаимодо-

полнительных теоретических подходов, так и о диалоге различных традиций

исторической памяти, создающих множественные, соотнесенные, мультипер-

спективистские картины прошлого. В пределе эту ситуацию можно опреде-

лить как проект «диалогического историзма», все онтологические и эписте-

мологические постулаты которого ограничиваются возможностью, наличием

и активным проявлением иных познавательных перспектив. В рамках пост-

модернистских взглядов, например, в традиции Ж. Делеза, такую ситуацию

можно рассматривать как взаимодействие изучения исторических явлений «во

внутренней глубине» и «на поверхности», соответственно – в их протяженном

бытии и сиюминутном становлении, с точки зрения сходящихся серий, приво-

дящих к тождеству противоположностей (локальные цивилизации), и с точ-

ки зрения расходящихся серий, приводящих к резонансам несоизмеримостей

(исторические казусы). Пределы этой ситуации философ связывал с исчезно-

вением Бога, мира и личности, но внутри нее открывается масса возможностей

для наращивания знания

Особенностью современной познавательной ситуации в историческом зна-

нии является то, что она прямо дистанцируется от сферы пределов и горизон-

тов, столь любимой постмодернистами 1960–1970-х гг. Глобальная история

как познавательное пространство эпохи глобализации неизбежно предполагает

диалог (в частности, диалог цивилизаций), а значит, нетерпимо к крайностям.

Поэтому можно говорить, как П. Рикер, о логике двойного смысла как осно-

ве герменевтического круга или, как Ж. Делез, о двоении смысла в момент

смыслопорождения

. Подобным образом глобальная история (в том числе

как история цивилизаций) и история глобализации (в том числе ее локальных

казусов) в понимании Иггерса не воплощают в себе крайности метафизики и

строгой исторической дисциплинарности. Скорее метафизика проявляет себя в

каждой из них по-разному. Глобальная история изучает казусы взаимодействий

культур, опираясь при этом на традицию истории локальных цивилизаций с ее

метафизикой (У. Мак-Нил – Дж. Бентли). История глобализации изучает совре-

менные глобализационные процессы, опираясь на теорию модернизации и ее

критику (У. Ростоу – А. Г. Франк).

Подобным же образом, как «связанные» или «переплетенные», можно рас-

сматривать соотнесенные образы мира, созданные глобальной историей, в ко-

торой больше интереса к бытию и «глубине», и постколониальной критикой,

в которой больше интереса к становлению, столкновениям, гибридности и

метисности. Принципиальной в данном случае является неразрывность этих

образов или концептов. Только в паре они мешают друг другу приобрести

«Подвижный фронтир»...

крайние формы, которые известны и у глобальной истории (империализм), и

у постколониальной критики (экстремальный локализм, сосредоточенность

на локальности общин-«фрагментов»). Поэтому так важно избегать ситуаций,

провоцирующих «разъятие» связанных историй. Удвоение образов глобали-

зирующегося мира создает не только ситуацию конкуренции, но и ситуацию

проблематизации, приближающую нас к истине, если верить критическому

рационализму К. Поппера

Примечания

Iggers G., Wang Q. E., Mukherjee S. A Global History of Modern Historiography. L. ;

N. Y., 2008.

Могильницкий Б. Г. История исторической мысли ХХ века : в 3 вып. Вып. III. Исто-

риографическая революция. Томск, 2008; Репина Л. П. Новые исследовательские стра-

тегии в российской и мировой историографии. М., 2008. С. 13–22.

Iggers G., Wang Q. E., Mukherjee S. Op. cit. P. 281–295, 301–306.

Schäfer W. Reconguring Area Studies for the Global Age // Globality Studies Journ. :

Global History, Society, Civilization. 2010. № 22, december 22; Majumdar R. Writing Post-

colonial History. L., 2010.

Osterhammel J. Geshichtswissenschaft jenseits des Nationalsstaat. Studien zu Beziehungs-

geschichte und Zivilisationsvergleich. Göttingen, 2001. S. 176–178.

Iggers G., Wang Q. E., Mukherjee S. Op. cit. P. 380–388. Особенно резко звучит критика

Мак-Нила у В. Шефера, который наиболее четко разделяет мировую и глобальную

историю, представляя Мак-Нила последовательным империалистом и универсали-

стом. Schäfer W. Op. cit. P. 5–7.

Wolf E. Europe and the People without History. Berkeley, 1982. P. Х, 4, 8, 13.

Iggers G., Wang Q. E., Mukherjee S. Op. cit. P. 390–391.

Wolf E. Op. cit. P. 3, 77, 379–380, 391, 401–402, 425.

Ibid. P. 82–83.

Ibid. P. 76, 387, 401–425.

Eisenstadt S. N. Multiple Modernities // Daedalus. 2000. Vol. 129, № 1.

Wolf E. Op. cit. P. 21; Деррида Ж. Позиции. Беседы с Анри Ронсом, Юлией Кристе-

вой, Жаном-Луи Удбином, Ги Скарпетта. М., 2007. С. 70–71.

Wolf E. Op. cit. P. 4–7, 12–13, 297, 379, 387; Делез Ж. Логика смысла // Делез Ж. Ло-

гика смысла. Фуко М. Theatrum Philosophicum. М. ; Екатеринбург, 1998. С. 16–42, 234,

340.

Барг М. А. : 1) «Идеальные типы» Макса Вебера и категория «классическое» в марк-

систском историзме // Вопр. философии. 1986. № 7. С. 77–94; 2) Категория «развитие»

в историческом исследовании : (Опыт системного анализа) // История СССР. 1986.

№ 1. С. 100–111; Wolf E. Op. cit. Р. 76, 85, 297–298.

Manning P. Navigating World History : Historians Create a Global Past. N. Y., 2003. Р. 36;

Iggers G., Wang Q. E., Mukherjee S. Op. cit. P. 388–391.

Wolf E. Op. cit. P. 204, 260, 267, 296; Robertson, R. Glocalization : Time-Space and

Homogeneity-Heterogeneity // Global Modernities. L., 1995. Р. 26–27.

Wolf E. Op. cit. P. 5, 7, 13.

Iggers G., Wang Q. E., Mukherjee S. Op. cit. P. 367, 379, 390.

Ионов И. Н. Глобальная история...

Ibid. P. 367–368, 379.

Репина, Л. П. Указ. соч. С. 21.

Делез Ж. Указ. соч. С. 20–21, 232–234.

Абулмагд А. К., Ариспе Л., Ашрави Х. и др. Преодолевая барьеры : (Диалог между

цивилизациями) / под ред. С. П. Капицы. М., 2002. С. 56–59, 63–76, 90–95, 115; Ри-

кер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М., 2002; Делез Ж. Указ. соч.

С. 15.

Поппер К. Предположения и опровержения. Рост научного знания. М., 2008.

«Подвижный фронтир»...

И. В. Нарский

(Южно-Уральский государственный университет, г. Челябинск)

ВОЗВРАЩЕНИЕ АВТОРА: ПРИГЛАШЕНИЕ

К «ЛИРИЧЕСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ», ИЛИ ОБ ОДНОЙ ТЕНДЕНЦИИ

В СОВРЕМЕННОМ ИСТОРИОПИСАНИИ

Весной 2010 г. в Берне у меня состоялся мимолетный разговор с тамошним

профессором истории Мариной Каттаруцца. По стечению обстоятельств я в

течение последних лет прочел ряд докладов перед бернскими историками, и

все темы моих выступлений так или иначе сопровождались демонстративно-

провокационной проблематизацией своего собственного автобиографического

материала, собственного жизненного и исследовательского опыта. После одно-

го из таких докладов М. Каттаруцца поинтересовалась, не приходила ли мне в

голову мысль – раз уж я работаю в столь необычном, по ее мнению, стиле – на-

писать теоретическую статью, объясняющую и обосновывающую мой подход.

Нет, такая мысль меня не посещала. Этот обмен репликами и стал непосред-

ственным импульсом к написанию данной статьи.

Однако было и другое обстоятельство, которое заставило меня, исследователя-

практика, обратиться к теоретизированию по теме. Пару лет назад мною была

издана книга

, вызвавшая большое количество (преимущественно неофици-

альных) реакций, полученных мною от читателей, что заставило меня пост-

фактум интенсивно размышлять о специфической стилистике уже изданного

труда и особенностях его рецепции. Не в последнюю очередь – потому, что в

читательской аудитории книга вызвала трудности с определением ее жанра

Она оценивается как отмеченное «парадоксальностью жанра» «историческое

исследование, хотя и особого рода» (И. Кукулин), как «экспериментальная кни-

га» (С. С. Секиринский, Э. Кон), напоминающая «различные жанры литерату-

ры нон-фикшн» (Г. А. Янковская), а также как воспоминания, исповедь, худо-

жественная проза

и даже «готовый киносценарий».

В допустимости постулировать наличие в современном гуманитарном и со-

циальном знании тренда к формированию «лирической» науки меня укрепи-

ло наблюдение Д. Хапаевой о «возникновении новой тенденции, свидетель-

Нарский И. В. Возвращение автора...

ствующей о переходе от социальных наук к постнаучному состоянию, к новой

форме интеллектуального творчества. Возможно, так рождается интеллекту-

альное письмо, чья правдивость не сводится ни к выяснению того, как “было

на самом деле”, ни к неукоснительному следованию правилам Вульгаты со-

циальных наук. Одной из его особенностей может стать способность наделить

прошлое и настоящее смыслом сквозь призму современного политического и

художественного восприятия, другой – возникновение “лирического героя”,

“я-рассказчика” интеллектуального письма, способность же раскрыть интел-

лектуальную или событийную интригу вытеснит страсть к отражению “объ-

ективной реальности”»

. Не разделяя центральный тезис работ Д. Хапаевой

о логически допустимой смерти науки, я счел ее наблюдения о появлении в

научных трудах «лирического героя» удачной отправной точкой для собствен-

ных размышлений о перспективах и познавательном потенциале «лирической

историографии». Имеется в виду методико-стилевая тенденция культурной

истории к пересмотру статуса историка-исследователя, теоретически леги-

тимная с позиций философской герменевтики и практически реализуемая че-

рез репрезентацию в тексте фигуры активного автора-«лирического героя».

Методико-стилевая тенденция культурной истории

Итак, речь пойдет о далеко не новой проблеме, над которой гуманитарный

и социологический цехи бьются с момента своего возникновения, – а именно

о том, «что делают, когда занимаются наукой»

, а конкретнее – о поле свободы

исследователя, о границах его «ремесла», о роли субъективности, привносимой

им в работу во имя достижения «объективности». Если еще сузить и заострить

проблему, можно сформулировать ее следующим образом: действительно ли

субъективность вредит занятию наукой, и нет ли возможности извлечь из нее

пользу для научного творчества?

В процитированном выше тексте Д. Хапаева на уровне логической возмож-

ности постулирует рождение постнаучного интеллектуального письма, опира-

ясь на ряд общих наблюдений над некоторыми особенностями творчества А. Эт-

кинда, О. Проскурина и А. Зорина. Среди объединяющих их «странностей» она

обнаруживает, что все они теоретически обосновывают свои подходы формаль-

ной отсылкой к авторитетам, по ее мнению, сданным в архив интеллектуальной

истории – таким как К. Гирц и Х. Уайт. На этом основании возникает пред-

положение о том, что названные российские новаторы тем самым фактически

дистанцируются от принадлежности к какой-либо ограничивающей их свободу

научной школе и являются своего рода одиночками-бунтарями, безрезультатно

претендующими на принадлежность к академическому сообществу.

Между тем, (пере)открытие названных имен, равно как и М. Бахтина,

М. Фуко, П. Бурдье, Н. Элиаса и др., за рамками их узкой дисциплинарной

принадлежности, например историками, массированно происходило преиму-

щественно в 1980–2000-е гг. под воздействием бесчисленных «поворотов» по-

следнего полувека в международной гуманитаристике – «лингвистического»,

«Подвижный фронтир»...

«культурного», «когнитивного», «нарратологического», «эпистемологическо-

го», «антропологического», «визуального», «эмоционального», «детского»

и пр.

В центре внимания возникших под их влиянием многочисленных на-

правлений историографии – микроистории, истории повседневности, опыта,

памяти, эмоций, культуры, новой персональной, интеллектуальной истории и

др., в дальнейшем обобщенно именуемых культурной историей, оказались вос-

приятие и поведение исторических акторов, в том числе ранее безымянных и

бессловесных. Показательно, что культурная история включила в свои генеа-

логии громкие имена теоретиков от Ф. Ницше до П. Бурдье

, а в круг непо-

средственных предшественников – именно тех, чьи идеи, по мнению Д. Хапае-

вой, принадлежат интеллектуальному архиву. Таким образом, теоретическая

тактика препарируемых ею героев теряет предполагаемую исключительность,

по крайней мере, за пределами российского гуманитарного цеха. Скорее можно

говорить об их включенности в относительно долгую и успешную междуна-

родную интеллектуальную традицию. И именно в этой традиции много внима-

ния уделяется исследовательской рефлексии, в том числе по вопросам о языках

научного описания и возможностях их литературизации и фикционализации.

Однако прежде чем обратиться к культурно-историческим позициям по

поводу функций познающего субъекта, необходимо сказать несколько слов о

контексте возникновения культурной истории. К внутренним факторам, обу-

словившим ее рождение, следует в первую очередь отнести растущую неудо-

влетворенность историков познавательным потенциалом классических поли-

тической и социальной истории, не дававших права голоса так называемым

«маленьким людям», которые до этого фигурировали в качестве немых стати-

стов «великой» истории или безымянных членов абстрактных коллективов. В

качестве внешних в отношении исторической науки влияний можно с уверен-

ностью назвать «культурный поворот» в других гуманитарных науках, за ко-

торым скрывался «культурный поворот» в обществах последней трети ХХ в.,

а именно мировоззренческие подвижки современного человека: «Люди уже

не столь легковерны в отношении божьего ока или мирового духа; становится

труднее почувствовать себя на месте господ и анализировать общественные

проблемы сверху, как вопросы порядка, господства и интеграции. Мы в боль-

шей степени начинаем интересоваться самими собой, происхождением соб-

ственных условий жизни, поведения, образцами толкования и возможностями

действий»

. Смена перспектив создала невероятно благоприятную конъюнкту-

ру для новых направлений историографии, породив, помимо прочего, феномен

исторического чтива как варианта бегства от действительности и средства при-

ятного досуга. Процессы «историзации общества» (Ж. Ревель) и становления

культурной истории шли рука об руку, поддерживая и укрепляя друг друга.

…к пересмотру статуса историка-исследователя…

Одна из претензий поборников культурной истории к политическим и соци-

альным историкам состояла в том, что те низвели работу исследователя к поис-

Нарский И. В. Возвращение автора...

ку свидетельств и фиксации почерпнутого из источников материала, т. е. к до-

бросовестному пересказу содержащихся в них фактов. Сторонники культурной

истории видели свою научную задачу не только в поиске, но и в распутывании

следов, в разгадывании улик и в расшифровке примет, т. е. в интерпретации

остатков прошлого, в конструировании истории

. Реабилитация творческих за-

дач историка неизбежно повлекла за собой размышления о взаимоотношениях

и взаимодействиях по линиям «историк-источник», «историк-текст», «текст-

читатель»: «…поскольку исследователь культурно-исторической ориентации

не восстанавливает или отображает, а конструирует прошедшую реальность,

он должен осознавать наличие “зазоров” между “объективной реальностью”

(если признать существование таковой), ее восприятием ее современниками,

ее отражением в источниках, ее чтением и толкованием историком и читателем

его трудов. <…> эта рефлексия историка по поводу своей исследовательской

практики порождает особую этику и эстетику культурной истории. Наряду с

уважительным отношением к своим героям из прошлого, с которыми историк

ведет равноправный диалог без примесей патерналистской назидательности,

это проявляется во внимании к читателю через придание научному тексту ли-

тературных достоинств и введение в него не только изложения научных резуль-

татов, но и самого процесса исследования, включая описание использованных

подходов»

Совершенно очевидно, что в отношении недавнего прошлого, будь то исто-

рия детства второй половины ХХ в. или Холодной войны, проблема рефлексии

историка резко повышается, поскольку он сам оказывается частью той культу-

ры и традиции, которую изучает. Точнее, объект исследования прямо или опо-

средованно является частью индивидуальной биографии исследователя. Вари-

ант стратегии, эффективной в работе с еще не «остывшим» прошлым, пред-

лагает поборница постклассической социологии Н. Н. Козлова: «Не следует

ли стремиться писать тексты, учитывая собственную включенность в процесс,

то есть в ту историю, которую сам изучаешь? Твой взгляд – взгляд участника.

Это прожектор, высвечивающий отдельные места. Направление света опреде-

ляется познавательным интересом пишущего (пишущей), но и жизненным

опытом, принадлежностью к поколению, позицией в социально-историческом

пространстве»

. Как видим, поборники новых (качественных) методов в исто-

рии и социологии сходятся в отстаивании активного автора-участника, своего

рода «лирического героя», сознательно инструментализирующего собствен-

ный вненаучный опыт и вступающего в диалог со своими историческими пер-

сонажами и потенциальными читателями.

…теоретически легитимная с позиций философской герменевтики…

Строго говоря, с проблемой субъективности научной деятельности историк

сталкивается постоянно, а не исключительно в отношении исследования «те-

кущей» или недавно протекавшей истории: «Как бы мы ни старались избежать

предрассудков, связанных с цветом кожи, убеждениями, классом или гендером,

«Подвижный фронтир»...

мы не сможем избежать рассмотрения прошлого с особой точки зрения»

, –

справедливо заметил английский историк П. Берк. Однако можно ли справить-

ся с этим недостатком? Да и недостаток ли это?

Современная эпистемология не верит в достижимость историками (как

впрочем, и представителями других наук) абсолютной объективности, или

«взгляда ниоткуда», с позиции «божественного нейтралитета», именно потому,

что ученый отягощен культурными стереотипами своей эпохи, своего общества

и собственной корпорации

. «Если нет постоянной рефлексии, исследователь

легко занимает позицию абсолютного наблюдателя, того, кто смотрит на сцену

социального театра из царской ложи, с исторически безопасного расстояния. И

не важно, в какой области знания он работает, какие методы использует»

Среди различных видов объективности американский эпистемолог А. Ме-

гилл выделяет так называемую «диалектическую объективность», состоящую

в сложном взаимодействии исследователя с конструируемым им объектом ис-

следования, которое не исключает субъективность, а опирается на нее как на

необходимую познавательную силу. На теоретическом уровне этот подход наи-

более убедительно осмыслен немецкими философами ХХ в. Э. Кассирером и

Х.-Г. Гадамером.

Показательно что, Э. Кассирер видел смысл и цель историографии в самопо-

знании: «Историческая наука – это не познание внешних фактов или событий,

она – форма самопознания <…> Но историческое Я – не индивидуальное Я.

<…> Позволяя нам постичь многообразие человеческого бытия, оно освобож-

дает нас от искажений и предубеждений. Такое обогащение и расширение Я,

нашего знания и нашего чувственного Я <…> является целью исторического

познания»

Разделяя это видение познания, создатель философской герменевтики Х.-Г.

Гадамер систематически обосновал, что любой исследователь не в состоянии

избавиться от своих донаучных знаний, обозначенных им как «предубежде-

ния», но именно они-то и позволяют установить диалог с источником (и его

автором), позволяя узнать и объект изучения, и самого себя. Важно ясно ви-

деть собственные «предубеждения» и их происхождение, чтобы не представ-

лять их себе в виде абсолютной истины, в столкновении со следами прошлого

высокомерно проходя мимо всего, что этой истине не соответствует: «Подлин-

но историческое мышление должно осознавать и собственную историчность.

Только в этом случае оно не будет гоняться за призраком исторического объ-

екта, который является предметом продвигающегося исследования, а сможет

научиться познавать в объекте Иное Своего и тем самым – и то, и другое. Под-

линный исторический предмет – не предмет, а единство Своего и Другого, со-

отношение, в котором заключается и правда истории, и правда исторического

сознания»

. Таким образом, субъективность исследователя прошлого может

превратиться из недостатка, с которым ведется тщетная борьба, в плодотвор-

ный инструмент познания.

Нарский И. В. Возвращение автора...

…и практически реализуемая через репрезентацию в тексте

фигуры активного автора-«лирического героя»

Конечно, универсального рецепта гарантированного успеха применения ав-

торской субъективности для пользы научного дела не существует. Однако мож-

но попытаться сформулировать несколько практических подсказок-советов,

полезных для работы в направлении «лирической историографии», апробиро-

ванных историками и получивших читательский успех.

Во-первых, усилия «историка-лирика» в конечном итоге направляются не

на достижение «абсолютной объективности» или раскрытие того, «как было

на самом деле», а на достижение эффекта реальности, наглядности и даже

ощутимости, «ощущения подлинности воскрешенного прошлого»

. Создание

эффекта реальности, входящее в круг важнейших задач художественного твор-

чества, сближает труд литератора и историка. Подобно романисту, «историк-

лирик» стремится «добиться от читателя сопереживания, “задействовать” ор-

ганы чувств, в том числе “внутреннее зрение” <…> даже обоняние»

Однако задача историка, добивающегося эффекта подлинности описывае-

мого прошлого, не сводится к пользованию языком, «понятным и за пределами

научных языковых игр»

. Эффект реальности для историка недостижим без

умения работать с источником: «Конечно, “эффекты реальности” историка за-

висят не только от его стиля, от его владения пером. Скорее, он должен настоль-

ко хорошо знать источники и эпоху, в которой живет его герой, чтобы быть в

состоянии с помощью “подходящего демонтажа” освободить из источника и

разговорить ключевые “эффекты реальности”. Проще говоря, он должен быть

в состоянии отшелушить эти источники и вытащить на поверхность то, что

представляется убедительной исторической действительностью»

Это не означает, однако, что историку заказана дорога к авторскому вымыс-

лу. Фикция представляется святотатством в отношении научной истины тем

историкам, которые понимают язык исключительно как средство документиро-

вания событий прошлого. Однако если понимать изложение истории как часть

процесса осмысления былого, использование фикции перестает быть операци-

ей, недопустимой для историка. Более того, авторская фантазия может усилить

эффект подлинности рассказываемой истории. В этом нетрудно убедиться, по-

читав, например, как А. Корбен «дописывает» исторические документы, созда-

вая художественную биографию башмачника

, или как Н. З. Дэвис вступает в

виртуальный диалог с героинями своей книги

Достижение эффекта подлинности может быть достигнуто и прямо проти-

воположным способом – плотной презентацией читателю больших докумен-

тальных фрагментов. Высоко оценивая такую авторскую стратегию, основа-

тель истории повседневности в Германии А. Людтке пишет: «Здесь уважение к

“вещам” перемешано с попыткой поставить под вопрос наивысший авторитет

исследователя или писателя: уважаемый читатель, уважаемая читательница,

создай себе собственную картину из этого материала, попытайся сделать та-

кую реконструкцию, которая тебе кажется убедительной!»

«Подвижный фронтир»...

Из перечисленных выше стратегий достижения эффекта реальности выте-

кает второе правило «лирической историографии» – уважение автора к чита-

телю, ориентация на диалог с ним и на пробуждение читательского интереса.

Наряду с художественной живостью языка этому способствуют, например,

такие стратегии, как применение разнообразных форм изложения и создание

на их основе мозаик и коллажей, допускающих нелинейное чтение текста

;

допуск в исследовательскую лабораторию путем включения в текст автобио-

графических размышлений и полевых дневников, привычного для антрополо-

гических исследований, но крайне редко встречающегося в исторических тру-

дах; наконец, лихо закрученный сюжет с интригой, содержащей событийную,

логическую или интеллектуальную загадку

: «Отсутствием интриги обычно и

скучны “научные тексты”. <…> Интрига способствует превращению текста в

квазилитературный, изменяя его жанр по сравнению с дискурсом социальных

наук»

Со стратегиями создания «интересности» текста связано третье правило по-

стулируемой «лирической историографии» – создание мультиперспективного

исследования, репрезентирующего многоголосие, комбинирующего несколько

перспектив, из которых рассказывается история. Характерно, что этот подход,

активно практиковавшийся еще первыми поколениями «анналистов», в по-

следнее время получает теоретическое обоснование и внятное программное

звучание. Так, авторы программы «перекрестной истории» (Histoire croisée)

как творческого развития транснациональной, трансферной, соединенной (con-

nected) и разделенной (shared) истории рассматривают свое детище как «исто-

рию проблем, которая включает и собственную работу историка»

. В качестве

интересующих их «перекрестков» рассматриваются, во-первых, переплетения

объектов, во-вторых, множественность аналитических измерений и, в-третьих,

столкновение исследователя с объектами, аналитическими категориями и са-

мим собой как познающим субъектом

Такая стратегия отказа от абсолютизации перспективы исследователя, гля-

дящего на прошлое «из царской ложи» или «божественного всевидения», по-

зволяет одновременно решить как минимум две задачи: во-первых, отказаться

от позиции исторического превосходства и нравоучительной назидательности

по отношению к историческим акторам, ориентируясь, скорее, на установление

с ними равноправного диалога

; во-вторых – создать относительно надежный

инструментарий исследовательской саморефлексии и контроля над собствен-

ными познавательными процедурами

Наиболее радикальным из недавних примеров комбинирования историком

перекрестного рассмотрения (биографического) прошлого представляется мне

иллюстрированный роман У. Эко

, в котором одна и та же история рассказы-

вается из двух перспектив – человека, который в результате болезни утратил

автобиографическую память и пытается восстановить ее, роясь в старых вещах

на дедушкином чердаке (совершенно в духе «уликовой парадигмы» К. Гинз-

бурга), а затем – из вернувшейся к нему памяти после впадения в кому. То есть