Абульханова К.А. Психология и сознание личности
Подождите немного. Документ загружается.
Можно сформулировать следующие выводы данного этапа исследования:
1.WПодтверждена гипотеза о наличии связи представлений и ее особом — моральном —
характере в русском менталитете наряду с противоположной тенденцией раздвоения
самих представлений на когнитивную и эмоционально-моральную составляющие, которое
парадоксальным образом усиливает моральную акцентуацию и российского менталитета,
и сознания личности.
2.WЧастично подтверждена гипотеза о правомерности выделения именно таких основных
процедур социального мышления и их связи.
3.WИзменение российского сознания неоднородно, носит типологический характер:
обнаружено наличие «старого», «нового» и маргинального, переходного типов
ценностного сознания, последний из которых противоречив. Каждый из типов сознания
связан с определенным способом социального мышления, а противоречивость сознания
(как проявления механизма изменения) обнаружила разную — почти противоположную
— функцию по отношению к мышлению, проявляющуюся в его активизации или
блокировании.
4.WЧерез цепи зависимостей между характером представлений, ценностных ориентации
сознания, типом мышления и социальной позицией личности (по малым выборкам)
выявилась роль социального мышления в адаптации личности к социальным изменениям,
новым условиям — его функциональные возможности и ограничения.
5.WНаличие в обществе не только экономически, но и психологически поляризующихся
классов (одного — вдвойне адаптированного, другого — столь же неадаптированного и
при отсутствии среднего) наряду с преобладанием эмоционального отношения над
рациональным, когнитивным, что выражается в «весах» доверия—недоверия, делает
неустойчивым психическое состояние общества; последнее, по-видимому, нельзя не
учитывать.
6.WНеразвитость правосознания является негативным следствием предшествующего
авторитарного общества и в свою очередь выступает как негативная предпосылка для
формирования правового государства в будущем и настоящем.
Если до сих пор признаки системности, определенности «транслировались» личности из
социалистической идеологии, теории, в которой было твердо определено, когда именно
наступит коммунизм и какой «на дворе» социализм, сколько, кто, когда получит квартир и
т. д., то сегодня вместе с размыванием этих ценностей и критериев рухнула сама
определенность в способе категоризации действительности. Личность и ее сознание
оказались в состоянии полной неопределенности как своей социальной позиции и
жизненной перспективы, так и происходящего в социуме в целом (кроме туманных,
символических «реформа пошла», «кто-то хочет остановить реформу» и т. д.). Сознание,
приученное к жесткой определенности, оказалось перед фактом гигантской
неупорядоченной, противоречивой информации или вообще без нее. Поэтому, если вчера
нам все объясняли и вдалбливали, то сегодня объяснить происходящее можем только мы
сами, по крайней мере в каких-то пределах для себя и жизненной ориентации. Это
возможно только с помощью социального мышления, которое нам самим нужно изучать и
развивать.
Литература
1.W Абульханова-Славская К. А. Диалектика человеческой жизни. — М., 1977.
2.W Абульханова-Славская К. А. Личностные типы мышле-ния//Когнитивная психология. —
М., 1986. — С. 154—172.
3.W Абульханова-Славская К. А. Активность и сознание личности как субъекта
деятельности. Психология личности в социалистическом обществе. Активность и
развитие личности. - М., 1989. - С. 110-133.
4.W Абульханова-Славская К. А., Воловикова М. И., Елисеев В. А Проблемы исследования
индивидуального сознания//Психол. журн. - 1991. - Т. 12. - № 4. - С. 27-40.
5.W Абульханова-Славская К. А. Стратегия жизни. — М., 1991.
6.W Белицкая Г. Э. Типология проблемности социального мышления / Автореф. дисс. канд.
психол. наук. — М., 1991.
7.W Белицкая Г. Э. Типы проблемности социального мышления. Психология личности в
условиях социальных изменений. - М., 1993. - С. 75-80.
8.W Беляева А. В., Майклз С. Монолог, диалог и полилог в ситуациях общения.
Психологические исследования общения. - М., 1985. - С. 219-251.
9.W Бодалев А. А. Восприятие и понимание человека человеком.-М., 1982.
10.W Брушлинский А. В., ТемноваЛ. В. Интеллектуальный потенциал личности и решение
нравственных задач. Психология личности в условиях социальных изменений. — М.,
1993. -С. 45-55.
11.W Брушлинский А. В., Поликарпов В. А. Мышление и общение. — Минск, 1990.
12.W Воловикова М. И. О едва заметных различиях. Психология личности в условиях
социальных изменений. — М., 1933.-С. 56-62.
13.W Вундт В. Введение в психологию. — М., 1912.
14.W Григорьев С. В. Самовыражение и развитие личности в игре / Автореф. дисс. канд.
психол. наук. — М., 1991.
15.W Дильтей В. Описательная психология. — М., 1924.
16.W Донцов А. И., Емельянова Т.Н. Концепция социальных представлений в современной
французской психологии. - М., 1987.
17.W Дуаз В. Явление анкеровки в исследованиях социальных представлений//Психол.
журн. — 1994. — Т. 5. — № 1. — С. 19—26.
18.W Зинченко В. П. Миры сознания и структура сознания//Вопр. психологии. — М., 1991.
— № 2. — С. 15—36.
19.W Завалишина Д. Н. Когнитивная функция практического мышлениях/ Практическое
мышление: функционирование и развитие. — М., 1990. — С. 9.
20.W Знаков В. В. Неправда, ложь и обман как проблемы психологии понимания//Вопр.
психологии. — 1993. — № 2.
21.W Кхол И. Соотношение индивидуального и типичного в мышлении. Психология
личности в социалистическом обществе. Активность и развитие личности. — М.: Наука,
1989. - С. 172.
22.W Йолова X. Соотношение самооценки и некоторых компонентов умственных
способностей / Автореф. дисс. канд. психол. наук. — М., 1989.
23.W Ломов Б. Ф. Особенности познавательных процессов в условиях общения//Психол.
журн. — 1980. — № 5. — С. 26—42.
24.W Малкей М. Наука и социология знания. — М., 1983.
25.W Николаева О. П. Морально-правовые суждения и проблема развития морального
сознания в разных культурах /Автореф. дисс. канд. психол. наук. — М., 1992.
26.WОтчет по теме «Психологический анализ социально-политических ориентации
основных слоев России» Г. Э. Белицкой, О. П. Николаевой (по заказу Центра
психологических и социологических исследований). 1993.
27.W Пиаже Ж. Избранные психологические труды. — М., 1969.
28.W Полани М. Личностное знание. — М., 1985.
29.W Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история, 2-е изд. - М.: Наука, 1979.
30.W Рейковски Я. Движение от коллективизма//Психол. журн.- 1993. - Т. 14.-№5.-С. 24-33.
31.W Рубинштейн С. Л. Бытие и сознание. — М., 1957.
32.W Рубинштейн С. Л. О мышлении и путях его исследования.-М., 1958.
33.W Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. — М., 1973.
34.W Серенкова В. Ф. Типологические особенности планирования личностного
времени//Психология личности в условиях социальных изменений. — М., 1993. — С. 89—
96.
35.W Славская А. Н. Личностные особенности интерпретации субъектом авторских
концепций / Автореф. дисс. канд. психол. наук. — М., 1993.
36.W Славская А. Н. Интерпретация как предмет психологического исследования//Психол.
журн. — 1994. — Т. 15. — №3.-С. 78-88.
37.WСоциально-стратификационные процессы в современном обществе. - М., 1993. - Кн. 1.
- С. 59.
38.W Узнадзе Д. Н. Экспериментальные основы теории установки. — Тбилиси, 1961.
39.W Abric J.-Cl. A theoretical and experimental approach to the study of social representations in
a situation of interaction (Social representations)/Eds. R. M. Farr, S. Moscovici. — Cambridge,
1984.
40.W Asch S. E., Luckier H. Thinking about person//Pers. Soc. Psychol. - 1984. - V. 46. - P. 1230-
1240.
41.W Bandura A. Social foundations of thought and action: A social cognitive theory. Englewood
Cliffs, N. J.: Prentice-Hall, 1986.
42.W Bandura A., Wood R. E. Effect of perceived controllability and performance standards on I
self-regulation of complex decision-making//Pers. Soc. Psychol. - 1989. - V. 56.
43.W Cantor N., Bandura A. Personality and social intelligence. Englewood Cliffs. N. J.: Prantice-
Hall, 1, 1985.
44.W Davies M. Thinking persons and cognitive science//Amer. Soc. J. Human. A machine
intelligence. I L., Berlin (West). 1990. - V. 4. - № 1. - P. 39-50.
45.W Doise W. Constructivism in social psychology//Europ. Soc. Psychol. - 1989. - P. 19.
46.W Fitzgerald J. M., Mellor S. Now do people think about intelligence ?//Multivariable Behav.
Res. 1988. V. 23.
47.W Forgas J. P. What is social about social cognition?//Soc cognition: Perspectives on
everyday? understanding/Ed. J. P Forgas. — N. Y.: Acad. Press, 1981. — P. 1—26.
48.WHandbook of States of consciousness/Ed. B. B. Wolman and Mullman vanNostrand Reinhold
л Company. — N. Y., 1986..
49.W Lewis M., Brooks-Gunn J. Social cognition and the acquisi tionofself. — N. Y., 1979.
50.W Mead Y. H. Mind, self and society from the standpoint of social behaviorist. — Chicago.
Univ., 1946.
51.W Moscovici S. Social representations. — N. Y., 1984.
52.W Moscovici S. Changing conceptions of crowd mind and be haviour. - N. Y. 1986;
53.W Raty H., Shellman L. Does Gender Make any Difference? Commonsense conceptions of
intelligence//.!. Soc. Behav and Pers. - 1992. - V. 20 (1). - P. 23-34.
54.W Raty H., Shellman L. Making the unfamiliar familiar. Some notes on the criticism of the
theory of soc. repre-sentations//Productions vives surles representations sociales. - 1992.-V.
1(1).-P. 5-13.
55.WSocial Cognition of Social Personality and Developmental Psychology/Ed. D. J. Schneider.
— Rice Univ., 1986.
56.W Sternberg R., Conway В ., Ketron J., Bernstein M. People's conceptions of intelligence//Pers.
Soc. Psychol. — 1981. — V. 41.
57.W Wundt W. Volkerpsychologie: Eine Untersuchung der Entwicklung sgesetze von Sprache,
Mythus and Sitte. Leipzig, 1912. - Bd. 2.
58.W Wyer R. S., Gordon S. E. The cognitive representations of social information//Handbook of
social cognition/Ed. R. S. Wyer, Т. К. Srull, Hilisdale. - N. Y.: Eribaum, 1984. -V. 2.-P. 73-150.
59.W Wyer R. S., Srull Т . К . Memory and cognition in its soci; context. Hilisdale. — N. Y.:
Eribaum, 1989.
2. Российский менталитет: кросскультурный и
типологический подходы
Каковы особенности русского менталитета? Должен ли он путем усвоения
западноевропейской культуры стать, наконец, цивилизованным, а не самодеятельным,
или, напротив, именно первозданность России явится началом и залогом спасения
мировой цивилизации от бесчеловечности и деградации — эта дилемма издавна
существовала для русской мысли, вела к сопоставлению Запада и России. «Россия никогда
не умела производить настоящих, своих собственных Меттернихов и Биконсфильдов;
напротив, все время своей европейской жизни она жила не для себя, а для чужих, именно
для общечеловеческих интересов», — писал с горечью Достоевский. «Но русские
Меттернихи оказывались вдруг дон Кихотами,» — добавляет он [4. С. 79]. Западному
рационализму противопоставлялась российская духовность, нравственность,
индивидуализму — соборность, общинность, социальной зрелости и адаптированности —
ценность человеческой личности, человека, которую с присущим ему пессимизмом особо
отстаивал Герцен, западному мещанству — российское стремление к идеалу.
Принципы свободы, равенства и братства были, как известно, принципами французской
революции. Но, не достигнув равенства и братства, западноевропейская цивилизация
сумела обеспечить своими социальными структурами определенные свободы для
личности. Россия же, постоянно реализуя насилие в своих сменяющих одна другую
формах государственности, постигла на путях христианства и открыла для личности
тайну внутренней свободы. «Впервые через Иисуса Христа человеку открылось, что в
духе своем он абсолютно свободен» [7. С. 302].
Самую главную черту российской психологии всегда составляла вера, в принципе
свойственная любому народу, но у всех, как правило, проявляющаяся в различной форме.
Однако в российском менталитете образовался необыкновенный синтез веры в другого
человека, в общество и в идеал. Русский идеализм сочетал в себе определенную
умозрительность, возвышенный характер размышлений, выразившихся в поисках правды,
истины и смысла жизни, оторвавшихся от практической обыденной жизни. Философский
характер русского умственного склада, так точно отраженный Толстым в Каратаеве,
всегда казавшийся добро и добродушно настроенным умом, был склонен не к рефлексии,
а к верованию. Эта вера основывалась на развитом воображении, мифологичности,
сказочности российского сознания. Именно вера в идеал позволяла человеку вырваться за
пределы обыденности, вынести всю тяжесть реальности. Эту веру нельзя было назвать
оптимистической, но она стала основой особой черты исторического русского характера
— терпения. На каждом поворотном этапе российской истории каждая власть пыталась
персонифицировать эту веру, но самая последняя тоталитарная форма такой
персонификации породила то, что пришло в абсолютное противоречие с верой. Если
всегда, наряду с верой, существовала ложь, то она носила индивидуальный характер,
употреблялась в межличностном обиходе, не принимая форм массового социального
явления. Не только прямое насилие, но превращение лжи в социальный институт, причем
лжи, искусно привитой на веру в идеал, разрушило естественную цельность
индивидуального сознания, разрушило его способность к адекватному отражению
реальности. В то время, когда западный рационализм, замешанный на скептицизме, все
более тонко и зорко отслеживал логику и динамику социальной и личной жизни во всех ее
частных и глобальных перипетиях, российское сознание все более теряло черты
разумности и способности рационального мышления, отрываясь от реальности, смешивая
реальность с иллюзией или вымыслом. Можно предполагать, что это привело к глубокой
и массовой деструкции индивидуального сознания, к ломке естественного для него
соотношения эмпирического и теоретического. Именно эта деструкция парализовала
значительную часть российского общества, утратившего чувство подлинности жизни,
которое обычно лежит в основе здоровой и естественной жизненной активности. К этому
присоединилось — для старшего поколения — осознание и переживание исторической
ошибочности прошлой жизни, что — в принципе — никогда не переживается
индивидуумом в любом другом обществе. Идентичность с обществом дает личности если
не уверенность в справедливости его устройства, то во всяком случае никогда не дает
сознания его краха. Российское индивидуальное сознание оказалось слишком исторично,
слишком общественно, причем его исконные архетипические (по Юнгу) черты в самом же
индивидуальном сознании пришли в противоречие с навязанными ему социумом
способами осознания и мышления. Российская личность утратила свою историческую
идентичность и одновременно потеряла социальную. Этот факт должен быть по крайней
мере научно отрефлексирован.
Утвержденным религией состоянием воспроизведения душой, психикой противоречия
является страдание. Бог явил миру Христа как образец страдания, как образец состояния
души и духа страдающего и показал Воскресение как исход этого страдания через
постижение человечности. Так Бог учил людей страданию, приблизив идеал к человеку и
показав путь от человека к идеалу. Но не все противоречия выражаются в страдании и
приводят к возвышению духа. Другой формой их воспроизведения является ожесточение
и опустошение, зло, овладевающее пустой душой, неспособной страдать. Вся суть
российской ментальности, распятой между страданием и состраданием и
опустошенностью и злом, была выражена в трагике Достоевского, Леонида Андреева, Вл.
Соловьева. Они пролили свет на метание души между этими силами, ей непосильными,
схватив суть российской проблемы.
Но сегодня, когда нет ни «Достоевских», ни «толстых», самым главным для понимания
происходящего должно стать осознавание реальности и способность принять ее правду.
Одной из самых серьезных опасностей становится принятие иллюзорной идеи, а не
осознание проблемы. И одной из серьезнейших проблем становится проблема перехода от
общинности, соборности (в советском варианте — коллективизма) к вынужденному или
добровольному индивидуализму, причем не только в бытии, но и в сознании.
Представляется, что одной из легкоперенесенных с Запада идей стала идея
конкурентоспособности личности, чего, безусловно, требует рыночная реальность.
Однако, если совершенно необходимым для жизнеспособности личности и общества
является требование компетентности, то первая идея вызывает сомнение. Не ближе ли
российской привычке к общности, общению, единению стоит идея партнерства, а не
конкуренции? Несомненно, имея место в узкой сфере спроса и предложения рабочей силы
на рынке труда, этот принцип не может стать универсальным для российской
действительности. Может ли конкурировать пенсионер с российским миллиардером?
Нужна ли конкуренция там, где она не может стать реальной социально-экономической
движущей силой на фоне ситуации, связанной с незаконной приватизацией государством
общественной собственности? По-видимому, ближе к российскому историческому
чувству братства и реальности современных отношений принцип партнерства,
предполагающий не индивидуалистическую основу, а индивидуально-совместную
кооперацию. И состояние психологии современного общества, и способы связей в нем
отдельных личностей должны стать проблемой, не предполагающей категорических
решений, а требующей анализа и размышления.
Любое политическое, общественное действие должно быть облечено общечеловеческой,
нравственной идеей. В общественном сознании значение социальных отношений, их роль
в развитии общества всегда рассматривалась через призму определяющей философской
идеи, которая играла аккумулирующую, регулирующую роль. Под флагом определенной
идеи в России объединялись разные социальные группы, тогда как в Европе каждое
социальное сословие имело свою идеологию. Идеология в России никогда не имела
границ.
Идеологизация русского общества началась гораздо раньше, чем победили марксизм и
социализм. Идеология опиралась на имманентную потребность русского общественного
сознания в объединяющей идее. Начиная от идей спасения России, до ее мессианской
роли в мире, кончая идеями народничества и коммунизма, — самые разные идеи витали в
русском сознании на протяжении всего XIX века. Поэтому говорить об идеологизации
русского общества именно после октябрьской революции не совсем верно. Просто данная
идеология легла на благоприятную почву. Идеологии буржуазного общества, за
исключением Германии, всегда несли в себе значительную долю рациональности, поэтому
они достаточно гибко и дифференцированно вписывались в социальную жизнь. Идеи,
возникающие на российской почве, всегда были замешаны на вере и психологии, будь то
вера в Христа, поиск вечной справедливости или коммунизма. Именно в силу этой
последней особенности вырабатывались некие формулы, направляющие общественное
сознание и, в конечном итоге, начавшие им управлять (во времена Александра I формула
«православие, самодержавие и народничество» служила прекрасным цементом общества,
питая веру в «батюшку царя»).
Проникновение марксизма было обусловлено идеализмом российского общественного
сознания, стремлением к идеалу, утопизмом, приматом веры над здравым смыслом и
рационализмом. Именно в силу этого тоталитарной власти в течение десятков лет
удавалось поддержать веру в абстрактный идеал коммунизма, несмотря на все большую
очевидность его вопиющего противоречия с реальностью.
Естественно, что сложность и глубина российских философских идей, были ли они
идеями славянофилов или западников, блестящий уровень культуры российских
мыслителей уступили место общедоступной идеологии в период превращения марксизма
в советскую идеологию. Ленин, в частности, сделал все, чтобы идеи революции, которые в
устах Плеханова, Троцкого, Бухарина имели философскую форму и культурные
основания, превратились в лозунги. Идеология образовала некоторый синкрет науки, веры
и политических лозунгов, тогда как сама политика не имела ничего общего с мифами,
содержавшимися в формулах и лозунгах.
Лозунги насилия и уничтожения буржуазии постепенно сдвинулись с негативной на как
бы позитивную тональность, хотя идея коммунистического будущего всегда сочеталась с
практикой уничтожения его врагов. Если в дореволюционном обществе творцом и
носителем идей была русская интеллигенция, то в социалистическом, благодаря
классовому подходу, утвердились приоритеты рабочего класса и крестьянства в ущерб
интеллигенции. Но парадоксальным образом идеология выполнила интегрирующую
общество роль, оказалась универсальным средством. Впоследствии, когда интеллигенции
в какой-то мере удалось укрепить свою социальную позицию за счет культурной
функции, идеологические лозунги перекочевали с заборов на экраны телевизоров и
страницы романов. Идеология проникала в психологию, поскольку каждый лозунг имел
свой психологический не только массовый, но и индивидуальный смысл.
И сегодня, несмотря на возросшую прагматичность индивидуального сознания, все же в
нем сохранялись многолетняя привычка к готовым идеологическим формулам. И когда,
провозглашая демократию, попытались такой формулой осуществить эту привычную
функцию, она — эта новая формула — и то у немногих, вызвала прежние, связанные с
возрождением идеала переживания. Но распад прежних социальных связей, подлинно или
псевдоколлективных, атомизация общества, состоящая в предоставлении каждого самому
себе как в деле политического выбора, так и в деле выживания, и продолжающийся в
обновленных формах расцвет мещанства, потребительства, теневой спекулятивной
активности (под флагом экономической активности и возрождения), все эти причины
постепенно заблокировали восприятие этой формулы. Для большинства она стала терять
свой психологический смысл, который имели, несмотря на их мифичность и утопичность,
прежние идеологические формулы. Российское сознание, воспитанное на лозунгах,
привыкло к создаваемой ими СОЦИАЛЬНОЙ ОПРЕДЕЛЕННОСТИ, более того, к
категорическим определениям, какой на дворе этап социализма и в каком году начнется
торжество коммунизма.
В условиях крушения прежней идеологии основным оказалось не упразднение марксизма
(который, кстати, так же, как вся система, был упразднен и очень легко), а
образовавшийся вакуум в идеологизированном сознании. Именно в силу этого на
социальную поверхность начали выплывать клише, создаваемые случайными людьми,
носящие случайный и нелепый смысл, типа «вымыть ноги в Карибском море». Выплыла
«пена» низкопробного сленга мещанства. Образовался разрыв между уровнем сложных,
иногда более, иногда менее глубоко, но научно обоснованных социальных программ и
транслируемых по телевидению сюжетов.
В период тоталитаризма в России политика «съела» культуру, когда интеллигенция
решила добровольно и самоотверженно служить политическим целям. В настоящее время
при наличии массовых университетов, колледжей и лицеев, провозглашающих ценность
(дорогостоимость) образования, на фоне лозунгов о профессионализме и компетентности
наука и искусство, более не финансируемые обществом, не могут содействовать созданию
новой, даже восстановлению старой дореволюционной идеологии.
Чем же замещено место идеологии? Мы склонны утверждать, что психологией.
Произошедшая экономическая дифференциация общества уже без всяких идеологических
присказок упразднила возможность общей идеи, порождающей сходные смыслы у разных
людей. Для многих все происходящее стало бессмысленным и непонятным. На этом фоне
на смену идеологизированного, почти от века идеалистического мировоззрения пришла
психология. В условиях социальной неопределенности необходимы не столько
конкурирующие силы и идеи (плюрализм) для выработки разумного, обращенного к
реальности сознания, а постановка проблем. Но эти проблемы уже почти не ставит
общественная мысль. Поэтому реальным путем представляется путь их рождения,
актуализации в индивидуальном сознании, в психологии.
Крупнейший социальный психолог, не только Франции и Европы, но и мира,
С.Московичи считает, что психология ВСЕГДА занимала ведущее место в системе всех
социальных отношений — экономических, политических, правовых, что она есть их
аккумулированное выражение [9]. Тезис, что это так ВСЕГДА — во всех обществах и на
любых этапах их развития — нуждается в более развернутом обосновании. Но мы
считаем, что сегодня это положение справедливо для России, и лидирование психологии
пришло на смену предшествующему этапу лидирования идеологии.
Распад социальных отношений привел к атомизации общества, доведенной до его
первичной единицы — индивидуума. Но именно потому, что единицами стали не
характерные для социалистического строя общности — производственные, научные
коллективы, а именно личность, психология стала ведущей. Личности предоставлено
сказать свое «слово», решая задачу выживания или безмерного обогащения. Личности
предоставлено сыграть свою роль, но не в обществе, как считалось в марксизме, не в
истории, а в пьесе без сюжета и в социальной ситуации полной неопределенности: в игре
без правил.
Несколько лет назад мы обратились к исследованию сознания личности, очень
малоизученного именно в этом качестве, и поставили сложнейшую задачу —
рассматривать сознание как психосоциальное явление, как явление исторической
психологии: изучить сознание и психологию, сложившуюся как результат и одновременно
регулятор реального способа жизни, найденного личностью в данной совокупности
социальных условий и обстоятельств.
Для исследования состояния реального сознания прежде всего необходим типологический
подход. Поскольку разнообразны способы жизни личностей, вырабатываемые ими при
одних и тех же (в целом) социальных условиях и дифференцированных социальных
обстоятельствах, разнообразны и типы их сознания. Нами были разработаны основные
определения5 специфики индивидуального сознания, одновременно и как общественного,
и как личностного образования, проведена дифференциация его качеств как процесса,
способности, состояния и образования, выявлена связь сознания и социального мышления
как его механизма и определены основные операции последнего [1,2]. В социальном
мышлении мы выделили, как отмечалось, несколько основных процедур: представления
(репрезентации), интерпретации, проблематизации и категоризации.
После такой предварительной теоретической работы, которая скорее ориентировала
последующие эмпирические исследования, чем претендовала на роль законченной теории,
мы приступили к кросскультурным исследованиям.
В качестве предмета кросскультурных, сравнительных исследований мы избрали в
основном социальные представления (хотя отдельные эмпирические исследования были
посвящены интерпретации и проблематизации) [3; 10].
Почему мы выбрали для кросскультурного исследования социальные представления? Во-
первых, именно в них мы видим специфику российской ментальности, которая всегда
была страной, где преобладали идеи и представления, т.е. они имманентны российскому
сознанию. Этот выбор предмета исследования, во-вторых, обеспечил возможность
научного сотрудничества с С.Московичи, считающего представления ведущей и
единственной характеристикой и общественного, и индивидуального сознания. А наличие
сотрудничества позволило опереться и на широко признанные положения концепции
С.Московичи, и на многолетнюю эмпирическую операционализацию его концепции, на
годами отработанные и в этом смысле сверхнадежные методы исследования социальных
представлений [12, 13]. (Московичи, по-видимому, считал, что именно Россия является
самым подходящим полем для исследования социальных представлений).
Концепция Московичи была использована нами не только в силу авторитетности ее
автора, но потому, что она оказалась очень практична, конструктивна для исследования
столь сложного, противоречивого объекта — реальности социальных представлений.
Поэтому сегодня, подведя итоги лишь одного этапа кросскультурных сравнений, мы
можем осветить две основных проблемы: первую — как мы использовали эту теорию,
выросшую на другой социальной почве, в голове ученого, обладающего другим способом
мышления, т.е. какова была стратегия адаптации этой теории и стратегии самого
исследования, и вторую — что благодаря ей или в дискуссии с ней удалось увидеть в
реальности самой российской ментальности. Для нас важно то, что в концепции
Московичи взаимосвязаны два основных вопроса — о целостности менталитета и о его
изменчивости. Мы солидарны с его основными принципами: менталитет того или иного
общества нельзя рассматривать как высший этап развития по отношению к другим;
неправомерна идея поступательности социального развития. Московичи не считает,
подобно Шпенглеру и некоторым российским пессимистам, что развитие цивилизации
идет к своему закату, но одновременно и не утверждает, что каждая последующая стадия
является более совершенной по отношению к предыдущей [9]. Такая теоретическая
позиция была важна и как основание сотрудничества, поскольку изначально отсутствовал
взгляд на российскую психологию как задворки западноевропейской, проявлялся
постоянный интерес к ее специфике и способам ее обнаружения.
Перед нами стояло два основных теоретических вопроса. Первый: какой стратегией
можно выявить специфику российского менталитета как целого; второй (проставленный
сравнительно недавно): как изменилось состояние российской ментальности в период
резких социальных изменений. В начале статьи мы попытались ответить на последний
вопрос теоретически. Но для доказательного ответа нужно было бы иметь лонгитюд, т.е.
эмпирически сравнить состояние сознания до и после прошедших социальных изменений.
Такого лонгитюда мы не имели. Но из проведенного выше теоретического анализа
очевидно, что он и не мог быть проведен, потому что нельзя было бы сравнить общество,
где лидировала идеология, с обществом, где ведущая роль принадлежит уже психологии,
а сравнивать прежнюю психологию с современной в этой логике было бы не корректно.
Россия представляет собой сегодня совершенно уникальный пример социальных
изменений, во-первых, по их радикальности, во-вторых, по их скорости. По гипотезе
Дж.К.Абрика, представления связаны в систему настолько, что с изменением только
одного представления или понятия меняется вся система [11]. Мы не имели возможности
проверить гипотезу Абрика, поскольку у нас не было лонгитюда и характеристики
прежней целостной системы российских представлений.
Но, отвечая на первый вопрос — о специфической целостности российского менталитета,
можно сказать, что мы выявляли ее двумя основными путями: путем парциального
исследования каждого из социальных представлений в отдельности — политических,
правовых, моральных, названных нами условно коллективными (не в смысле Дюркгейма,
а для обозначения их социальной ориентированности), а одновременно — представлений
о я — self, представлений о своей ответственности, об интеллекте и т.д., которые в
отличие от первых мы назвали личностно-ориентированными. Затем из этих фрагментов
мы постарались составить целое, имея в виду удельный вес каждого, способ связи
некоторых представлений, т.е. выявили композицию целого. Мы отдавали себе отчет, что
российский менталитет есть некоторый гештальт, в котором исходным является целое, но,
разрабатывая теоретические гипотезы о характере этой целостности, мы одновременно
эмпирически шли и во встречном направлении — от частей к целому, судя о нем по их
композиционному расположению.