Введенский А. Фальсификация документов в Московском государстве XVI - XVII вв
Подождите немного. Документ загружается.
Введенский А.
Фальсификация документов в Московском государстве XVI – XVII вв.
ТРУДЫ ИСТОРИКО-АРХЕОГРАФИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА
АКАДЕМИИ НАУК СССР
ТОМ IX
ПРОБЛЕМЫ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ
СБОРНИК ПЕРВЫЙ
ОГИЗ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ
СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
МОСКВА 1933 ЛЕНИНГРАД
[85]
Фальшивый исторический документ в виде подделки, подлога и фальсификата был
одним из действенных орудий русского абсолютизма для идеологического обоснования
своего существования, а для духовных и светских феодалов, позднее — помещиков, —
для обеспечения своего классового господства. Фальшивка нужна была русскому
духовенству и дворянству также и для аргументации прав, подчас довольно
сомнительных, на тс или другие их земельные владения.
Отношение дворянской и буржуазной историографии к подложным и поддельным
историческим документам не было одинаковым: оно изменялось в зависимости от
классовой заинтересованности русского дворянства и буржуазии в охранении или,
наоборот, отрицании исторического значения того или иного документа.
С такой точки зрения может быть проведена аналогия отношения к: фальшивому
документу русских историков с западно-европейскими. Специальной отраслью
исторического знания, изучавшей подлинный документ в его отличиях от подложных и
фальсифицированных, является, как известно, дипломатика. Западно-европейская
дипломатика родилась как ударное орудие гуманистически настроенной буржуазии для
разрушения основ феодального общества. Общеизвестны работы Франческо Петрарки по
разоблачению мнимых привилегий Юлия Цезаря и Нерона,1Лоренцо Валлы о подделке
«дара» Константина, которым папство в течение веков обосновывало свою власть и свое
исключительное положение.2Подымающаяся буржуазия обрушилась резкими ударами на
систему фальсификаций, созданную церковью и феодалами, завершив свое нападение
созданием многотомного разоблачения «благочестивых фальшивок» — Ecclesiastica
historia».3
Задачей церкви и дворянства явилось отражение бурного натиска буржуазии на
жизненные основы их существования. То, что можно было спасти после раскрытия
множества фальшивок, и принялась спасать церковно-дворянская ученость, выдвинувшая
своих вождей-дипломатистов: кардинала Барония, монахов Папенброка и Мабильона и
дворян Дюканжа и Монфокона. Большая эрудиция этих авторов, выработка ими ряда
четких формальных методов изучения «истинных и ложных» дипломов надолго
обеспечили за ними славу создателей «объективной» и «бесклассовой» исторической
науки — дипломатики.
[86]
Но ученые болландисты и бенедиктинцы, работавшие в эпоху расцвета абсолютизма
при Людовике XIV, уже подбором своей тематики, изданием источников, которые они
защищали, и критикой документов, которые они разоблачали, — всем этим точно
определяли свои классовые позиции. Основная тематика и главная задача ученых монахов
и дворян заключалась в создании грандиозного собрания «Acta sanctorum», очищенного от
слишком очевидно сомнительных и подвергшихся критическому обстрелу гуманистов
источников по истории католической церкви. «Объективная» наука, породившая «Acta
sanctorum», журнал «Acta bollandica», издающийся и поныне, и другие документации,
вышедшие из этих кругов, направлены к поддержанию устоев католической церкви, а
имеющиеся здесь разоблачения фальшивых дипломов феодалов далекого прошлого были
одним из способов защиты королевского абсолютизма. Абсолютизм, политически разбив
крупных феодалов, был кровно заинтересован в окончательной дискредитации былого
политического могущества сеньоральной среды. И перо ученых монахов и дворян-
источниковедов «объективно», т. е. в полном согласии с волей короля, раскрывает
фальсификацию ряда торжественных дипломов, обосновывавших седой древностью
политическую независимость отдельных феодалов.
Таким образом церковно-дворянское источниковедение XVI — XVII вв. на Западе умело
быть и было не академически беззубой, а политически заостренной отраслью
исторического знания, имевшей свое четко выявленное классовое лицо.
Вследствие своеобразия русского исторического процесса в связи с задержкой
феодально-крепостнических отношений до второй половины XIX в. в России борьба с
фальшивым историческим документом началась очень своеобразно, позднее широко
развернулась только в дворянской историографии и проходила под знаком защиты
самодержавия и укрепления дворянских привилегий и имущественных прав.
В XIX в., в пору окончательной победы промышленного капитализма, в Западной
Европе окончательно слагается на смену старому церковно-дворянскому
источниковедению источниковедение буржуазное со своей специальной частью —
дипломатикой. Эта буржуазная дипломатика в работах Th. Sieckel, Ficker, Bresslau, F.
Leist, Posse, Giry и др. отходит от примитивной дипломатики болландистов и
бенедиктинцев как науки — «ars discernendi diplomata vera ас falsa». Новые задачи,
стоящие перед буржуазной дипломатикой, так определяются одним из ее представителей:
«Теперь однако наука о документах значительно переросла задачу различать истинные и
подложные документы; она стремится установить общие условия возникновения как
настоящих, так и поддельных документов, благодаря чему прежде всего становится
возможным их правильное исчерпывающее применение в историческом и юридическом
отношении. Она пользуется при этом кроме тех критериев, которые даются ей историей,
историей права и языкознанием, еще и точными признаками, получаемыми из внешней и
внутренней формы документа, работа над которым составляет ее особую задачу и требует
особых дипломатических методов».1
Таким образом буржуазная дипломатика, изощряя и совершенствуя формальные методы
внешней интерпретации документов, главное внимание переносит на интерпретацию
внутреннего содержания источников и прослеживает «общие условия» образования тех
или иных формуляров актов. Исключительный интерес к выявлению подложных
документов, быв-
[87]
ший главной целью старой, церковно-дворянской дипломатики, у новобуржуазных
дипломатистов XIX — XX вв. сильно падает.
Русское буржуазное источниковедение, слагавшееся под идейным руководством
западно-европейского, также не обнаруживало особого интереса к фальшивому
историческому документу и специальной борьбы с ним не вело.
Задача настоящего очерка состоит в выявлении некоторых типических конкретных
иллюстраций отношения главным образом дворянской и в меньшей степени буржуазной
русской историографии к фальшивому историческому документу Московской Руси XVI—
XVII вв. на фактах, уже известных в исторической литературе, но нигде не собранных
вместе. Раскрытию и показу фабрикации фальшивых исторических документов на
территории колоний царской России, как-то в Грузии, на Украине и т. д., совсем еще не
изученных историками, мы предполагаем посвятить самостоятельную работу.
I
Первые встречи русских историков с фальшивыми историческими документами
произошли в XVIII в., в период, когда только начинала слагаться русская дворянская
историография.
Молодая дворянская историческая наука на протяжении всего XVIII в. находилась в
особо специфических условиях, затруднявших для историка, — даже при наличии
желания с его стороны, — борьбу с фальшивым историческим документом, а в
большинстве случаев делавших эту борьбу и прямо невозможной. Так «в 1749 — 1750 гг.
произведен был разбор бумаг бывшей походной канцелярии кн. Меньшикова, и сенатским
определением положено: те из них, «которые подлежат тайне, отдать в кабинет, а другие,
приличные к сочинению истории, в десианс-академию». Таким образом далеко не всякий
факт был «приличен к сочинению истории». Сомневаться в том, что апостол Андрей
крестил славян, было неприлично: это значило, как довелось узнать Татищеву,
«опровергать православную веру и закон». Производить русских не от Руса, а от
норманнов, было неприлично: это значило представлять русских «подлым народом» и
«опускать случай к похвале славянского народа». Даже просто опубликовать летопись
оказывалось неприличным, потому что «находится не малое число в оной летописи
лжебасней, чудес и церковных вещей, которые никакого имоверства не только
недостойны, но и противны регламенту академическому, в котором именно запрещается
академикам и профессорам мешаться в дела, касающиеся до закона». Даже в занятиях
родословными могли оказаться такие же затруднения: могло оказаться, что «некоторые
роды по прямой линии от Рюрика происходят», а с другой стороны приходилось
«высочайшую фамилию простою дворянскою (Кобылины) писать», и исследователь...
попадал в область государственной тайны. Конечно обстоятельства менялись в течение
века; нужна была огласка, скандал, чтобы сделать ученое мнение подозрительным; но при
малейшем недоброжелательстве к исследователю такое обвинение всегда могло
возникнуть. Эта атмосфера у людей практических должна создать привычку
приноравливаться, предупреждать возможность нападения, приспособляясь к
официальной догме: так и Татищев поступился своими сомнениями по поводу апостола
Андрея, и Миллер — своими доказательствами норманнства Руси».
Однако уже в среде первых дворянских историков, трусливых и приспособлявшихся к
догмам официальной идеологии, можно видеть два направ-
[88]
ления в отношении к фальшивому историческому документу. Первое направление
безусловных защитников крепостничества и бардов самодержавия будет длительное
время зачислять ряд фальшивок в число «устоев», подлежащих бесспорной охране от
всякого критического к ним отношения. Другое направление объединяет историков,
сомневавшихся там, где сомневаться было возможно без нанесения ущерба «устоям». Оба
эти направления, наметившись в XVIII в., окрепнут и отольются в целостные системы
защиты или осторожно трусливого разоблачения фальшивых исторических источников в
XIX в. в дворянской по преимуществу историографии.
Эта двойственность отношения объясняется в значительной мере неоднородностью
самого дворянства. Вельможное и многопоместное дворянство, стоявшее сомкнутыми
рядами у престола и управлявшее страной, поддерживало в науке наиболее реакционных
писателей, замалчивавших или бравших под своеобразную защиту историческую
фальшивку, на которой держались традиции самодержавия и могущество дворянства.
Поколение первых защитников документов сомнительной достоверности — Г. Миллер,
кн. Щербатов, Спиридов и Ломоносов — еще наивно путаются в родословных,
принимают легенды о «выездах из немец» без критической настороженности. Способ
защиты сомнительных документов пока еще очень прост, он сводится либо к умолчанию,
либо к догматическим утверждениям без особых доказательств непреложной
достоверности такого рода документов.1Более поздний представитель этого
реакционного направления дворянской историографии, писавший в 80-х гг. XIX в., —
Александр Барсуков не только выступил с восхвалением замалчивания фальшивок, но и
стал полемизировать с теми, кто вскрывал подделки и подлоги.2Барсуков заявлял, что
«наши родословные издревле имели все качества актов юридических. Они вызваны были
не самостоятельным развитием понятий о дворянском достоинстве и чести, а
правительственными распоряжениями, всем распорядком службы в Московском
государстве».3Достоверность родословных бесспорна, там же, где имелись указания
историков на подложность, А. Барсуков доказывает ошибочность такого рода
доказательств.4
По вопросу же о пресловутых Прусе и Августе-кесаре, от которых якобы
происходили Рюриковичи и Романовы, А. Барсуков занимает подлинно холопскую
позицию. Он заявляет всем историкам, покушающимся подойти критически к такого рода
легендам: «Нет! не тревожьте напрасно праха вековой легенды; не относитесь к ней
надменно. По вещему слову поэта, она...
. . . Обломок
Давней правды. Храм упал,
А руин его — потомок
Языка не разгадал.
И в пору ли предпринимать анализ легенд, когда мы не можем еще справиться с
материалом достоверным, не подлежащим ни малейшему спору и сомнению».5
[89]
Другое направление дворянской историографии, антагонистическое родовой, старой
аристократии, проявило известный интерес к делу разоблачения фальшивых аргументов,
на которых держалась родословная спесь старинной знати. Рупором этой группы в
исторической науке XVIII в, явились В. Н. Татищев и Ф. Эмин.
В. Н. Татищев, один из первых русских националистов, в основу своего мировоззрения
положивший прочно усвоенную доктрину «естественного права», был в дворянской
историографии и одним из первых скептиков па отношению к достоверности некоторых
исторических свидетельств; там, где было возможно, он квалифицировал фальшивый
документ как фальшивый. Так Татищев в примечании к «Судебнику» указывает на
грамоту константинопольского патриарха Константина как на подлог, совершенный
вождем церковной реформации, московским патриархом Никоном. Татищев не без
иронии указывал: «о сем ангелоподобном монашестве нигде так, чаю, не наврано, как в
сложенной Никоном патриаршей грамоте именем патриарха Константинопольского к
великому князю Андрею Боголюбскому, которую он в своей летописи положил».1
Другим представителем первого поколения борцов с фальшивками был Эмин, причем
источником его смелости и отваги в деле критики исторических документов была не
столько ученая критическая настороженность, сколько нигилистическое отношение ко
всем вообще источникам и литературным пособиям. Эмин и по своей бурной жизни и по
своему историческому творчеству—фигура незаурядная. Недаром так шокировал он
своего буржуазного исследователя: «поляк-католик, принявший в Турции магометанство,
а в России православие... исколесивший всю Европу и явившийся в 1761 г. в Петербург, на
службу в сухопутный шляхетский корпус (потом служил переводчиком в коллегии
иностранных дел), к 1767—69 гг. успел уже сочинить и напечатать всю Российскую
историю. В истории он остается авантюристом смелым и беззастенчивым, ссылается на
несуществующие источники и развязно бранит не только таких исследователей, как
Байер, но даже и самого Нестора. По образу древних, Эмин влагает в уста своих героев
целые речи...»2Не удивительно, что Эмин один из первых отважился на штурм
дворянской, до сих пор незыблемой твердыни — Бархатной книги, где были официально
изложены родословия знатнейших родов аристократии Московского царства, не
вызывавшие сомнений ни у правительства, ни в широких кругах дворянства. Эмин
говорит о Бархатной книге: «переписчики, есть ли она (Бархатная книга.—А. В.)когда-
нибудь была справедлива, перепортили так, что ничего теперь истинного из оной понять
не можно, и оные книги родословия ни с каким автором сличить нельзя».3
Среднюю, промежуточную позицию между этими направлениями в дворянской
историографии занимал Карамзин в своей «Истории государства Российского», с выходом
которой, по квалификации дворянских историков, «русская историческая наука озарилась
необычайным светом». Карамзин должен был считаться, с одной стороны, с тем
обстоятельством, что ряд фальшивок уже получил к его времени должную квалификацию,
с другой-стороны — с тем, что дальнейшее разоблачение может ударить и по столь
любезным ему монархическим принципам. Карамзин с благоговейной почтительностью
излагает легенды о Прусовом происхождении Рюриковичей,
[90]
о призвании варягов, о крещении Руси, но вскрывает подлоги отдельных дворянских
документов и критикует «сказки» до-рюриковских событий. Этому отношению Карамзина
к фальшивому историческому документу может быть проведена аналогия с позицией
Мабильона и других ученых болландистов и бенедиктинцев Западной Европы.
Методологические приемы Карамзина по вскрытию подлогов однако не стоят полностью
на высоте достижений в этой области Мабильона и, его последователей. Карамзин
обращает внимание на несоответствие материала, на котором написан документ,
разбирает слог, способ прикрепления печати, но нигде не пользуется сопоставлением
формуляра исследуемой грамоты с формуляром аналогичных и бесспорно подлинных
документов. Таким образом только отдельные методологические приемы мабильоновской
школы были усвоены Карамзиным, — самостоятельных шагов здесь он не сделал, и
русское источниковедение от Карамзина не получило ничего существенно нового.1
Для пореформенной дворянской историографии во второй половине XIX в. характерно
усиление великодержавных, шовинистических устремлений. Хотя в правящем классе
дворянства остался прежний антагонизм различных его групп, отраженный в
исторической науке сохранением в основном обоих дворянских направлений, но тем
новым, что начало сближать эти направления в отношении их к фальшивым документам,
явилось специфически дворянское использование идеи «отечества», единственным
строителем которого является благородное российское дворянство. Эксплоатация с
пропагандистскими целями идеи «отечества», слагалась под воздействием практических
потребностей, вызванных колониальными захватами России 40—70 годов XIX в.
Российская империя, приобретя за это время ряд окраин-колоний со множеством
инонационального населения, начинает внедрять «русский дух» и руссифицировать
национальные районы. Идеологическим воружением руссификаторской политики
дворянства и становится идея «отечества», помогающая дворянству повысить сознание
своей специфически русской особности, своих выдающихся русских качеств,
обосновывающих дворянские притязания править множеством народностей. В этих
изменившихся исторических условиях выведение дворянских родословий в XIX в. «из
немец» безнадежно устарело, потеряло былую политическую актуальность и могло быть
безболезненно сдано в архив и даже решительно осуждено. И дворянские исторические
направления защитников и разоблачителей исторических фальшивок в этих
изменившихся условиях второй половины XIX в. претерпевают значительную
модификацию.
Защитники дворянских фальшивок делают попытки давать новое истолкование в
националистическом направлении. Так например П. Н. Петров потомков Прусовых в лице
московских царей и московских бояр выводит из новгородской демократии на том
основании, что в древнем Новгороде была Прусова улица. Автор говорит: «невольно
Прусов усматриваешь в загородном конце Новгорода, на Прусовой улице. И жители этой
улицы, во все времена новгородской народной державы поддерживающие оппозицию на
вечах против стремлений аристократической дворянской партии, бес-
[91]
престанно называются прусами. К чему же искать нам чужих прусов за время нахождения
их в другом месте, когда те же самые имена своих русских людей в преемственности
колен являются в родословиях московских фамилий, пользовавшихся в царской столице
первостепенным влиянием до второй половины XVI в.»1
Сложнее складывалась обстановка в лагере дворянских историков, боровшихся с
фальшивым историческим документом. Дилетанты и цеховые ученые замыкаются в
уединенные ученые корпорации. В Петербурге и в Москве возникают общества по
изучению генеалогии русского дворянства, где титулованные и просто столбовые дворяне
с участием — в редких, правда, случаях — ученых монархистов разрабатывают для
собственного употребления прошлое русского дворянства, стараясь быть во всеоружии
методологических приемов русской и западно-европейской буржуазной историографии.
Хорошо характеризуется дворянское понимание исторической работы в речи
председателя «Императорского русского исторического общества» кн. П. А. Вяземского,
«друга Карамзина», который в первом годовом собрании Общества 28 февраля 1867 г.
обратился с такого рода словом к почетному председателю, цесаревичу Александру
Александровичу: «Отечественная история нам всем родная, но для вашего высочества она
имеет еще прелесть и назидание семейной хроники. Мы все — дети великих царствований
Екатерины II, Александра I и Николая I, но вы их прямой и законный наследник. Вам
преимущественно предстоит священная обязанность, великая, но и трудная задача внести
в свою очередь с честью и пользою имя ваше в сию семейную хронику и передать память
о себе народным скрижалям».
Дворянские ученые, проникнутые пониманием истории как «семейной хроники» своих
царей и отдельных дворянских фамилий, встречая на путях своих изучений фальшивый
исторический документ, разоблачают его по всем правилам дворянской исторической
науки, но в своем собственном кругу. Так один из писателей этой уединившейся учено-
дворянской среды, кн. H. H. Голицын, свой труд по истории рода князей Голицыных
предназначает, 1) «для пользования, для сведения и для руководства членов
Голицынского рода, 2) затем имелись в виду те знатоки истории и любители старины,
которые найдут в труде что-либо для себя полезное или новое, 3) наконец к последнему
уже разряду причисляли мы ту обыденную читающую публику, большинство которой не
интересуется историей нашего дворянства или относится к последнему не только без
симпатии, но часто и враждебно».2Характерно это глубокое презрение аристократа в
науке к «последнему разряду обыденной, читающей публики». И такого рода понимание
истории и такое презрительное ко всем, кроме самого дворянства, отношение было не
одиноким, оно было общим для всей этой учено-дворянской среды. Любопытно, что
рецензент этого труда, один из виднейших членов дворянских ученых обществ и больше
всех сделавший в частности для разоблачения исторических фальшивок, профессор и
академик Н. П. Лихачев, считает третий разряд читателей вообще недостойным того,
чтобы «быть принимаемым в расчет». Далее Н. П. Лихачев определяет сущность той
чистой науки, которой служит и он сам и вся среда окружающих его дворянских
историков: «в науке нет ничего неважного, есть только важное и менее важное, совсем же
не важно лишь то, что добыто ненаучным, ложным или тенденциозным домыслом».3
[92]
Необходимо внимательно рассмотреть эту методологическую формулу, даваемую Н. П.
Лихачевым, являющимся, как только что было указано, наиболее крупным дворянским
источниковедом, раскрывшим в своих работах более подделок и подлогов в области
исторических документов, чем ряд поколений ученых до него. Остановимся сначала на
выяснении классовых позиций Н. П. Лихачева, на его политическом мировоззрении, а
затем на его методологических приемах работы над историческими фальшивками.
В ряде своих работ он многократно дает выход своим классовым симпатиям и
антипатиям. Примером таких высказываний может служить его утверждение, что
литература Великой французской революции есть не что иное как «неистовая ругань
публичных листков и грязь гнусных пасквилей».1Говоря (вообще с симпатией) о маркизе
де-Сад, который был секретарем «section des Piques», иначе называвшейся «section de
Robespierre», автор о времени французской революции дает такой отзыв: «в то время как
потоки крови заливали Францию и во имя всеобщего блага творились массовые избиения,
в момент едва ли не единственный, когда садистические теории безнаказанно могли бы
осуществляться в действительности, — маркиз де-Сад уклонялся от
кровопролития»2Найдя много подложных документов, касающихся служилых людей, Н.
П. Лихачев отрицает возможность сознательной их подделки русскими дворянами только
потому, что дворяне в XVIII — XIX вв. не могли заниматься столь предосудительным
делом. Антиквары, торгующие старинными рукописями и книгами, — это «паршивые
жиды», обманывающие на каждом шагу честных ученых. Отношение дворянского
историка к буржуазной демократии вполне определенно: «в 1904 г. произошел (во
Франции) случай еще более возмутительный, показывающий всю прелесть
демократического правления и демократической нивеллировки: знаменитый палеограф Л.
Делиль... был уволен...» etc.3Отзыв о русской революции 1905 г.: «вся Россия находится в
угаре политики, отвергающей науку». Политическое лицо автора ясно — он является
представителем реакционной дворянской историографии.
В тесной связи с политическими воззрениями Н. П. Лихачева находятся и
методологические приемы работы его над фальшивыми историческими документами. Н.
П. Лихачев является представителем того этапа в развитии дворянской историографии,
когда она в своем подъеме националистических устремлений, обострявшихся до
шовинизма, разбивает вдребезги износившиеся и ставшие теперь ненужными, фальшивые
доспехи русского дворянства. Научные приемы Н. П. Лихачева в дипломатическом
изучении, которое имело своим результатом разоблачение исторических фальшивок, все
основаны на традициях классической церковно-дворянской дипломатики Мабильона и
других ученых этой школы эпохи абсолютизма. Буржуазная, главным образом немецкая
дипломатика, которую Н. П. Лихачев прекрасно знал, не пользуется сочувствием автора и
не оказала влияний на его дипломатические приемы. Можно думать, что в данном случае
определенное политическое мировоззрение детерминировало и определенные
методологические приемы.
Многочисленные работы Н. П. Лихачева по раскрытию фальшивых исторических
документов характеризует изолированное изучение каждого данного документа с
выключением его из системы однородных документов. Автора всегда интересует только
определенный индивидуальный документ.
[93]
Например жалованная грамота 1506 г. роду Бедовых изучается как таковая, без
привлечения всех жалованных грамот начала XVI в. и без выяснения общих условий
возникновения в это время в роду Бедовых подлога. Далее отдельно выхваченный
документ внимательно изучается при помощи формальных методов мабильоновской
дипломатики: обследованию подвергается материал, на котором писан документ, чернила,
почерк, способы прикрепления печати, сама печать, — словом, пускаются в ход все
приемы «внешней критики текста». Затем исследователь в своей работе над документом
переходит к «внутренней критике текста», устанавливаются анахронизмы, несовпадение
известных исторических лиц с действующими в документе лицами, выявляются
извращения передачи исторических фактов, что можно установить по другим бесспорным
документам и т. д. Любопытно одно отличие методов Н. П. Лихачева от методов
мабильоновской школы: Н. П. Лихачев за единичными исключениями не пользуется
формулярным (клаузальным) анализом, который был тонко разработан в ряде старых
работ представителей последней. Но и там, где Н. П. Лихачев прибегает к анализу
формуляра документа, он ограничивается анализом только одного изучаемого формуляра
акта, оставляя без разбора формуляры однотипных и одноименных документов. Так
например, выясняя подложность царской грамоты 1581 г. посла Шевригина
венецианскому дожу Николаю да Понте, сфабрикованную в командировке самим
Шевригиным, Н. П. Лихачев устанавливает подложность этой грамоты на основе
изучения индивидуального формуляра данного документа. Большая эрудиция
исследователя по сфрагистике, нумизматике, по бумажным водяным знакам, по
палеографии и др. вспомогательным историческим дисциплинам дают возможность Н. П.
Лихачеву достигать иной раз прекрасных результатов в деле раскрытия отдельных
подделок и подлогов, но социальная природа исторических фальшивок, их историческая
обусловленность остается для него всегда неизвестной. Устаревшая церковно-дворянская
методология мабильоновской школы, которой исключительно пользуются Н. П. Лихачев
и другие дворянские историки в их борьбе с фальшивым историческим документом, не
давали им возможности подойти к фальшивке с новой точки зрения.
Такого рода методологическая ограниченность наблюдается в русской буржуазной
историографии до XX в. Буржуазная историография и в XIX в. мало занималась судьбами
фальшивого исторического документа в прошлом России.
Соловьев,1Ключевский,2Борзовский,3Загоскин,4
Сергеевич,5Владимирский-Буданов6и
др. случайно касаются вопросов фальшивых документов, используя выводы дворянских
историков и оставаясь на поводу их методологии. Отсутствие самостоятельного интереса
к этой теме у буржуазных историков иной раз доставляло им крупные неприятности. Так
многие поколения историков утверждали наличие института наследственного кормления
в феодальной Руси. Сергеевич, Ключевский, Владимирский-Буданов, основываясь на
документах рода Протасовых, напечатанных под № 161 в «Актах юридических», создали
теорию онаследственном кормлении.7
[94]
В то же время Н. П. Лихачев уже в 1893 г. вскрыл поддельность этих грамот; впрочем
его работа была уничтожена им самим в корректуре по причинам, оставшимся
неизвестными, и таким образом в свет не вышла. Только несколько экземпляров этой
брошюры сохранилось в библиотеке Историко-археографического института и у
отдельных историков.
Буржуазная историография XIX в., не занимаясь специально историческими
фальшивками, ничего нового не могла внести и в методологию работы над ними. Только в
XX в. начинает обнаруживаться специальный интерес к подложным и поддельным
документам. Появляется диссертация А. А. Жижиленко о подлоге документов,
представляющая «историко-догматическое исследование». Здесь имеется специальная
глава о подлоге по русскому праву, где освещается законодательный и актовый материал,
совершенно не затрагивавшийся ранее дворянской историографией. Однако чисто
юридический анализ явлений подлога не дает сколько-нибудь полных и существенно
новых представлений о фальшивом историческом документе в прошлом России. Для
историка специфическая методология юриста-догматика также давала не
много.1Некоторый сдвиг в отношении буржуазной историографии к фальшивым
историческим документам намечается с выходом работ А. С. Лаппо-Данилевского, А. И.
Андреева и Соколова, но и здесь этот вопрос не получает сколько-нибудь развернутого и
широкого нового изучения. Этот этап характеризуется перенесением западноевропейской
культуры буржуазной дипломатики с ее более тонкими и изощренными приемами
исследования на русскую почву. А. С. Лаппо-Данилевский в своей «Методологии
истории», базируясь на идеалистических принципах неокантианства, дает ряд
определений «в психологическом смысле», в «историко-познавательном смысле» и в
«правом смысле» понятиям «подделки», «подлога» и «фальсификата», конкретизируя
свои теоретические построения богатым подбором почти исключительно западно-
европейских фальшивок. Русские фальшивые исторические документы А. С. Лаппо-
Данилевским затрагиваются неполно и весьма кратко в его «Очерке русской дипломатики
частных актов». Из дипломатической школы А. С. Лаппо-Данилевского вышла работа А.
И. Андреева о подложности жалованной грамоты 1566 г. Печенгского монастыря, на
конкретном материале применяющая западную технику, пропагандируемую А. С. Лаппо-
Данилевским. В этих работах примитивная методология различия истинных и ложных
документов мабильоновской школы уже перерастает в изучение общих условий
возникновения как настоящих, так и поддельных документов. А. И. Андреев приходит к
выводу о поддельности и подложности грамоты 1566 г. на основе изучения между прочим
формуляров всех жалованных грамот Печенгского монастыря. Подложная грамота
изучается без отрыва ее от однотипных документов и с одновременным исследованием
всех условий, создавших данную подделку. Однако буржуазная методология, будучи
шагом вперед по сравнению с дворянской, страдает тем же пороком, что и дворянская, —
она бессильна в выяснении исторической значимости фальшивых документов, их
общественной природы, их места в классовой борьбе.2
[95]
Перед марксистской историографией остается широкое поле деятельности в деле
беспощадного выпалывания из исторических источников всех сорняков-фальшивок.
Перед началом этой работы учет ученого наследства, оставшегося от дворянской и
буржуазной историографии, будет вероятно далеко не лишним. Ниже мы пытаемся дать
такого рода учет фальшивых исторических документов Московской Руси XVI — XVII вв.,
сопровождая его интерпретацией.
II
Эпоха образования Московского царства в XVI в., в условиях политического разгрома
русских феодалов и подчинения их наиболее сильным феодалам — московским великим
князьям, способствовала появлению ряда поддельных, подложных и
фальсифицированных документов. Московский великий князь, теперь именовавшийся
царем, для обоснования своего абсолютистского режима первый прибег к
фальсифицированному документу, так как налицо не оказалось сколько-нибудь
убедительных и идеологически хорошо аргументированных подлинных источников для
обоснования его новой исключительной власти.
Московский удельный князь, к концу XV в. превратившийся в самодержавного
властителя, естественно хотел скорее забыть свое удельное прошлое и вырваться на
недосягаемую высоту абсолютистского величия из окружающей среды таких же удельных
князей, каким недавно был он сам. Мало было сломить политическую самостоятельность
феодальных сеньеров,. которые теперь превратились в подчиненную, пестро разодетую
толпу придворных слуг, поставленную во главе новой, постепенно бюрократически
централизующейся системы управления, надо было идеологически аргументировать
неизбежность и закономерность этих перемен.
На помощь московскому царю приходит услужливое перо монахов, быстро
осмысливших сущность нового политического режима и связавших судьбы церкви с
подымающимся абсолютизмом. Монашеское перо старца Филофея, игумена Иосифа
Волоцкого и др. быстро слагает фальшивую идею о Москве — третьем Риме и
политическую теорию о преемственности власти московского царя от римских кесарей и
византийских базилевсов.
При деятельном участии самого царя Ивана IV создается и первый
фальсифицированный документ строго официального происхождения о московских
Рюриковичах, идущих непосредственно от римских кесарей — «Книга Государева» —
Государев Родословец 1555 г. в 43 главах.1
Первые две главы этой книги посвящены вопросу о «начале» и «корени» «великих
князей Русских», причем утверждается, что Рюрик происходил в 14 колене от Пруса,
бывшего не кем иным как братом Августа, кесаря Римского: «Август кесарь, обладающий
всею вселенною, поставил брата своего Пруса на берегах Вислы реки — по реку,
называемую Неман, и до сего года по имени его зовется Прусская земля, а от Пруса 14
колено до Рюрика».2Таким образом была сфабрикована официальная фальшивка, не
имевшая никаких оснований в источниках. Совершенный подлог не остался лежать без
употребления, — он уже в следующем 1556 г. был пу-
[96]
щен в действие в дипломатической борьбе с польским королем Сигизмундом-Августом.
Сам царь Иван IV пишет своему царственному адресату: «... а мы как есть царь
крестьянский, положа упованье на всемогущего бога, держим свою прародительскую
честь и старину почен от Августа кесаря и до великого князя Рюрика и от Рюрика до
великого князя Владимира, крестившего Русскую землю и царство Русское добре
содержавшего, и от великого князя Владимира до царства великого Владимира Мономаха,
высоко и достойнейшую от Грек честь приимшего, и от Владимира Мономаха по
коленству до мстителя неправдам деда нашего великого князя Ивана и до блаженные
памяти отца нашего великого государя Василья закосненным прародительствия землям
обретателях, даж по се время и до нас».1Московское правительство в течение всего
царствования Грозного настойчиво и постоянно утверждает эту версию о римском
происхождении Рюриковичей, не имея впрочем особенного успеха, а подчас встречая —
например со стороны Стефана Батория — и язвительную критику правительственного
фальсификата.2
В следующие главы государева родословца 1555 г. внесены были феодальные фамилии
боярства, но они здесь записаны еще без сопровождающих мифотворческих легенд о их
происхождении. Вероятно в этот момент пышные легенды о родопроисхождении еще не
сложились в боярско-княжеской служилой среде. И только после написания государева
родословца, когда эта среда официально узнала о происхождении «кровопийственного
рода» от римского Августа-кесаря и брата его Пруса, она, отлично помня общность своего
происхождения с родом московских царей, принялась также выводить себя «из немец».
Появились многочисленные фальшивые документы, стремившиеся доказать знатное и
древнее происхождение отдельных феодалов. Таким образом в ответ на царскую,
официально не раз свидетельствуемую фальшивку боярство создало множество
фальшивок неофициального, домашнего происхождения, до поры до времени не
признававшихся правительством. Эти фальсифицированные родословцы предназначались
в качестве дополнений к главе третьей «Государева родословца», где были записаны все
разветвления дома Рюрика, а также и к главе четвертой, где шел родословник знатных
родов, бывших на службе великого князя Московского. Общим содержанием таких
подделок родословных документов является более или менее развернутое повествование о