Вольферен К.В. Загадка власти в Японии: народ и политика в безгосударственной нации

Подождите немного. Документ загружается.

временно откомандированы для занятия ведущих постов в других государственных

учреждениях и предприятиях, в банках или в частном секторе. Общий подход при подготовке

руководящей элиты состоит в том, чтобы человек мог быстро схватывать суть любой проблемы

и таким образом был пригоден почти для любого вида административной деятельности. В

Японии высокопоставленные чиновники переводятся из подразделения в подразделение для

расширения их кругозора, но только в пределах своего министерства, и должны отождествлять

себя с ним до такой степени, что это вредит бюрократии в целом.

Точно так же пантуфлях имеет иной смысл, чем амакудари

. Если не считать вновь созданных

правительственных корпораций и агентств, японские компании и банки открывают свои двери

тому или иному чиновнику амакудари лишь с одной целью - обеспечивать гладкие отношения с

министерством, из которого он пришел после отставки. Он не участвует в принятии решений и

не играет руководящей роли, как это делают французские чиновники, которых именно для этого

и приглашают в частный сектор.

Другое важное отличие французской системы - значительная обособленность

высокопоставленных чиновников, находящихся под защитой закона и обладающих высоким

престижем, от политиков. По существу это две разные профессиональные группы, позиции

которых расходятся почти по каждому вопросу и создают постоянную угрозу конфликта между

обеими группами.

Участие членов grands corps необходимо при подготовке законов и контроле за их исполнением.

Но французский министр представляет собой гораздо более важную фигуру, чем его японский

коллега. С другой стороны, французская бюрократия, в отличие от японской, не может

воспринимать свою роль как саму собой разумеющуюся. Она испытала превратности по-

литической судьбы, связанные с революциями и массовыми беспорядками, и подвергалась

сильным нападкам как элитарный институт до Первой мировой войны, в 30-х годах, после

Второй мировой войны и в 1968 г.

Но, разумеется, решающее значение имеет то, что французская бюрократия служит

высокоцентрализованному государству. При всей своей компетентности и опытности для

полноценной работы она нуждается в четких директивах правительства. "Власть де Голля или

Миттерана не идет ни в какое сравнение с властью любого японского премьер-министра.

Другими словами, французские администраторы имеют средства для того, чтобы изменять

национальные приоритеты" (с. 157).

Единственная главная цель японских администраторов состоит в том, чтобы сохранить Систему.

После 1945 г. это достигалось усилиями по обеспечению быстрого зкономического роста с

упором на промышленную экспансию за счет других задач и мерами по сохранению

социального контроля. "Участники Системы продолжают показывать, что, несмотря на свои

внутренние конфликты, они отличаются большими успехами в обеих областях" (с .158).

Покорный средний класс

Вся жизнь послевоенной Японии подчинена задаче роста промышленности и торговли.

Администраторы, стоящие на вершине взаимосвязанных иерархий промышленных фирм,

банков и торговых компаний, озабочены не только проблемами производства и сбыта. Фирмы

"частного" сектора на деле выполняют еще одну функцию - политическую. Они играют важную

роль как структура власти, контролируя поведение и мысли своих служащих до такой степени, о

которой не могут и помышлять фирмы западных стран. Единообразный инструктаж,

проводимый японскими компаниями, и их успех в навязывании образа жизни своим служащим

в значительной мере объясняют прочность Системы.

"Человеческое наполнение большого твердого ядра Системы обеспечивается тем, что японцы

называют сарарииман (Японское произношение английского слова "salaryman". Это слово,

вошедшее в японский язык, далее будет употребляться в привычной русской транскрипции с

английского - саларимен. - Реф.). Первоначально этим словом обозначались те, кто получает

жалованье, в отличие от зарплаты рабочих и представителей других профессий на нижних

ступенях иерархии занятости. Но термин "саларимен", в отличие от "конторского

служащего" или "беловоротнич-кового работника", получил и дополнительное значение - это

образцовое поведение, к которому надо стремиться. Саларимен имеет настолько

предсказуемые интересы и привычки, что у японцев стало обычным говорить о

"саларименской культуре". Выпуск книг и журналов, посвященных главным образом

признаваемым вкусам саларимена (включая комиксы, толстые, как телефонные справочники),

представляет один из крупнейших в Японии видов индустрии. СМИ доносят культивируемый

образ жизни саларимена до каждого уголка Японии" (с. 159).

Мир саларименов открыт примерно для одной трети молодых мужчин Японии, прошедших

отбор через систему образования. Но даже преодоление всех школьных барьеров не дает

пропуска в ту или иную фирму. Поступление в нее зависит от рекомендаций, даваемых

преподавателями, новых экзаменов, устраиваемых самой фирмой, и результатов сыскных

действий агентов фирмы. Путем опроса учителей начальной и средней школы, где учился

претендент, а также его соседей собираются сведения о его поведении в подростковом возрасте.

Многие компании проверяют, не происходит ли поступающий к ним на работу из "нечистой"

касты буракумин и не является ли он приверженцем так называемых новых религий.

Жизнь во "взрослом мире" обычно начинается с церемонии, во время который новоиспеченный

сотрудник в присутствии персонала (иногда в несколько сотен человек) впервые выслушивает

"философию компании" из уст ее президента или другого должностного лица. В скором

времени он выучивает ее наизусть, включая короткие лозунги, сопровождающие текст. С этого

момента начинается работа по перестройке его сознания, главная цель которой - усвоение

новым сотрудником мысли, что он пришел в компанию не просто для того, чтобы зарабатывать

на жизнь, а чтобы обрести здесь новый дом и новую семью, более важную, чем его собственная

семья. От него требуется неукоснительное, во всех мелочах, соблюдение корпоративной

дисциплины и правил особого этикета, подчеркивающего субординацию сотрудников. "Если

саларимен не в состоянии проникнуться чувством слияния со своей фирмой или по крайней

мере сделать вид, что он целиком поглощен ее интересами, то вряд ли его будут считать

достойным и вполне сложившимся членом общества" (с. 160).

Некоторые компании имеют соглашения с храмами о физической закалке своих сотрудников.

Около 2 тыс. компаний направляют новых сотрудников в казармы Сил самообороны.

Большинство компаний решают проблему воспитания новых "членов" более мягкими методами,

но все они имеют специальные программы подготовки, рассчитанные на срок от двух месяцев

до года. На этот период новобранца могут обязать поселиться в общежитии компании, где он

должен вставать до рассвета, выполнять все виды общественных работ и по сигналу быть в

постели и тушить свет в 22 часа. Крупные фирмы, имеющие собственные помещения для встреч

в зонах отдыха, часто изолируют своих новобранцев на много недель для интенсивного курса

мероприятий по обеспечению единства душ, включающего взаимные исповеди и другие

действия; некоторые из них фактически являются обрядами очищения и инициации. "Главную

цель этих процедур можно сравнить с задачей сержанта на строевых учениях в армии:

сломить возможное сопротивление целям организации как единого целого и приучить к безого-

ворочному повиновению" (с. 161).

Принято считать, что такая практика настоятельно важна для нынешних выпускников

университетов. И поэтому Никкэйрэн, федерация союзов работодателей, ежегодно организует

тренировочную программу для мелких фирм, проводимую в комплексе сооружений,

построенных для Олимпийских игр. В конце этой программы новобранцы проходят вокруг

стадиона, выстроившись в колонны под эмблемами своих фирм. Представители Никкэйрэн

объясняют, что такой вид тренировки для молодых служащих сейчас нужнее, чем когда-либо,

из-за урбанизации, материального благополучия и недостатков школьного образования.

Саларимен должен любыми способами демонстрировать преданность своей фирме. Эту

преданность он может показать, например, тем, что приходит на работу пешком, когда железная

дорога парализована забастовкой, или отказывается от положенного ему отпуска. Но самый

распространенный способ - задержка на работе допоздна или совместное с коллегами времяп-

репровождение по окончании рабочего дня, что ограничивает пребывание в семье временем от

11 часов вечера до 7 часов утра.

Именно через формирование образа жизни саларименов и через их организации Система

осуществляет наиболее действенную экономическую власть над японским населением.

Наиболее яркий контраст с другими индустриальными странами представляет отсутствие

противостоящей силы со стороны работников, поскольку здесь нет рынка рабочей силы для

саларименов.

Большинство саларименов - городские потребители, и именно они благодаря относительно

высоким сбережениям, направленным через посредство кэйрэцу в инвестиции, сыграли

решающую роль в осуществлении экономического "чуда". Они же в конце 80-х годов все еще

субсидировали экспортные отрасли японской промышленности, систематически лишаясь

возможности покупать потенциально дешевые импортные товары и значительно переплачивая

(по сравнению с потребителями западных индустриальных стран) почти за все товары

повседневного спроса.

Почти во всех других странах возвышение среднего класса коренным образом изменило

политические отношения. Но этого нельзя сказать о Японии. Каково бы ни было значение

интересов саларименов для выживания Системы, они крайне мало учитываются правящей

элитой. Одна из причин острейшего жилищного кризиса в японских городах состоит в том, что

ЛДП не усматривает никаких выгод для своих избирательных кампаний в принятии программы

жилищного строительства. Все попытки сделать саларименов самостоятельной и активной

политической силой, включая создание Партии саларименов, потерпели неудачу. Чтобы стать

такой силой, у них не хватает ни времени, ни сил, ни идей, которые отбираются компанией,

претендующей на личность саларименов целиком. "Саларименов называют новым средним

классом Японии, но этот беловоротничковый класс так никогда и не превратился в

буржуазию, которая могла бы создать угрозу традиционному японскому государству" (с. 175).

Няньки народа

Отношения в среде саларименов очень напоминают уклад армейской жизни: тот же "боевой

дух", принудительный коллективизм, такое же подавление индивидуальности, а особенно

отношение к служащему как к члену "семьи". "Парадоксально, что единственная в мире

страна, где конституция запрещает вступать в войну, официальные представители которой

всерьез заявляют, что их общество может научить все страны любить мир, страна, которая

формально осуждает применение военной силы, где бы, когда бы и кто бы к ней ни прибегал,

сама устроена по образцу военной организации" (с.181). Коллективные тренировки и

повседневная муштра, безоговорочное выполнение команд, спартанская дисциплина на заня-

тиях по дзюдо, карате, кендо и айкидо - все это свидетельствует о военизированных методах

поддержания общественного порядка. Самоконтроль и выносливость, воспитываемые в японцах

как высшие ценности, наряду с верностью, - это тот идеал, которым должны руководствоваться

солдаты.

Это неудивительно, если учесть, что в течение длительного исторического периода Японией

руководили военные. На протяжении столетий они внушали народу нормы солдатского

поведения и приучали его следовать этим нормам. Сёгунат Токугава был военным режимом, и в

стране поддерживалось нечто вроде военного положения. Со временем он эволюционировал в

бюрократическое правление, имеющее некоторое сходство с тем, которое установилось в

послесталинском Советском Союзе. Но его идеалы общественного порядка остались такими же,

какие господствуют в казармах и на поле боя.

Ведомства, обеспечивающие силовое поддержание правопорядка, прежде всего полиция и

прокуратура, обладают огромным и всепроникающим влиянием, что вообще характерно для

полицейского государства, но в Японии деятельность этих ведомств имеет важную особенность.

Они выполняют своего рода патерналистскую функцию, проявляя максимум

благожелательности и снисходительности к "нарушителям порядка" и привлекая к

осведомительской работе самые широкие слои населения. Но эта благожелательность рас-

пространяется лишь на тех, кто раскаивается в совершенном или приписываемом ему проступке

и признает справедливость существующего общественного порядка.

С самого начала своего формирования в 1870-х годах полицейские силы Японии сознавали, что,

в отличие от своих самурайских предшественников, они не могут добиться всеобщего

повиновения со стороны гражданского населения, полагаясь только на устрашение. Кавадзи

Тосиёси, первый начальник городской полиции Токио и архитектор современной полицейской

системы Японии, был под сильным впечатлением от работы парижской полиции, которую он

наблюдал во время посещения Европы в 1872 г. Вернувшись в Японию, он использовал при

формировании полиции французский образец, но значительно расширил сферу ее деятельности.

Место своего ведомства в жизни общества он определил краткой формулой, заявив, что

правительство следует рассматривать как родителя, народ - как детей, а полицейских - как нянек

при этих детях.

Нынешняя японская полиция осуществляет поголовный надзор за населением, используя для

этого квартальных надзирателей (участковых), которые дважды в год посещают каждого

обитателя квартала по месту жительства и, пользуясь возможностью, собирают слухи о соседях

и сведения о любом случае "необычного поведения". Сбор таких сведений облегчается системой

регистрации жителей и сотрудничеством внимательных соседей, которые охотно делятся с

полицией своими наблюдениями. Кроме того, у полиции есть масса других активных

добровольных помощников: это и продавцы сигарет, наблюдающие жизнь улицы из окошек

своих киосков, и уважаемые граждане вроде врачей и дантистов. В придачу ко всему действуют

тысячи добровольных союзов по предотвращению преступности, включающих соседские

организации и профессиональные группы, объединенные в федерации.

Полицейские, особенно в городах, ведут себя вполне в духе идей Кавадзи, следя за поведением

людей и через оглушительные громкоговорители непрерывно инструктируя их и предупреждая

о подстерегающих опасностях, как это делает беспокойная мать, постоянными окриками дергая

своих непослушных детей.

По мнению одного из исследователей, изучавшего полицейские методы в Японии и США,

Япония - это рай для полицейских, поскольку японское общество само поддерживает порядок. К

сказанному можно добавить, что в некотором смысле это и рай для преступников, пойманных

полицией, так как на деле лишь немногие из них подвергаются наказанию. С задержанными

правонарушителями полиция демонстративно обращается так, как этого требует ее функция

няньки. Порой она бывает строга, чтобы дать урок остальным. Но обычно, если

правонарушитель просит прощения и обещает исправиться, его отпускают, слегка пожурив за

проступок. Даже в тех случаях, когда совершается серьезное преступление и полиция заводит

по нему уголовное дело, прокурор, или прокуратор, как его называют в Японии, имеет почти

неограниченное право выпустить обвиняемого на свободу. Уголовно-процессуальный кодекс

разрешает закрыть дело, учитывая характер и возраст подозреваемого, обстоятельства или ход

событий после совершения преступления. Это делает прокурора "истолкователем общественной

морали, который решает, кого использовать в качестве примера, кому предоставить еще один

шанс и что более всего требуют интересы общества" . За последние десятилетия почти половина

всех дел о серьезных нарушениях уголовного кодекса была закрыта, несмотря на имеющиеся

доказательства виновности. Даже в случае предания суду и вынесения обвинительного приго-

вора правонарушитель зачастую не подвергается тюремному заключению. В 1986 г. только 3,2%

всех приговоров по уголовным делам предусматривали тюремное заключение, причем 57,4%

общего числа таких приговоров - с отсрочкой исполнения. Отсрочка исполнения обычно

предусматривается даже для тех, кто признан виновным в изнасиловании и приговорен к

тюремному заключению на два-три года. Вследствие такой мягкости к преступникам в стране за

решеткой находятся всего около 50 тыс. человек (с.187). Такое поведение японских

правоохранительных органов объясняется прежде всего их чрезвычайно большими

полномочиями, позволяющими применять закон по своему усмотрению и делать упор на

"исправление" преступника, а не на его наказание.

Фактически во всех случаях при решении судьбы обвиняемого прокурор придает главное

значение его признанию и демонстрации раскаяния. "Полиция и прокуроры любят извинения. Не

простое разовое извинение, которое редко бывает достаточным даже при обычном ритуале

общения японцев. То, чего ожидают от подозреваемого, - это непрерывный поток извинений,

которые своей темпераментностью и обилием должны показать степень "искренности".

Некоторые подозреваемые даже падают на колени. Таким образом, японская

правоохранительная система применяет наказание не в соответствии с совершенным

преступлением, а в соответствии с поведением обвиняемого после совершенного им

преступления. Не нужно думать, что это проявление жалости. Японские бюрократические

организации не имеют такой склонности. Решение о том, как поступить с подозреваемым,

определяется тем, насколько его символическое поведение позволяет считать его все еще

пригодным для общества. И главным критерием для этого служит полное понимание каждым

подозреваемым необходимости искупительного ритуала, а также его готовность пройти

через этот ритуал" (с.188).

Японцам вообще свойственно извиняться перед окружающими. Порой даже кажется, что само

свое присутствие они считают помехой для других. Общие извинения демонстрируют

"искренность". Но в том, что прямо относится к проступку или преступлению, полиция требует

по-настоящему глубоких извинений. А чтобы добиться этого, она видит свою главную задачу в

том, чтобы подозреваемый сознался. И полиция, и прокуроры считают эту задачу настолько

важной, что у них даже не возникает вопрос о конституционном праве гражданина не

свидетельствовать против самого себя. Признание своей вины по-прежнему считается первым

шагом к возвращению в нормальное общество. И добиваться такого признания обычно не

составляет труда, учитывая склонность японцев извиняться за все и перед всеми. Часто они

просят прощения за воображаемые прегрешения, чтобы выглядеть "искренними". Будучи

схваченным полицией, что само по себе означает потерю лица, вызывающую всеохватывающее

чувство стыда, японец готов тут же признать свою вину, потому что чувство вины гораздо легче

перенести: в отличие от стыда, вину можно искупить. Многие, оказавшись в руках полиции,

легко сознаются в преступлениях, которых они не совершали, тем более что им обещают снять с

них обвинения в случае признания, а при отказе грозят выдвинуть еще более тяжкое обвинение.

Собственно, полиции и не важно, кто перед ней - преступник или честный человек: главное -

напомнить о своей роли заботливой няньки, которая может быть и строгой, и благожелательной

и на которую не принято жаловаться. К тому же система оценки работы полицейских сама по

себе способствует их произволу: во многих частях страны им устанавливаются квоты на число

выявляемых правонарушений и проводимых задержаний.

Власть над законом

"Хотя Система, может быть, и не является Большим Братом, японцам внушают мысль, что

она любит их, требуя взамен общественного послушания. Это означает, помимо прочего,

требование не подвергать сомнению, по крайней мере постоянно и систематически,

политическую систему. Они должны верить не в то, что сами являются гражданами,

наделенными правами, а в великодушие администраторов. Проще говоря, в то время как на

Западе власть маскируется иллюзией законности, в Японии она маскируется иллюзией

доброжелательности. В западной традиции критический анализ социополитической среды

допускается и иногда поощряется, а японская традиция требует эмоционального доверия к

ней" (с.202).

Японцев приучают воспринимать как естественный порядок вещей их одностороннюю

зависимость от тех, кто стоит выше на социальной лестнице, и в итоге у многих развивается

психологическая потребность в этом. Это вполне соответствует привнесенной конфуцианской

идеологии, но в Китае философская мысль пыталась найти рациональное обоснование неравен-

ства и преодолеть основное противоречие между необходимостью в иерархической организации

общества (выведенной из исторического опыта) и необходимостью смягчить несправедливости,

присущие такой системе. В Индии вопрос о том, как соотносятся осуществление власти и

повиновение ей, также стал интеллектуальной проблемой, которая была решена путем

обращения к религиозной санкции. В Японии же для обоснования неравенства отношений не

потребовались ни религия, ни поиски рационального объяснения в виде какой-нибудь теории

управления государством. Единственным его оправданием служит ссылка на доброту как

неотъемлемое свойство человека.

Отношение к существующему неравенству и необходимости повиновения настолько различно в

Японии и западных странах, что их можно рассматривать как два полюса всей человеческой

цивилизации. На Западе на протяжении столетий обладателям власти приходилось все больше

считаться с законами, над которыми они в конечном счете утратили контроль. В Японии же, по

крайней мере до конца периода Токугавы, ее властители изображались как предельное

воплощение истины и добродетели.

В Европе противоречие между интересами личности и государства представляло острую

общественную проблему уже во времена Сократа, осужденного за то, что он настаивал на

превосходстве голоса разума отдельного человека над голосом общества. Ученик Сократа

Платон понимал, что стремление человека к власти причиняет много зла, и самой благородной

задачей города-государства (полиса) он считал обеспечение законности, чтобы не допускать

произвола. Эта идея продолжала жить и после крушения Римской империи, хотя политическая

жизнь в Европе представляла собой в то время не меньший хаос и игру без правил, чем в

средневековой Японии, которую раздирали бесконечные гражданские войны. "Сохранялась

память о том, что законы Римской империи поддерживали порядок в Европе дольше, чем

любая империя, возникшая впоследствии". В Японии же совершилось то, чего избежала Европа:

"В древней Японии военачальники Ямато превратили власть в право, а тем самым повиновение

- в обязанность, освятив ее ками, синтоистскими духами своих предков и духами природы"

(с.203). В течение IV в., когда Ямато завоевали достаточную территорию, чтобы оправдывать

название королевства, они расширили свою власть через сеть подлинных и искусственных

родственных связей и соорудили синтоистский храм в честь обожествленного предка монаршей

семьи, где могли молиться все подданные. С тех пор императоры стали носить титул "имеющего

божественное предписание объединить мир". Ни конфуцианство, проникшее в страну в V в., ни

буддизм, пришедший из Кореи в VI в., не ввели каких-либо правил, устанавливающих рамки

для осуществления власти.

Важным фактором европейской юридической мысли на ранних ее стадиях было представление

о разделении церкви и государства. "Мысль о том, что государство может поддерживать

законы, стоящие над деспотичной феодальной властью, существовала в Европе как отголосок

смутной памяти о Римской империи. На более поздней стадии университеты вслед за

монахами поддержали интеллектуальную традицию, включающую правила и моральные

предписания, которые считаются неоспоримыми и имеют безусловную силу в любое время и

при любых обстоятельствах в отношении любого лица. Эти правила и предписания были

сложным образом связаны с концепцией права" (с.205). В дальнейшем все более укреплялось

мнение о том, что власть должна действовать в соответствии с моральными нормами, что

привело в конце концов к идее суверенитета народа, естественного права как рациональной

основы либерализма, а отсюда и к современным представлениям о международном праве,

правах человека и законности как таковой.

Вся японская история, в противоположность европейской, демонстрирует лишь усиление

идеологии, в которой правители выступают как воплощение морали. Неоконфуцианские учения,

распространившиеся с конца XVII в., внесли свой вклад в укрепление этой идеологии, дав

тщательное схоластическое обоснование военной диктатуры, которой они приписывали этичес-

кую безупречность, якобы присущую ей по самой природе.

В середине XIX в., когда Япония была вынуждена открыть свои порты для иностранцев,

японские законы по существу представляли собой набор правительственных предписаний о

социальном поведении и отношениях. Судебная практика, включавшая пытки для получения

признаний, которые служили основанием для вынесения обвинительных приговоров, была при-

чиной многочисленных первоначальных трений с западными странами. Именно по этой

причине США и европейские державы настояли на предоставлении режима

экстратерриториальности для своих граждан в договорах 1858 г. и последующих лет. Отказ

иностранцев подчиняться японской юрисдикции в договорных портах побудил олигархию

Мэйдзи начать разработку конституции и свода законов. "Почти неприкрытое презрение людей

Запада к японской судебной практике усиливало чувство неполноценности и слабости у нового

руководства. Поэтому чиновничий аппарат Мэйдзи вел напряженную работу, чтобы убедить

западные державы, что в стране вводится современное законодательство" (с.208). В 1880 г.

был введен в действие первый Уголовный кодекс, созданный под французским влиянием и с

помощью французского советника, а в 1890 г. - первый полный Гражданский кодекс, при

разработке которого было отдано предпочтение уже прусскому образцу, менее либеральному,

чем английские и французские законы. Принятие Конституции Мэйдзи в 1889 г.

сопровождалось большими празднествами. Однако ни этот "подарок от императора", ни другие

законы, созданные по западным образцам, не дали японцам чувства защищенности от произвола

властей. В итоге долгой дискуссии, предшествовавшей принятию Конституции, было решено

дать людям права и свободы, но лишь при условии, что они никогда не нарушат общественного

порядка и не будут нарушать законы, которые как раз ограничивают эти самые права и свободы.

Чувствуя потенциальную опасность нововведений, японские правители быстро приняли

предупредительные меры, целью которых было не допустить, чтобы у народа и его

интеллектуалов стали возникать "неверные мысли". Вольное обращение с законом стало еще

одним важным средством в руках администраторов для достижения своих целей.

Американская оккупация после Второй мировой войны, несомненно, внесла много перемен в

японскую жизнь. Ныне лишь немногие японцы боятся вслух выражать свои мысли. И

существует довольно распространенное убеждение, что правительство по крайней мере обязано

проявлять доброжелательность, а не делать это лишь по собственному усмотрению. Тем не

менее общий взгляд на закон остается тем же, что был до 1945 г. Японцы по-прежнему считают

закон средством принуждения, которое используется правительством для навязывания своей

воли. Чиновники выбирают и применяют законы по собственному усмотрению для достижения

своих целей. В тех случаях, когда действия чиновников явно нарушают закон, его приспосабли-

вают к этим действиям путем нового "толкования". Чтобы облегчить такую процедуру,

формулировки многих законов сознательно делают туманными. Профессора юридического

факультета Токийского университета, откуда выходят почти все будущие управленцы высшего

звена, смотрят на право в основном как на средство в помощь администрации. "Они все еще

слепо принимают многовековой постулат, что правительство неоспоримо выше народа, и

полагают, что народ по своей природе не может разбираться в политике и потому не должен

критиковать деятельность администрации. С другой стороны, население повинуется законам

только потому, что этого требует категория людей, у которых всегда есть на это право, а

не потому, что это отвечает его потребности в поддержании законности. Для рядового

гражданина закон по-прежнему является синонимом мучения или наказания" (с.211).

Указанные различия между японцами и людьми европейской культуры обычно

истолковываются как различие между западным индивидуализмом и азиатским общинным

духом, побуждающим жертвовать личными интересами во имя своей общины. Однако это

неверный подход. В отношении правосознания, веры в свои политические права и гражданского

мужества народы таких азиатских стран, как Южная Корея и Филиппины, очень сильно

отличаются от японцев.

"Если бы западные страны так же мало опирались на закон, как Япония, их стали бы

сотрясать непрерывные социальные волнения, которые могли бы закончиться крахом всей

структуры власти. И наоборот, если бы Япония стала использовать законы так, как их

используют в западных демократиях, это привело бы к крушению ее нынешней структуры

власти. Конституция, являющаяся наследием американской оккупации, не может быть более

демократичной. Она содержит больше четких гарантий прав граждан, чем конституции

стран Западной Европы и США. Но она никоим образом не отражает японских политических

приоритетов" (с.212).

Обращение с реальностью

Расхождение между восприятием того, что происходит, и действительным положением дел

свойственно людям вообще, но несходство японцев и людей Запада в этом отношении

настолько велико, что уместно говорить о качественных различиях. Дело не только в том, что

почти все в Японии не есть то, за что это выдается: разрыв между официально признаваемой и

фактической реальностью институирован, поскольку без него невозможно осуществлять власть

в том виде, в каком она существует в Японии. Отсутствие потребности в примирении теории и

практики дает очевидную выгоду администраторам, заинтересованным в смягчении

политического и социального напряжения: противоречие можно смягчить или снять путем

мгновенной подмены оснований в рассуждениях, столь характерной для японских методов ве-

дения спора. Это оставляет также поле для маневра, в котором нуждаются японские бюрократы

и политики для оправдания или маскировки своих действий. "До тех пор, пока разрыв между

официально признанной и подлинной реальностью сохраняется как институт, т. е.

воспринимается как сам собой разумеющийся и используется для любых целей, действитель-

ные махинации остаются малозаметными, а значит - и заведомо безнаказанными" (с.227).

Японское законодательство обеспечивает бюрократов множеством административных актов,

позволяющим оправдывать их действия. Кроме того, опираясь на собственные директивы и

инструкции, они могут вообще игнорировать закон и при этом не опасаться обвинений со

стороны общественности в его нарушении. Система сильна и проникает повсюду благодаря

тому, что она не допускает возможности критического отношения к себе со стороны граждан,

которое было бы для нее губительным.

Большой разрыв между теорией и практикой в общественной жизни в значительной мере

характерен и для политики большинства самых современных государств. Но в демократических

государствах всегда существуют группы граждан, активно выступающих против нарушения

политиками провозглашаемых ими же принципов и добивающихся разными путями, в том

числе требованиями соблюдать законность, устранения разрыва между словом и делом. В

Японии же этого не бывает и не может быть, а это значит, что политики не испытывают

никакого общественного давления, чтобы соблюдать верность провозглашаемым принципам

или опасаться, что их поймают на слове. "Умственный паралич перед лицом противоречия, и

даже неспособность осознать сам факт противоречия, позволяет привилегированным

осуществлять власть над непривилегированными. Механизмы повиновения и господства в

типично японской среде теснейшим образом связаны с возможностью быть одновременно и

неразумным, и внешне разумным. Наиболее ярко это проявляется в том, как наставник в секте

дзэн ставит в тупик своего ученика невразумительными объяснениями и как тот в конце

концов прекращает попытки понять что-либо и отдается полностью во власть наставника"

(с.229).

Большую роль в фабрикации удобной "реальности" играет японская пресса, которая обладает

такой способностью прежде всего потому, что всегда единообразно истолковывает

происходящие события. В этом отношении она очень напоминает контролируемую прессу в

коммунистических странах, с той лишь разницей, что ей гораздо лучше удается убедить

иностранных наблюдателей - журналистов, дипломатов и бизнесменов. Поразительно

единодушие, которое проявляют японские журналисты при освещении политических событий, в

отражении "голоса народа", в создании убедительной атмосферы изображаемой ими

"реальности". Другая причина доверия к японской прессе -ее кажущаяся независимость от

властей, которая проявляется в организуемых ею время от времени громких скандалах,

приводящих к отставке того или иного крупного чиновника. Такое поведение прессы, конечно,

невыгодно какой-то группе администраторов, но очевидно, что это всегда идет на пользу

другим соперничающим с ней группам. При этом от внимания поверхностных наблюдателей

ускользает то важное обстоятельство, что журналисты, представляющие разные газеты, всегда

дают одинаковое объяснение событиям, подчас лишенное всякой логики и противоречащее

реальным фактам. Это происходит благодаря предварительному согласованию позиций,

позволяющему не нарушать столь тщательно оберегаемую или конструируемую мнимую

реальность, полезную для Системы. Даже самые информированные журналисты, которые могли

бы предать огласке многие разоблачительные факты внутренней и внешней политики, не

делают этого, если высшие круги предпочитают скрывать их.

Так как японцы сами говорят не то, что на самом деле думают, а то, что следует говорить при

данных обстоятельствах

, они и к иностранцам относятся с большой подозрительностью, не

веря в искренность выражаемых ими намерений и в объяснения политики, проводимой их

государствами. Они всегда ищут скрытое хоннэ в тех исследованиях и выступлениях иностран-

цев, где содержится анализ происходящих в Японии процессов или ее отношений с другими

странами. Поэтому неудивительно, что японцы постоянно жалуются (как и в довоенное время)

на то, что Запад не понимает подлинных намерений Японии и что подлинные мотивы самого

Запада гораздо коварнее, чем можно судить по внешним признакам его поведения.

Готовность японцев воспринимать реальность в том виде, в каком она преподносится им

властями и прессой, делает их, по выражению автора, идеологическими хамелеонами. "Одна из

причин, по которой Япония относительно легко вошла в современный индустриальный мир, в

отличие от Китая и других азиатский стран, заключается е самом отсутствии каких-либо

твердых принципов, основанных на трансцендентальных представлениях, поскольку такие

принципы мешают адаптироваться к крупным переменам. Не было ни интеллектуального, ни

морального сопротивления, достаточно сильного, чтобы воспрепятствовать влиянию многих

новых идей, в которых страна нуждалась для своей модернизации" (с.242).

Свободные от какой-либо традиции, предписывающей "правдивость перед самим собой",

японцы могут "верить" в одно и делать совершенно другое. Им не представляло особого труда

формально принять западные политические институты и идеи, так как не было моральных

ограничений для использования чужих идей и верований в качестве орудий для достижения

новых целей, соответствующих собственным потребностям Японии.

Способность быстро приспосабливать свой образ мыслей к изменившимся социальным

условиям позволяет японцам с поразительной скоростью, по-хамелеонски, изменять свое

поведение, когда они оказываются в совершенно новой социальной среде. В своем

классическом труде о японском поведении Рут Бенедикт отмечала, что самое резкое отличие

японских солдат от западных состояло в том, как они вели себя в качестве военнопленных,

охотно сотрудничая с представителями армий союзников. "Они были лучше, чем образцовые

пленники. Служащие Старой армии, долгое время бывшие крайними националистами,

указывали местоположение складов военного снаряжения, подробно рассказывали о

размещении японских вооруженных сил, вели пропаганду в нашу пользу и летали с нашими

пилотами на бомбежки, чтобы навести их на военные объекты"

. Бывший японский обитатель

сибирских лагерей для военнопленных пишет, что ни немцы, ни итальянцы, ни корейцы, ни

китайцы, находившиеся в этих лагерях, не проявляли такой "унизительной капитуляции" перед

Советами, как его соотечественники. Он говорит о безволии и бесхребетности японских

пленных, которые размахивали красными флагами, объявляли Японию вражеской страной и

кричали банзай Сталину. Он сравнивает это с оппортунизмом японских интеллектуалов,

которые сначала вели себя так, как будто верили, что японский император - живой бог, затем,

кланяясь американским оккупационным властям, воспевали демократию, а "почувствовав

угрозу со стороны Советского Союза, начали воспевать его как оплот мира во всем мире"

Суммируя, можно указать на главную особенность японской политической культуры: японцам

никогда не прививали мысль о том, что сила идеи может не уступать физической силе

правительства. Ключом к пониманию отношений власти в Японии является то, что они не

регулируются трансцендентальными понятиями. У общественности нет интеллектуальных

средств для здравой оценки политических аспектов жизни. Коротко говоря, японская

политическая жизнь строится по принципу "кто сильнее, тот и прав" (might is right) под

прикрытием уверений в "доброжелательности" и ее символических проявлений (с.244).

Власть под маской культуры

Если учесть, что в Японии нет центра власти, естественно возникает вопрос, каким же образом

достигаются целостность и согласованное действие механизмов Системы, вовлекающей в свою

сеть население и нейтрализующей потенциально опасные оппозиционные группы.

"Невозможно представить себе, чтобы страна, не имеющая политического ядра, могла

заставить всех своих граждан маршировать под звуки барабана единственного барабанщика.

Конечно, такой барабанщик не один. Но тем не менее остается вопрос, каким образом все

многочисленные барабанщики, под звуки которых маршируют японцы, воспроизводят один и

тот же ритм" (с.245). Отчасти это объясняется активным подавлением личных склонностей

японцев во всех социальных ситуациях и на всех уровнях с помощью программы формирования

личности по единому образцу, позволяющей обеспечить предсказуемое и дисциплинированное

поведение. Даже на отдыхе большинство японцев повинуются беззвучному, но властному

голосу, говорящему им, куда пойти и что делать.

Сами японцы в большинстве своем полагают, что определяющее значение в таком поведении

имеет специфическая "японская культура". Однако ссылка на культуру ("мы поступаем так,

потому что такова наша культура") есть не более чем тавтология ("мы поступаем так,

потому что мы так поступаем"), хотя сами японцы этого не замечают, как не замечают и того,

что такое объяснение служит прикрытием и оправданием систематической эксплуатации,

судебных злоупотреблений, организованной преступности, находящейся под покровительством

властей, и других форм осуществления бесконтрольной власти. На международной арене

ссылки на культуру стали оправданием невыполнения соглашений и взятых на себя обяза-

тельств, игнорирования требований торговых партнеров. Множество аспектов политической

жизни Японии никогда не подвергалось критическому рассмотрению, ибо с самого начала они

объяснялись как "культурно предопределенные".

Японские руководители и бизнесмены всегда ссылаются на культурную специфику своей

страны, чтобы оправдать торговую дискриминацию. Они отказываются признать принцип

взаимности в торговле под тем предлогом, что это означало бы принятие Японией иностранных

систем, несовместимых с ее культурой. Давление Запада, осуществляемое в этой связи, японцы

приравнивают к культурному империализму. Западные страны, особенно США, очень

чувствительны к таким аргументам, так как опасаются обвинений в этноцентризме, от которого,

по мнению многих, остается всего один шаг до расизма. Японские руководители, со своей

стороны, в случае усиления критики их действий извне никогда не пытаются анализировать или

оспаривать точку зрения оппонентов. Их реакция, как и реакция японской прессы, всегда бывает

одна и та же: усиление работы по разъяснению японской позиции. Такая массированная

разъяснительная работа потребовала создания множества государственных и частных

"просветительных" агентств и институтов, становления целого направления в японской

журналистике и большой индустрии пропагандистских печатных изданий, ориентированных на

зарубежного читателя.

Все стороны японской жизни насквозь идеологизированы, чтобы обеспечить устойчивость и

непререкаемость существующей власти, но эта важнейшая ее особенность маскируется

ссылками на культуру, "японский национальный характер" и "японскость". При этом

пропагандистская машина дружными усилиями внушает японцам мысль не только об

уникальности, но и превосходстве японской культуры над всеми остальными.

Институированная и "культурно" санкционированная система многообразных мер,

обеспечивающих повиновение и покорность населения, позволила правителям создать и

насадить в умах такой образ реальности, который обеспечивает идеальные условия для

осуществления авторитарной власти. Понятие бюрократического авторитаризма, пожалуй,

более других подходит для определения японского государства. Единственная проблема,

которая возникает при этом, состоит в том, что авторитаризм предполагает существование

источника сил, которые держат общество под контролем. "В японском случае эти силы исходят

отовсюду, причем постоянно воспроизводятся, начиная от самых низов, внутри самого

общества. Структура государственной власти и общество (последнее в глазах саларимена -

это прежде всего его компания) в общественном сознании свалены в одну кучу и образуют

сущность "японской культуры". Государство, общество и культура, сплавленные воедино,

воспринимаются большинством японцев как природное явление, обладающее неотвратимой

силой. Японцев заставили считать эту силу благотворной" (с.272).

Присутствие в мире, но не принадлежность к нему

Широко распространено мнение, что в конце 80-х годов японская общественность начала

большую общенациональную дискуссию о новой политике ввиду растущих трудностей в

отношениях Японии с другими странами. Газеты были полны сообщений о том, что японцы вот-

вот приступят к проведению необходимых реформ. Однако это не имеет ничего общего с

действительностью. За время своей 15-летней работы в Японии в качестве корреспондента

автор не заметил ни "большой", ни малой дискуссии о проблемах импорта и о повышении

ответственности Японии в международных делах. Ошибка проистекает из уверенности, что

японцы должны провести реформы, ибо реальность требует этого от них. Такое представление

охотно поддерживают японские администраторы, которым приходится вести дела с внешним

миром и которые обещали исправить положение, но сами понятия не имеют, что для этого

нужно предпринять. Уверенность в том, что все наладится и что перемены не за горами,

внушает и японская пресса, привычно исполняющая свою пропагандистскую роль. "Однако

постоянное повторение плоской мысли о неких переменах не означает готовности или спо-

собности к их осуществлению" (с.408).

Ложное представление о том, что японская общественность или народные избранники

обсуждают насущные реформы, вредно не только потому, что создает неоправданные

ожидания: оно порождает иллюзию, будто у японцев есть возможность выбора, хотя рядовые

японцы не имеют ни малейшего представления о том, что означает выбор между путями

развития. В Японии нет места публичным дискуссиям наподобие тех, какие проводятся R стра-

нах Европы и Северной Америки между интеллектуалами и политическими деятелями, где

сталкиваются вполне определенные и противоположные мнения, результатом чего становятся

компромиссы, просвещение населения и, что особенно важно, изменение политики. "Ничего

существенного в точном значении этого слова в Японии не обсуждают" (с.409).

"Промышленный рост, в жертву которому были принесены среда обитания, политика

жилищного строительства и социальной поддержки населения и который привел к самым