Тузовский И.Д. Светлое завтра? Антиутопия футурологии и футурология антиутопий
Подождите немного. Документ загружается.
161
Монд [35], выступают постоянными апологетами правящей элиты
инженеров Байер и Кронер в «Утопии-14» К. Воннегута [17],
апологетика насильственных методов социально-психологической
инженерии находится у Э. Берджесса в романе «Заводной
апельсин» - том редком случае, когда – возможно! – автор захотел
отразить антиутопию в несостоявшемся ее становлении [12, с. 112-
113].
Резонно возражение – апологетика эта условна, она дается
автором романа только для того, чтобы дискредитировать
доминантную идею антиутопии, чтобы читатель выслушал и…
ужаснулся, а ужаснувшись – отказался. И это действительно может
быть таковым. А теперь попробуем представить себе иную
ситуацию – читатель выслушает и… согласится. Эта игра с огнем,
попытка выступить адвокатом дьявола, играя так, чтобы заведомо
проиграть, но и так, чтобы игра выглядела «чисто». Как
представляется, авторы часто забывали о другой распространенной
психологической особенности – внутренний диалог с героями
книги порой продолжается долго после ее прочтения. И без
направляющей руки социального драматурга-автора выводы могут
стать непредсказуемыми. Наконец, еще более важный момент. Для
его понимания надо обратить внимание не на сказанное, а на
несказанное в романах. Для персонажей-апологетов роль апологета
подразумевается как привычная. Не в первый раз им приходится
убеждать людей в истинности своих суждений и справедливости
данного социального порядка… и, очевидно, что отнюдь не всегда
их апологетика неудачна. Так, главноуправитель Монд – сам в
прошлом изрядный бунтарь против порядков Дивного Нового мира
[35]! Брандмейстер Битти, судя по всему, когда-то стоял перед
альтернативами пожарного Гая Монтэга, да и Монтэг – судя по
тексту романа, не уникум [14].
Символическая функция персонификация государства, власти
и идеологии, легитимация насильственного инструментария
162
управления, апологетика социального порядка – это главнейшие
функции фигуры вождя – Верховного как Старший Брат или
главноуправитель Монд или относительно низкого ранга – как
Битти, Кронер и пр.
Функция непосредственного управления государством
освещена сравнительно мало и, очевидно, воспринималась
авторами как второстепенная. В «Утопии-14» эта функция вообще
была передана компьютеру ЭПИКАК-XIV [17], в «451? по
Фаренгейту» отсутствуют какие-либо развернутые упоминания о
политической системе, да они и неважны. Управление в романе
«1984» вообще имеет уникальную природу. Оно не требует
главного критерия – результативности, поскольку не Старший Брат
связан реальностью, а реальность определяется Старшим Братом.
Так, очевидно, что раз нормы выдачи шоколада снизились – то
управление неэффективно, однако Старший Брат говорит, что
выдача шоколада будет повышена до 30 грамм, а не понижена как
следует из реального знания Уинстона и реальность мгновенно –
при помощи труда все того же Уинстона подстраивается под слова
Большого Брата [30].
И если мы вернемся к триаде «счастье-стабильность-власть
вождя», то заметим, что функций персонификации символьного
поля государственности, легитимации и апологетики – для вождя
становится достаточно для достижения целей триады «счастье-
стабильность-вождь» при условии использования всего прочего
инструментария достижения этих целей.
А вот этот инструментарий чрезвычайно обширен и
разнообразен. Кроме того, следует отметить еще одно его свойство:
большинство инструментов социального управления в антиутопии
– как впрочем, и в реальной жизни – многофункциональны и имеют
многоцелевую природу своего использования. Скажем,
религиозные мотивы поддерживают одновременно сакральность
фигуры вождя, обеспечивают социальную стабильность,
163
формируют идеологию или участвуют в качестве равноправного
элемента идеологической доктрины, влияют на сознание через язык
(см., например, феномен Новояза [30]) и пр. Эта множественность,
«перекрестность ссылок» создает значительные сложности при
анализе инструментария социального управления антиутопии. Мы
предлагаем пойти следующим путем: рассмотреть специфику
социальной структуры, где ключевыми становятся феномены
социальной разобщенности и отношения элиты и массы, перейти к
идеологии и затем уже – к прямым методам управления –
контролю, регламентации, насилию, пропаганде и пр., которые
реализуются в ситуации социальной разобщенности масс,
управляемых сплоченной элитой на базе развитой идеологии.
3.2.4. Идеальный человек идеального общества:
антропологические концепции антиутопий. Очевидно, что
социальная реальность должна быть подчинена все той же
«триединой цели» - «счастью-стабильности-власти вождя». Для ее
исследования нам придется обратиться к краткому анализу
антропологических концепций антиутопии: каков социальный
образ человека для государства и управленческой элиты
антиутопии. Черты этого социального образа мы предлагаем
анализировать комплексами, поскольку они столь же перекрестны,
сколь и перекрестны инструменты управления этим человеком.
Первый комплекс антропологических черт можно условно
назвать комплексом «управляемости»: «Парсонс работал вместе с
Уинстоном в министерстве правды. Это был толстый, но
деятельный человек, ошеломляюще глупый – сгусток слабоумного
энтузиазма, один из тех преданных, невопрошающих работяг,
которые подпирали собой партию надежнее, чем полиция мыслей»
[30, с.113]. Глупость, подчеркнутая трижды: «ошеломляюще
глупый», «сгусток слабоумного энтузиазма», «невопрошающий» –
ключевая характеристика комплекса управляемости идеального
гражданина. Преданность, переходящая в энтузиазм – вторая по
164
степени важности. Работоспособность или, скорее, трудолюбие –
третья характеристика этого комплекса.
Собственно, последняя характеристика первого комплекса
служит переходной для второго комплекса – «гражданин как
экономическая единица» или комплекс экономической
функциональности. «И вот сейчас эта маленькая петелька
ферромагнитной ленты [с записью движений человека,
управляющего станком] лежит в ящике перед глазами Пола,
воплощение работы Руди, того самого Руди, который в тот вечер
включал ток, устанавливал количество оборотов, присматривал за
работой резца. В этом только и заключалась сущность Руди с точки
зрения самой машины, с точки зрения экономики, с точки зрения
военных усилий» [17, с. 13]. Впрочем, человек может
восприниматься не только как трудовой ресурс, но как ресурс в
самом прямом смысле. Так, в романе «Вожделеющее семя» каждый
покойник – всего лишь небольшая порция двуокиси фосфора
жизненно необходимого для удобрения и восстановления
плодородности почвы: «Вот и все, - удовлетворенно произнес
доктор Ачесон, толстый оскопленный англосакс. - Еще одна порция
пятиокиси фосфора для нашей славной старой матушки-земли.
Значительно меньше, чем полкило, я бы сказал. Ну что ж, всякая
малость на пользу» [11, с. 166].
В этом комплексе гражданин не только ресурс, но и
потребитель. Идея потребительства пронизывает антиутопии
насквозь, причем иногда – будучи выраженной самым
неожиданным образом. Потребительство - это и потребительское
отношение к миру, природе, обществу и другим гражданам, и
ориентация на примат удовлетворения материальных и наиболее
примитивных духовных потребностей. «Господь наш Форд
выпустил на автомобильный рынок первую модель Т. – при этих
словах Директор перекрестил себе живот знаком Т, и все студенты
набожно последовали примеру» [35, с. 544] - символика
165
потребительства здесь имеет два уровня – явный и неявный. Явный
уровень связан с упоминанием Форда и модели Т – основы основ
эры массового производства, породившей феномен общества
массового потребления. Неявное указание на примат
потребительской модели поведения – это сравнение христианского
ритуала крещения с фордистским ритуалом Т-крещения. В случае
христианского крещения – центром становится грудь и душа; в
фордистском же Т-крещении подчеркнуто «перекрестил себе
живот». Живот – символ накопительства, потребления, жадности и
пр. в евроцентристской системе символов. Да, и апология Дивного
Нового мира, которую пламенно произносит главноуправитель
Монд, уже совсем недвусмысленно называет потребительство
одной из главных ценностей общества Дивного Нового мира [35].
В «Утопии-14» Курта Воннегута самодовольное перечисление
потребляемых Америкой ресурсов и производимых благ является
основой для апологии технократии инженеров: «у нас в тридцать
один и семь десятых больше телевизоров, чем у всего остального
населения земного шара вместе взятого <…> Семьдесят семь
процентов мирового автомобильного парка! Семьдесят один и три
десятых процента производства электроэнергии! Шестьдесят девять
процентов производственных мощностей в лошадиных силах!
Девяносто восемь и три десятых процента…» [17, с. 212]
Комплекс управляемости и комплекс экономической
функциональности связаны между собой общим итогом:
«Нас всегда радовал прирост населения. Чем больше
потребителей, тем больше товаров можно продать. Радовались мы и
тогда, когда снижался уровень грамотности. Чем невежественнее
население, тем легче всучить ему ненужный товар» [25, с. 254].
Глупый гражданин-винтик экономической и политической
системы: как ресурс и как потребитель [25] - это реальный
социальный идеал. Он деперсонифицируется, перестает быть
индивидуальностью: «Каждое утро, с шестиколесной точностью, в
166
один и тот же час и в одну и ту же минуту, - мы, миллионы, встаем,
как один. В один и тот же час, единомиллионно, начинаем работать
– единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионорукое
тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью секунду, - мы
подносим ложки ко рту, - и в одну и ту же секунду выходим на
прогулку и идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов,
отходим ко сну…» [24, с. 314]
Деиндивидуализация, управляемость, сведение роли человека
к экономической единице ресурса и потребительской возможности,
наконец – полная унификация человеческого рода – это одна
сторона социальной реальности. Такая реальность идеальна для
антиутопии и де-факто подверглась деструктуризации. Идеальная
унификация как будто бы не требует социальной структуры. И
такую картину в своем совершенстве демонстрирует роман «Мы»,
цитату из которого мы приводили несколько выше. На самом деле
структура есть, и она базируется на минимально необходимом для
ее существования принципе отношений – «масса – элита». И,
наоборот, в романах, которые демонстрируют развитую
структурированность, иерархичность общества, есть на самом деле
и унифицированность людей, их стандартизация – только неявным
образом.
167
3.3. Конец истории – рефлексия социально-исторического
времени в антиутопиях
После всех разнообразных примеров и пафосных фраз о
примате социальной стабильности в форме фактической стагнации
среди прочих ценностей, что и говорить о смысле истории? Каков
имманентный смысл существования объекта, который озадачен
только продлением собственного существования, это ставит своей
бесконечной целью?
Как ни парадоксально, однако антиутопии выдвигают весьма
сложные концепции отношений со временем. Это базируется на
нескольких концепциях, которые подчас взаимосвязаны. И здесь
мы можем обнаружить также несколько весьма любопытных
параллелей с другой стороной нашего исследования –
футурологическими концептами будущего и исторического
процесса в целом.
1. Концепция стабильно длящегося настоящего
2. Концепция изменяемого прошлого
3. Концепция конца история
4. Концепция циклического социально-исторического
времени
5. Концепция линейного стадиального развития
человеческого общества
6. Концепция моделируемого будущего.
Эти концепции могут быть связаны между собой не только
логически, но и синкретически. Так, в «1984» концепция стабильно
длящегося настоящего очевидным образом связана с изменяемым
прошлым и моделируемым будущим [30, с. 122]. Это вечное
настоящее означает и конец истории. Все связано в логичную
систему воззрений, мы разберем ее чуть ниже. А вот в «Мы»
Евгений Замятина стадиальная концепция соседствует с
168
циклической и концепцией конца истории. Причем, если
стадиальную концепцию и концепцию конца истории можно
совместить, то циклическая концепция и концепция конца истории
несовместимы – в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную
лань.
3.3.1. Концепции стабильно длящегося настоящего и
конца истории. Это единственное концептуальное осмысление
исторического времени и смысла истории, которое полностью
сопряжено с идей социального стазиса антиутопии. Будущее в
такой концепции воспринимается как естественное продолжение
настоящего, неподверженное каким-либо кардинальным
переменам. И.В. Головачева отмечает в своем анализе «О дивного
нового мира» О. Хаксли: «вечная самообновляемая техническим
прогрессом современность, комфорт, всеобщность и массовость –
таковы константы Нового Мира» [96, с. 60]. Ироничным, пусть и
косвенным свидетельством такой концепции служит фраза
главного героя повести С. Корнблата и Ф. Пола «Операция
“Венера”» Митчелла Кортнея: «Перед концом рабочего дня мы
проводили еще одно совещание. На нем обычно обсуждались
перспективные проблемы, например включение продукции
“Старзелиус” в экономику Венеры или определение доходов
будущих колонистов и учет их оптимальной покупательной
способности через двадцать лет…» [25, с. 209]. Особая ирония
заключается в том, что эти «перспективные проблемы» обсуждают
не экономисты – которым, быть может, это еще и было бы
позволительно, а… рекламщики! Вот уж действительно, если
рекламщик начинает обсуждать покупательную способность
жителей еще даже не основанной на двадцатилетнюю перспективу,
то настоящее вечно. Подразумевалось вечное настоящее в романе
«Мы»: до известных событий в фабуле романа – протеста «мефи»
против Благодетеля. «- А Завра… - она [мефи I-330 – примечание
мое, И.Т.] дышит жадно сквозь сжатые, сверкающе острые зубы. –
169
А завтра – неизвестно что. Ты понимаешь: ни я не знаю, никто не
знает – неизвестно! Ты понимаешь, что все известное – кончилось?
Новое, невероятное, невиданное…» [24, с. 404] Чуть позже, эхом,
запись Д-503 в его дневнике: «Что будет завтра? Во что я обращусь
завтра?...» Утрата ощущения завтрашнего дня как известного в
течение романа означает, что до этого сюжетного хода настоящее
было все-таки длящимся неопределенно долгий срок. Остановлена
история и в «1984»: «История остановилась. Нет ничего, кроме
нескончаемого настоящего, где партия всегда права. Я знаю,
конечно, что прошлое подделывают, но ничем бы не смог это
доказать – даже когда сам совершил подделку» [30, с. 213].
И вот тут следует развести понятия конца истории и
остановки истории. Грань различения как всегда тонка и основана
на некоторых нюансах субъективного восприятия. Для
управляющего субъекта антиутопического социума история
остановилась в момент своего объективного конца, ее результата.
Для главного героя – история его современности может быть также
конечной стадией, которая теперь будет длиться бесконечно, а
может быть – лишь временной искусственной остановкой. И тогда
ход истории можно восстановить. Причем главный персонаж в
течение одного романа может легко совершить мыслительный
кульбит от концепции естественного конца истории, ее итога, до
концепции искусственной остановки-стагнации и обратно. Таков,
например, путь осознания исторического времени Уинстоном
Смитом в «1984».
Понимание исторического процесса как завершенного отнюдь
не всегда поддается явному осмыслению. Как и многие феномены
социокультурной реальности антиутопического общества-модели,
конец истории обнаруживается по случайной авторской оговорке,
недовведенной до конца – случайно или специально мысли и пр.
Вот Е. Замятин вводит в хронологическую реальность «Мы»
линейную стадиальную концепцию истории: «Ведь ясно: вся
170
человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода
от кочевых форм к все более оседлым. Разве не следует отсюда, что
наиболее оседлая форма жизни (наша) – есть вместе с тем и
наиболее совершенная (наша). И если люди метались по земле из
конца в конец, так это только во времена доисторические, когда
были нации, войны, торговли, открытия разных Америк. Но зачем,
кому это теперь нужно?» [24, с, 313-314]. Ощущение конца истории
здесь прослеживается совершенно четко. И проблема не столько в
том, что Единое Государство – совершенное состояние общества –
ведь за «открывшимся совершенством» может последовать упадок
и деградация. Проблема в том, что всякое развитие остановлено и
обессмыслено: «Но зачем, кому это теперь нужно?».
А вот ближе к концу романа автор проводит концепцию
восприятия истории как «оконченной» более явно: «Я вскочил.
- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что
вы затеваете – это революция?
- Да, революция! Почему же это нелепо?
- Нелепо – потому что революции не может быть. Потому что
наша – это не ты, а я говорю – наша революция была последней. И
больше никаких революций быть не может. Это известно
всякому…» [24, с. 423].
Окончена история в Дивном Новом мире, тем более что и
само понятие истории как науки там отменено: «Все вы помните, -
сказал Главноуправитель своим звучным басом, - все вы, я думаю,
помните прекрасное… изречение Господа нашего Форда: “История
– сплошная чушь”. История – повторил он не спеша, - сплошная
чушь» [35, с. 551].
В марксистском смысле окончена история в «Часе быка» И.
Ефремова. Продолжение озвученного выше диалога I-330 и Д-503 о
«последней революции» звучит насмешкой над концепцией конца
истории в любом переложении – тривиального понимания
коммунизма К. Маркса, позиции Д-503, конца истории в «Часе