Тузовский И.Д. Светлое завтра? Антиутопия футурологии и футурология антиутопий
Подождите немного. Документ загружается.
111
- рост возможностей асоциально ориентированного
технологического или информационного гения [82].
У всего вышесказанного нам представляется достаточно
уязвимым один момент: насколько велика будет – даже с учетом
допуска реальности прогнозируемых возможностей – готовности
человека к изменению собственной природы. И биогенетическая, и
кибернетическая модификации человеческого организма способны
вызвать негативный отклик в социуме и долгое время «гаситься»
традиционными нормами отношения к природе человеческого.
2.3.3. Моральные и ценностные категории информации и
информационных технологий. Современный дискурс
информационного общества подразумевает весьма странное
отношение к информационным технологиям. С одной стороны,
указывается на необходимость регуляции информационной среды.
С другой стороны – самопровозглашенная свобода
информационной среды и, прежде всего, Интернета определяется
как гарант завоеваний демократии и даже возможность ее развития
к «прямым» непредставительским формам. Более подробно мы
будем говорить об этом в подразделе, где мы касаемся вопросов
политического развития информационного общества.
Формирование новой информационной среды воспринимается
как данное. Причем – вне зависимости от отношения к факту
реальности или сомнительности природы современного общества
как информационного. Это состояние, возврата из которого уже не
будет: «Реальный вопрос для людей, для бизнеса, для институтов –
это как жить с Интернетом…» [184, с. 6]
Одновременно с этим информационная среда
имморализуется. Футурологический прогноз может иметь
оптимистическую или пессимистическую направленность, однако
относительно технологии авторы всегда уверены – она нейтральна.
«…Судить об Интернете в терминах “хорошо” или “плохо” вообще
неправильно. Технологии хороши или плохи в зависимости от
112
нашего использования. Они суть продолжения нас самих…», -
отмечает Кастельс [124, с. 6]. Эта позиция, в принципе, применима
ко всем участникам научной дискуссии вокруг теории
постиндустриализма или информационного общества.
Одновременно, такие авторы как Э. Тоффлер [176; 177], М.
Кастельс [124; 125], Ж. Делёз [107], Ж. Бодрийяр [84], П. Вирильо
[92] отмечают значительные ценностные и моральные сдвиги
информационного общества. Возникает парадоксальная ситуация.
С одной стороны, теоретики постиндустриализма и теории
информационного общества признают наличие аксиологического и
нравственного сдвига в социальных отношениях. С другой стороны
– за явлением, которое де-факто оказывает наибольшее влияние на
информационную среду и социальные отношения опосредованные
этой средой – Интернет – накладывается «табу» нейтральности.
Однако тотальное насыщение общества информацией, высочайшая
плотность информационных потоков и связанные с этим проблемы
отмечаются большинством футурологов.
Технологический скачок и «мгновенность» информационного
обмена резонным образом определяют ускорение социальной
жизни в двух основных проявлениях – ускорении социального
времени и постоянному роста числа технологических и социальных
инноваций.
2.3.4. Хронологический поток современности и инновации.
Современный этап развития характеризуется как время необычайно
быстрых перемен абсолютным большинством сторонников теории
информационного общества – Э. Тоффлером [176, с. 82-84, 90-91,
115-116, 126-127, 133-134, 203], З. Бжезинским [201], Д. Беллом [80]
и пр. «Всякая попытка установить полное соответствие [нашей
эпохи и Средневековья – прим. мое, И.Т.] была бы наивной хотя бы
по тому, что мы живем в период невероятно ускоренных процессов,
когда происходящее за пять наших лет может порой
соответствовать происходящему тогда за пять веков…» [199].
113
Изменения имеют своими корнями НТР и технологический
прогресс и распространяются на экономику, социальную сферу,
институты семьи, образования, политику и пр. Это достаточно
важный для нас момент, поскольку «антиутопический прогноз», как
правило, подразумевает, наоборот, стагнацию всех сфер жизни
человеческого общества.
Вместе с тем, целый ряд авторов одновременно признает
инерцию человеческого мышления при восприятии и внедрении
социальных и пр. новаций. В результате – как и с морально-
этическими оценками информационной среды – возникает
странный парадокс. Э. Тоффлер вводит в научный дискурс понятия
футурошока. Футурошок можно охарактеризовать как
дезадаптационный шок при столкновении человека с «технологией
будущего» [176]. Явление футурошока в целом аналогично
явлению культурного шока, однако Тоффлер неоднократно
подчеркивает его большую глубину и масштаб последствий.
Собственно, из этого состояния и проистекает озвученный
парадокс: большинство людей, согласно Э. Тоффлеру, не
подготовлены к слишком раннему наступлению будущего. Они
отрицают новации и сопротивляются внедрению новых технологий
– хоть социальных, хоть микропроцессорных. Инновация – дело
рук меньшинства. Однако Тоффлер точно также подчеркивает, что
футурошок – следствие массового внедрения новых технологий.
Получается весьма странная ситуация – ориентированное в
будущее меньшинство создает новацию, которая массово начинает
применяться в обществе людей, буквально впадающих в
эмоционально-интеллектуальный «ступор» при неожиданном
столкновении с технологией будущего. Одно из двух – или
преувеличены масштабы и следствия футурошока, или – объемы
внедрения в современное общество инноваций.
Как бы то ни было, отрицать слабую подготовленность
человеческой цивилизации к масштабам перемен, равно как и
114
размах этих перемен, сложно. Под вопрос мы можем поставить
только лишь факт катастрофических последствий таких влияний.
2.3.5. Хронологическая протяженность социальных
связей. Э. Тоффлер отмечает, что наши социальные связи
оказываются более скоротечными, менее продолжительными, чем
связи людей индустриального или аграрного общества [176, с. 57,
113-116, 126-27]. С точки зрения американского исследователя,
человек будет адаптироваться к постоянным изменениям
социальной среды [176, с. 113-116]. В противовес этому Кастельс
приводит данные о том, что продолжительность, интенсивность и
число социальных контактов среднего пользователя среды
Интернет выше, чем у тех людей, которые не пользуются этой
средой коммуникации [124, с. 147].
Человек, вместо того чтобы самому адаптироваться к волнам
социальной нестабильности, создал «островок» стабильности в
самой нестабильной информационной среде – социальные
Интернет-сети. «Номадические предметы», по выражению Э.
Тоффлера и Ж. Аттали [75; 176, с. 89], – ноутбуки, карманные
компьютеры, сотовые телефоны, радиомодемы, системы
спутниковой навигации и т.д. не сделали человека «новым
кочевником», а позволили человеку стабилизировать свое
социальное окружение в виртуальной социальности, сохранять
постоянные связи такого уровня, которые не представимы в
индустриальном обществе.
Человек реинкарнирует привычные для него социальные
феномены в новом информационном пространстве. В своей новой
инкарнации старые социальные связи приобретают даже большую
устойчивость, а за счет «номадических предметов» кочевья XXI
века эти социальные связи приобретают и хронологическое
постоянство. Социального сдвига сверхкоротких и «никчемных»
связей новых кочевников не произошло. Человечество вновь
выбрало оседлость в новой информационно-социальной среде.
115
2.3.6. Общество сетей. Из такой специфики социальных
отношений вытекают зарождающиеся новые принципы социальной
организации: на смену вертикальным отношениям иерархии идут
горизонтальные отношения сотрудничества [176, с. 171-172]. Новое
общество определяется как сетевое: «если новые способы
производства и распределения электроэнергии превратили
промышленные предприятия и крупные корпорации в
организационную основу индустриального общества, то Интернет
исполняет роль технологического базиса для организационной
разновидности информационной эры – Сети…» [124, с. 13].
Сеть определяется как неиерархическое горизонтальное
сообщество, не знающее географических рамок – «…возможность
ведения дел на основе прямых равноправных связей всех со всеми…»
[105].
Впрочем, исключительность сетевой природы – в форме
сетевых организаций – современного общества вообще достаточно
уязвима для критики. Так, Кастельс отмечает: «…вообще-то сети –
это достаточно старые формы материализации человеческой
деятельности, однако в наши дни они обрели новую жизнь…» [124,
с. 13]
Однако эта критика просто смещает акценты: современность
позиционируется как время доминирования (пока только
потенциального) сетевых структур, которые получили
первоначальное развитие в виртуальности, затем вышли в реальный
мир: «…однако новые функциональные структуры, в основе которых
лежит Сеть, развиваются и в традиционном обществе - это и
транснациональные корпорации, и современная электронная
экономика, и объединения научных коллективов, физически
расположенных в разных частях планеты, но работающих над
решением одной проблемы. Изменения коснулись и теневой стороны
жизни человечества - сетевые структуры стали основой мировой
преступности и терроризма…» [98].
116
Воздействие сетевых отношений абсолютизируется: «сами по
себе интернет-технологии позволяют экономическим отношениям, а
также процессу создания нематериальных благ принять электронную
форму существования, особенность которой состоит в сетевом
характере ее структуры, низкой себестоимости и в том, что события в
ней происходят мгновенно…» [105]. Несколько удивляет, что в
качестве базовых для сетевой организации направлений экономики,
автор называет такие отрасли, как нанотехнологии, генную
инженерию, энергетику термоядерного синтеза – то, что требует не
просто мощных финансовых вливаний, но интегрированных
финансовых и научных усилий самых централизованных и
иерархических экономических игроков – государств. Аргументы
вроде «дело в том, что генная инженерия не требует для себя
создания статичных организационных конструкций, в ней
преобладает переносимая в электронную форму интеллектуальная
компонента…» [105] критики не выдерживают. Генная инженерия
по-прежнему требует центральной лаборатории, а еще лучше
лабораторного комплекса и знание интеллектуальной компоненты
вовсе не означает успешной репрезентации результата. Мы не
упоминаем здесь по-прежнему огромное влияние фактора
необходимой аккумуляции и концентрации огромных объемов
финансовых ресурсов.
Следует отметить постепенное смещение акцентов и
самоценности Интернет-коммуникаций (как в приведенной выше
цитате) на развитие технологической составляющей сети.
Микрочиповые технологии, беспроводные электронные
коммуникации и пр. дают возможность интеграции в сеть всего
технологического окружения человека: от его сотового телефона и
ноутбука, до банковской карты, медицинской книжки и пр.: «… в
итоге все соединяется со всем. Поэтому правильно, а значит, и
успешно все, что способствует этому, ведь Сеть есть коллективное
взаимодействие, которое через волокно и эфир связывает воедино
117
быстро нарастающее число объектов живой и неживой природы…»
[105].
В рамках данного раздела нам хотелось бы отметить, что
приводимые примеры пока что не демонстрируют главную
характеристику, которая, по мнению авторов, отличает сеть от иных
форм организации: равноправность и неиерархичность сетевых
отношений. Даже технологические устройства связываются между
собой в отношениях иерархии, которые могут динамично меняться,
но отношения подчинения при этом сохраняются. При сетевом
подключении к компьютеру внешних устройств компьютер является
координирующим центром, иерархически подчиняющим себе всю
цифровую периферию. Компьютерная сеть зависит от серверов
разного ранга, сайты в Интернете не связаны «горизонтально» - их
иерархия зависит от их положения в «домене»: близости адреса к
упрощенному виду, например: www.****.(...).ru , где (…) – может
быть заполнено значительным количеством промежуточных
подчиненных адресов. А. Турен признает чрезмерную ориентацию
сторонников «сетевого» общества на горизонтальность и
равноправность отношений: «всякое социальное отношение
включает властное измерение. Не существует чисто горизонтального
социального отношения…» [179, с. 65], однако при этом сохраняет
общий посыл. Вслед за Кастельсом и некоторые иные исследователи
заявляют о неиерархичности сетевого общества: «каким бы ни было
занимаемое человеком положение в обществе, оно накладывает на
его действия всякие формальные ограничения, не имеющие
отношения к сути дела. В Сети же [имеется в виду Интернет-сеть как
частный и наиболее яркий случай сетевой организации общества]
социальный статус можно не принимать во внимание и действовать,
учитывая только дееспособность и честность вовлекаемых лиц…»
[132]. Можно указать на явную ошибку – сетевые сообщества очень
быстро породили свои методы определения социального статуса, той
функциональности, которую предполагает статус, наказания за
118
нарушения статусных форм обращений, привилегий и пр.
Наблюдения, проводимые извне Интернет-сообществ, без знания
довольно закрытых, «клановых» правил, не могут дать корректного
результата.
Описанные изменения определяются и определяют
своеобразную характеристику торжествующей установки на
постиндустриальное развитие. Конечной целью постиндустриального
развития становится не социальная стабильность или даже всеобщее
благосостояние, а максимизация жизненных удовольствий.
Постиндустриальная экономика рассматривается лишь как основание
для претензий на гедонистический образ жизни.
2.3.7. Гедонизм и «сверхвыбор». «Новые гедонистские
ценности, утверждающие законность удовольствий, бесспорное
право индивида наслаждаться всеми прелестями бытия, пришли на
смену авторитарной муштре, дисциплинарной социализации,
принуждению, администрированию, единообразию правил,
запретам <…> [современным обществом – И.Т.] предлагается
жизнь без “категоричеких императивов”» – так, вслед за Л. Февром
Т.Ф. Гусакова отмечает, что современное общество – мы сами,
«цивилизованные и изнеженные, порабощены ненасытными
потребностями, которые сами себе создали» [104, с. 60-62].
На деле, такая ориентация западного общества имеет долгую
историю и, вероятно, именно с ней связана «идея построения
идеального общества, общества всеобщего экономического
благоденствия и всеобщей справедливости» [112, с.204]. В этом
плане концепция постиндустриализма, предлагающая жизненно-
воплощенный гедонизм [55, с. 134], является утопическим
проектом. И «вечное наступление» информационной эры в ее
законченных формах становится сродни столь же долгому
ожиданию коммунизма советским обществом. Однако если мы
принимаем тезис об идеологически-утопической природе
постиндустриализма, то генетическое родство футурологии
119
(утопического постиндустриализма) и антиутопий становится
очевидным. Однако специфика гедонистического
постиндустриального проекта деактуализирует негативные
предсказания будущего в качестве социально-одобряемого
феномена [61, с. 3], что не отменяет актуальности таких
предсказаний как необходимой компоненты системы управления.
Идея гедонистической ориентации на получение все большего
выбора между «удовольствиями» жизни и все больших их объемов
подводит нас к пониманию природы «сверхвыбора» - того момента,
когда сложность выбора между мало различающимися объектами
потребления уничтожает саму возможность рационального и
«потребительски-правильного» выбора [176, с. 294]. «Сверхвыбор»
отчасти – только отчасти! – определяет и качественную культурную
деградацию, хотя количественно развитие культуры идет столь же
быстрыми темпами, как и технологическое развитие. Э. Тоффлер
для измерения «уровня культуры» общества предлагает
использовать показатель числа выпускаемых наименований книг на
миллион человек [176, с. 295]. Вместе с тем, не учитывается, что
при обилии наименований содержательно, с точки зрения неких
культурных критериев заложенных в книгу смыслов, уровня
художественного изложения (стиля и т.д.), миллионы выпущенных
наименований могут представлять собой «качественный ноль».
Сверхвыбор становится отсутствием выбора в условиях
стандартизации содержания при изменении упаковок товаров.
Но перечисленные выше сдвиги не могли не оказать своего
влияния и на систему управления будущим обществом, прежде
всего, проблемным представляется вопрос о соотношении
технологического скачка и дальнейшим развитием западной
либерально-демократической традиции.
2.3.8. Отношение цифровых технологий и институтов
демократии. В перспективах развития властных и политических
отношений представлены две взаимоисключающие альтернативы –
120
«ожидалось, что Интернет станет идеальным инструментом
будущей демократии…ранее только государство следило за своими
подданными, а теперь и народ может контролировать
государственную власть…» [124, с. 183]. Вторая альтернатива
основана на том, что Интернет и иные цифровые технологии не
только предоставляют невиданные возможности свободной
коммуникации, но и столь же широкие возможности
государственного контроля за гражданами: «государственные
власти во всем мире поддерживают такие технологии наблюдения и
надзора и активно внедряют их… Интернет больше уже не является
свободным пространством, но он также не стал и воплощением
оруэлловских пророчеств» [124, с. 201]. Следуя принципу
«дельфийского оракула» следовало бы добавить – «возможно,
только пока…»
Пока что основные претензии к цифровым технологиям
сводились к дискуссии о приватности Интернет-коммуникации. Это
право на приватную коммуникацию, анонимность переписки для
«внешнего читателя» декларируется большинством конституций.
Однако тут государства столкнулись с проблемой возможности
координации действий в сетевой террористической организации,
пропаганды неонацистской идеологии, сексуальным совращением
малолетних и пр. В свою очередь сфера бизнеса осознала
глобальные выгоды, которые предоставляет доскональное знание
информационных и потребительских предпочтений миллионов
потенциальных клиентов по всему миру [124, с. 205-206]. Как
определить, где ответственность государства по обеспечению
безопасности граждан может «отменить» право приватности? Если
же предоставить государству такие возможности наблюдения и
контроля, то возникает сформулированная еще римлянами