Тревельян Дж. М. История Англии от Чосера до королевы Виктории

Подождите немного. Документ загружается.

были

578

основаны женские колледжи, а женские средние школы были намного улучшены; акт о

собственности замужних женщин избавил жену, если она имела свои собственные деньги, от

экономической зависимости от своего мужа; «равенство полов» начали защищать в теории и во

все большей степени осуществлять на практике среди всех классов. Требование политических

прав для женщин было результатом уже совершившегося в значительной степени социального

освобождения их.

Но величайшим событием семидесятых годов, имевшим неизмеримые последствия в будущем,

был внезапный упадок английского земледелия.

С 1875 года началась катастрофа. Ряд неурожайных годов увеличил ее первоначальные размеры,

но причиной было развитие американских прерий как зерновых районов. Новые земледельческие

машины давали фермам Среднего Запада возможность снимать сливки с нетронутой почвы на

неограниченном пространстве; новая железнодорожная система доставляла продукцию в гавани;

новые пароходы перевозили ее через Атлантический океан. Английское земледелие было более

научным и более высококапитализированным, чем американское, но и при этих условиях их

неравенство было слишком велико. Массовое производство зерна более простыми и дешевыми

способами конкурировало с тщательными и дорогостоящими методами обработки, которые

разрабатывались в хорошо налаженных английских поместьях в течение предшествующих

двухсот лет. Разорение британской земельной аристократии заокеанской демократией

американских фермеров явилось результатом этого изменения-в экономической обстановке. Еще

более важным следствием было общее прекращение соприкосновения англичан с природой,

которое во все предшествующие века помогало формировать ум и воображение островитян.

Другие государства Европы, где еще сохранилось крестьянство и где с ним считались как со

стабилизирующим элементом в социальном здании, преграждали путь потоку американского

продовольствия при помощи тарифов. Но в Англии такая политика не была принята и даже не

обсуждалась серьезным образом. Уверенность, что фритредерство является секретом нашего

небывалого процветания, нежелание нарушать мировую торговлю, в которой наше гос-

579

подство и обогащение казались прочно обеспеченными, количественное преобладание городов над

деревнями, а еще больше их интеллектуальное и политическое руководство, воспоминания о

«голодных сороковых годах», когда хлебные законы сделали хлеб слишком дорогим для бедноты, —

все эти обстоятельства препятствовали проведению любой меры, направленной на сохранение

сельского образа жизни. Англичане второй половины Викторианской эпохи не видели какой-либо

необходимости выращивать хлеб на острове, чтобы обеспечить нужды будущих войн. После того как

два поколения пользовались безопасностью, завоеванной в битве при Ватерлоо, казалось, что реальная

национальная опасность навсегда миновала.

В 1846 году Дизраэли предсказал разрушение землевладения как неизбежный результат свободной

торговли зерном. В течение тридцати лет это утверждение было ошибочным. Теперь он внезапно

оказался прав, и как раз в это время он был премьер-министром. Однако, он ничего не сделал в этом

вопросе.

Государственные деятели рассматривали судьбу земледелия со все большим равнодушием, потому что

она не затрагивала

острой проблемы безработицы. Батраки не оставались в деревне, когда кончалась

их работа, а безработные шахтеры оставались около закрытой шахты. Когда «ходж»* терял работу или

когда его заработок падал, он шел в город и искал работу там. В других случаях он уезжал за море, так

как колонии и Соединенные Штаты еще принимали излишек нашего все возрастающего населения.

Как класс, английский батрак привык к тому, что ему приходится оставлять землю.

В то же время лендлорды и фермеры, которые не имели ни желания, ни сил расстаться с землей,

страдали и жаловались напрасно, так как их время как политических руководителей Англии уже

прошло. Интеллигенция семидесятых и восьмидесятых годов была проникнута доктриной фрит-

редерства: она верила, что если одна отрасль хозяйства, например земледелие, погибнет в результате

свободной конкуренции, то соответственно выиграет другая и займет ее

* «Ходж» — прозвище английского батрака. - Прим. перев.

580

место — и таким образом все будет хорошо. Но на деле отнюдь не все было хорошо. Теоретики не

могли понять, что земледелие является не просто одной из отраслей хозяйства среди многих других, а

образом жизни, единственным и незаменимым по своей человеческой и духовной ценности.

В первое десятилетие упадка, который начался в 1875 году, посевная площадь под пшеницей снизилась

в Англии почти на миллион акров. Целые зерновые районы на западе, в центральных графствах и на

севере обращались в пастбища, причем это не сопровождалось соответствующим увеличением

количества домашнего скота, хотя и происходила значительная замена рогатого скота овцами. Ввоз

замороженного мяса из Австралии, Новой Зеландии и Южной Америки был новой чертой

восьмидесятых и девяностых годов. В 1891—1899 годах последовала вторая волна сельскохо-

зяйственной депрессии, столь же суровой, как и депрессия 1875-1884 годов. К концу столетия посевная

площадь зерновых в Англии и Уэльсе сократилась с восьми с лишним миллионов акров в 1871 году до

шести миллионов. Постоянные пастбища значительно возросли, но падение цен на скот и овец не

отставало от падения цен на зерно.

Историк английского земледелия таким.образом изображает последние десятилетия царствования

Виктории:

«Продовольствие являлось, так сказать, валютой, которой другие нации расплачивались за английские

промышленные товары, и его дешевизна была несомненным благодеянием для общества наемных

рабочих. Предоставленные самим себе, земледельцы с мужеством и упорством вели неравную борьбу.

Но с течением времени занятое в промышленности население, казалось, искало продовольственные

рынки повсюду, кроме своей родины. Предприимчивость постепенно ослабла. Затянувшаяся депрессия

приостановила дорогостоящие усовершенствования. Осушка почвы практически прекратилась, и

владельцы, и арендаторы земли были озабочены тем, чтобы свести концы с концами при

сокращающихся доходах. Качество земли ухудшилось; к ней прикладывали меньше труда; сократились

суммы, расходуемые на брикеты и удобрения. Наиболее пострадавшими были зерновые районы

графств, в которых превосходная обработка земли одержала наиболее замечательную победу». Ущерб

в действительности был еще боль-

581

шим потому, что английское земледелие было основано на высококапитализированной системе

производства основного продукта — зерна, особенно пшеницы, выращивание которой так ценилось в

большинстве районов Англии, и овец и рогатого скота — лучших в мире. Другими способами ис-

пользования земли незаслуженно пренебрегали. Правда, имелись, главным образом в Кенте, поля

хмеля. Но картофель занимал лишь два процента всей возделываемой земли. Мало было овощей и

фруктов. Огородничество никогда не было систематически организовано.

Только после войны 1914—1918 годов государство занялось в широком масштабе лесоводством,

которое ему было особенно удобно вести. Лендлорды, которые в XVIII и начале XIX веков старательно

занимались древонасаждениями, потеряли интерес к лесоводству как отрасли хозяйства, когда

правительство перестало покупать внутри страны огромные дубы для строительства наших боевых ко-

раблей и когда строевой лес в больших количествах стал поступать из Скандинавии и Северной

Америки по ценам, отбивавшим охоту к разведению лесов в Англии. Обширный спрос на крепежный и

строительный лес удовлетворялся из-за границы.

В 1880 году, если судить с эстетической, а не с коммерческой стороны, Англия могла похвастаться

более красивыми деревьями, чем какая-либо другая страна. Леса исчезали, за исключением одного-

двух клочков, подобных Нью-Форест и Форест-оф-Дин.

Однако если посмотреть с воздуха, то ландшафт не казался безлесным; древесные насаждения

образовывали живые изгороди, разбросанные по всей стране; много деревьев было в парках, где их

сохраняли за красоту, в чащах, посаженных для дичи. Управляющие имениями не интересовались

лесом как строительным материалом и не заботились о том, чтобы своевременно удалять плющ, про-

реживать лес, вырубать и продавать его. Для новых насаждений брали хвойные породы и

рододендроны, одобренные вкусом этого века. Обе породы были экзотическими для большинства

областей острова, но обе были вполне пригодны для того, чтобы приютить фазана, владыку многих

графств, которого юный Киплинг не любил, как символ тучнеющей Англии, погруженной в ту

беспечную меч-

582

ту о богатстве и мире, которая в какой-то день могла быть грубо нарушена.

Судьба земледелия является лишь одним из примеров близорукости, характерной для английской

государственной политики. Англичане не составляли планов на далекое будущее. Они

довольствовались тем, чтобы удовлетворять те запросы и разрешать те проблемы, давление которых

уже чувствовалось. Но в этих пределах они были более активными реформаторами, чем их

самодовольные отцы: они приблизили к современным требованиям гражданскую службу, местное

управление, образование, университеты и даже до известной степени армию.

Англичане уже утратили часть самодовольства и уверенности пятидесятых и шестидесятых годов. В

эти уже миновавшие счастливые дни Англия выделывала фабричные товары для всего мира, который

отстал от нее в области промышленной механизации на целое поколение; тогда самой грозной и самой

враждебной военной силой была Франция Наполеона III; в 1848 году, в год континентальной

революции и реакции, соотечественники Маколея с чувством удовлетворения думали, что по

богатству, свободе и порядку наша страна стоит впереди всех других и вызывает «зависть менее

счастливых стран». Франко-прусская война 1870 года была первым ударом. А в течение трех

следующих десятилетий Америка и Германия возвысились как промышленные державы,

соперничающие с нашей. С каждым годом все больше сказывалось влияние огромного количества

природных ресурсов Америки и развитие естественно-научного и технического образования в

Германии, предусмотренного ее дальновидным правительством. Для того чтобы приспособиться к этой

новой ситуации, недостаточно было только нашей островной свободы, фритредерства и

индивидуалистической самопомощи. Известное осознание этого привело к улучшению технического

образования и у нас. Оно же привело и к увеличению интереса к нашим собственным «заморским

землям», к империалистическому движению девяностых годов и вызвало более дружелюбное и

уважительное отношение к Америке, чем то, которое обнаружили наши политики во время граж-

данской войны в Америке. Демократическая Англия новой эры лучше понимала и Соединенные

Штаты, и «колонии», как еще называли Канаду и Австралию.

583

Новая ситуация вызвала также повышенный интерес к современной Германии, которой до 1870 года

наши соотечественники пренебрегали. В этот роковой год две книги — Мэтью Арнольда «Венок

дружбы» и Джорджа Мередита «Гарри Ричмонд» — предостерегали Англию, что в тевтонском сердце

Европы национальное образование и национальная дисциплина создавали новую силу, которая

завистливо смотрела на наше легко завоеванное, беспечно охраняемое и плохо распределяемое

богатство.

Социалистического движения среди трудящегося класса не существовало до последних лет столетия,

но недовольство доктриной laissez-faire появилось задолго до этого. Джон Стюарт Мил ль умер в 1873

году, оставив в наследство неолиберальную философию, оказавшую сильное влияние на сознание и

практическую деятельность следующего века. Доктрина Милля была полусоциалистической. Он

настаивал на лучшем распределении богатства путем прямого обложения, особенно путем налогов на

наследство; на улучшении условий жизни путем социального законодательства, проводимого в жизнь

деятельной бюрократией, местной и национальной; на предоставлении всем взрослым мужчинам и

женщинам избирательного права не только на выборах в парламент, но и на выборах в те корпорации,

которым было поручено местное управление. По мысли Милля, демократия и бюрократия должны

были действовать сообща, и именно на этом принципе в действительности строилось социальное

здание современной Англии, даже после того, как сам Милль и его философия вышли из моды.

Но, несмотря на упадок английского земледелия, несмотря на ослабление промышленного господства

Англии над другими нациями, последние тридцать лет царствования Виктории все же были в целом

годами значительного процветания и увеличения богатства, долю которого получала большая часть

общества. Юбилеи королевы в 1887 и 1897 годах праздновались всеми классами с подлинной гор-

достью и признательностью, которые отчасти были вызваны осознанием массами своего освобождения

от тех условий жизни, которые приходилось терпеть в начале ее царствования, так как «голодные

сороковые годы» были еще памятны. Нравы стали мягче, улицы — более безопасны, жизнь - более

гуманной, санитарные условия быстро улуч-

584

шались, жилища трудящихся, хотя и оставались еще скверными, стали уже менее скверными, чем

когда-либо раньше. Условия труда также улучшились, реальный заработок увеличился,

продолжительность рабочего дня сократилась. Но безработица, болезнь и старость, для обеспечения

которых государство не предприняло регулярных мер, все еще оставались грозящим кошмаром для

рабочего.

Фритредерская финансовая Политика Пиля и Гладсто-на сняла тяжесть налогового обложения с

бедноты, сократив до минимума косвенные налоги. Однако подоходный налог в восьмидесятых годах

все еще варьировался от двух пенсов с фунта до шести с половиной пенсов.

Фритредерство, помимо облегчения бремени бедняков, заслуживает уважения и за вызванный им

огромный рост нашего торгового флота и заморской торговли. Даже наша каботажная торговля стала

доступна кораблям всех наций, но иностранцы в открытой конкуренции обеспечивали только

полпроцента ее. А в восьмидесятых годах эта каботажная торговля, которая включала также перевозки

значительной доли угля, потребляемого в самой стране, по количеству перевозимого груза

превосходила всю нашу обширную заморскую торговлю. Океаны мира еще оставались проезжими

дорогами Англии. В 1885 году треть морских кораблей мира принадлежала Британии, включая четыре

пятых всех паровых судов мира. Мачты и паруса уже уходили в прошлое, но быстроходные океанские

«клипперы» были британскими, и в 1885 году тоннаж нашего парусного флота был еще столь же

велик, как и в 1850 году, тогда как тоннаж нашего парового флота увеличился на четыре миллиона. *

Тоннаж судов в лондонском порту был еще на шестьдесят процентов больше, чем в ливерпульском,

хотя Ливерпуль, торговавший ланкаширскими бумажными тканями, экспортировал больше британских

товаров, чем столица. Знаменитые доки Темзы и Мерсея были закончены в восьмидесятых годах.

Развитие железный дорог значительно увеличило объем заморской торговли, но в дальнейшем умень-

шило число портов — процесс, начавшийся в XVIII столетии. Но в последней половине XIX столетия

благодаря железным дорогам Барроу внезапно возвысился «из ничего», а Гримсби — «почти из

ничего». Возродился после долгого пребывания в состоянии упадкаСаутгемптон: он теперь был

585

штаб-квартирой пароходной компании «Пенинсьюлер энд ориентал стим навигейшен». Кардифф

увеличил свое население в тринадцать раз и обогнал Ньюкасл как величайший экспортер угля в

мире, хотя Тайнсайд в дни Армстронга Элсвик также значительно вырос.

Такова была реконструкция промышленности и торговли, произведенная железными дорогами. Но

«не железные дороги создали Тайнсайд, а Тайнсайд создал их».

В условиях такого процветания «свободной торговли» многие предметы, являвшиеся роскошью в

1837 году, в 1897 году стали обычными удобствами. Пища, одежда, постельные принадлежности,

мебель были теперь в гораздо большем изобилии, чем в какой-либо из предшествующих веков.

Газовое и керосиновое освещение уступало место электричеству. Проведение праздничных дней

на морском побережье стало обычным для мелкой буржуазии и даже для значительной части

трудящегося класса, особенно на севере. Уже в 1876 году вырос и превратился в город Блэкнул —

место ежегодного отдыха ланкаширских мастеровых, явившись дополнением к игравшим такую

же роль Лендюдно и острову Мэн. Отдаленный Корнуолл уже стал местом отдыха для

состоятельных людей в пасхальные дни, а для народных масс — в августе. Летом меблированные

комнаты Кези-ка и Уиндермира и фермы Озерной области занимали семейные компании.

Даже до появления железных дорог лондонцы толпились на молу Брайтона и покрывали своими

телами пески Маргета. Теперь все побережье Англии и Уэльса стало доступно для «однодневных

экскурсантов» и «жильцов» благодаря паровому транспорту, возросшим заработкам и всевоз-

можным сбережениям. В отдаленных бухтах и рыбачьих деревушках, куда приезжали отдыхать

семьи городских жителей, дети и их родители купались, разыскивали и выкапывали сокровища,

оставляемые приливом на отмелях; это хоть до некоторой степени компенсировало отрыв городс-

кого жителя от сельской жизни.

Но если сезонный отдых вне дома был теперь распространенным явлением, то обычай проводить

конец недели вне города только возникал. Он уже укоренился среди владельцев больших

загородных домов и их гостей, но «коттедж для отдыха в конце недели» едва ли был известен мел-

586

кобуржуазным семьям. Семейные посещения церкви и деловые традиции еще держали людей в

городе в течение семи дней недели.

Женщины становились более сильными и лучшими пешеходами, так как их юбки стали несколько

короче и меньше стесняли движения; после исчезновения кринолина и длинных платьев в

восьмидесятых годах игрой, в которой состязались леди и джентльмены, стал вместо крокета тре-

бующий быстрых и энергичных движений лаун-теннис. В девяностых годах стал модным

велосипед, как только два низких колеса сменили опасный «высокий велосипед»; это еще больше

способствовало дальнейшему развитию эмансипации женщин, так как позволяло им бродить по

окрестностям в одиночестве или в компании с лицами другого пола. К моменту смерти Виктории

автомобиль и мотоцикл еще не получили широкого распространения.

В то время когда одни городские жители учились исследовать уединенные дороги своей

собственной страны, пешком или на велосипеде, множество других — больше, чем когда-либо

прежде, — отправлялось во Францию, Швейцарию и Италию; они были основными постоянными

посетителями лучших отелей Западной Европы, Средиземноморья и Египта. Контора Томаса Кука

по организации заграничных путешествий давала возможность многим бережливым и скромным

людям испытать восторг от континентального путешествия. В шестидесятых и семидесятых годах

англичане с помощью блестящих швейцарских проводников, которых они нанимали, развили

искусство восхождения на снеговые горы и покоряли знаменитые вершины Альп. В последнее

десятилетие века восхождение на скалы Уэльса и Озерной области стало приятным

времяпрепровождением и в самой Англии.

Джон Бакен* в своих мемуарах так описывал лондонское общество времен его юности накануне

южноафриканской войны 1899 года: «Лондон в конце столетия еще не потерял своего

георгианского вида. Его правящее общество оставалось аристократическим до самой смерти

королевы

* Бакен Джон (1875-1940) - английский государственный деятель и историк. В 1935 году назначен генерал-

губернатором Канады. -Прим. ред.

587

Виктории и сохранило моды и обряды аристократии. Большие дома не исчезли и не стали

комплексом квартир. Летом город был истинным местом удовольствия: каждое окно весело

пестрело цветами, улицы были полны блестящими экипажами, Гайд-парк составлял чудный фон

для прекрасных лошадей и красивых мужчин и женщин. Прежние обычаи уходили в прошлое,

сюртуки и цилиндры стали общепринятой одеждой не только в Уэст-Энде, но и около здания суда

и в Сити. В воскресенье после полудня мы охотно совершали ряд визитов. Беседы и обсуждения

не были случайным явлением, какими они становятся теперь, а чем-то вроде искусства, в котором

компетенция придавала известный престиж. Клубы еще находились в стадии расцвета, списки их

членов были длинными, и членские права были ступенью карьеры. Когда я оглядываюсь назад,

это время кажется мне порой невероятного спокойствия и самоудовлетворенности. Общество, как

я его помню, было вежливым и благовоспитанным, без вульгарности и без поклонения богатству,

которые появились с новым столетием».

Однако «общество становилось смешанным», и богачи уже были заметны в лондонских гостиных

за двадцать лет до смерти королевы — может быть, даже более заметны, чем впоследствии, так

как тогда они были чем-то исключительным. «Общество» в его более старом и строгом смысле

слова еще в дни Пальмерстона было ограниченным миром, доступ в который охранялся супругами

некоторых вигских и торийских пэров. Но в восьмидесятых годах «общество» имело

неопределенное значение, может быть, охватывающее высший и интеллигентный классы, может

быть, включающее всех хорошо одетых мужчин и женщин, которые встречались друг с другом во

время прогулок в Гайд-парке или беседовали во время подачи бесчисленных блюд на лондонских

званых обедах. Однако Джон Бакен верно отмечает, что эти люди сохранили до конца столетия, по

крайней мере в столице, аристократические манеры и привычки. Они отличались от состоятельной

провинциальной буржуазии Йоркшира или Ланкашира, которая еще предпочитала «плотный ужин

с чаем» пышному обеду.

В семидесятых и восьмидесятых годах в интеллигентном и деловом мире еще были обычными

такие же большие семьи, как и у трудящихся, и население быстро увеличива-

588

лось, ибо значительная часть рождавшихся детей теперь оставались в живых. В результате

улучшения санитарного состояния города и постоянного прогресса медицинской науки и практики

снизилась смертность. В 1886 году превышение рождаемости над смертностью составляло в

Англии 13,3%, тогда как в Германии оно равнялось 10,8%, а во Франции — 1,4%. После 1870 года

родители в трудовых семьях получили некоторое облегчение благодаря введению системы всеоб-

щего начального образования, но даже и тогда образование давалось с трудом, и, за исключением

времени занятий в школе, дети бедноты все еще скитались без присмотра по улицам. В

мелкобуржуазных домах это была эпоха игрушечных коней-качалок; детская и классная комнаты

были наполнены веселым, шумным обществом; там формировались детские впечатления и

характеры, до тех пор пока — старший, средний и самый младший — не отправлялись в пансион,

после чего они могли радовать или огорчать своих сестер только в праздничные дни.

Детские игрушки второй половины XIX века 589

Существовало еще множество гувернанток, нянь, дворецких, горничных и поваров, требования

которых относительно жалованья и свободных вечеров были еще умеренными. Многие из них

были Преданными и ценными членами семьи; другие приходили и уходили, не оставляя о себе от-

четливых воспоминаний. Их обязанности были тяжелыми и важными, так как высокие и узкие

городские дома мелкой буржуазии не были оборудованы приспособлениями для облегчения

труда; армии горничных с трудом поднимались по лестницам с горячей водой для детских ванн и

с углем для каждой комнаты. Висящее над городом облако угольной копоти способствовало

сгущению лондонского тумана.

Только в девяностых годах стало очевидно, что началось сокращение размеров семей, прежде

всего среди интеллигенции и мелкой буржуазии, обремененных тяжелой платой в «общественных

школах», и среди зажиточных ремесленников, стремившихся сохранить высокий уровень жизни. В

1887 году во время судебного преследования Брэд-лоу и миссис Безант за опубликование

неомальтузианского памфлета впервые стали широко известны противозачаточные средства. Но

население трущоб, о котором главным образом и думали реформаторы, принимало эти советы

медленнее, чем все другие слои общества. Те же семьи, которые были наиболее способны

воспитывать детей так, как они должны воспитываться, оказались в наступающем столетии, к

несчастью, наиболее склонными к «вырождению».

Семидесятые и восьмидесятые годы были периодом не только больших семей, но и пуританизма в

области этических и сексуальных идей, смягчаемых на практике слишком часто проявляющейся

слабостью человеческой натуры. Королева Виктория подавала пример своему двору в отношении

строгости моральных правил. Подлинная честность большинства британских купцов как деловых

людей была одной из причин нашего замечательного коммерческого процветания. Популярными

героями этого периода — и они были истинными героями - были прежде всего религиозные люди:

исследователь Африки и миссионер Ливингстон; солдат-филантроп генерал Гордон; лорд

Шефтсбери и Гладстон; жизнь этих четырех лиц, столь отличных друг от друга и от всех прочих,

была подлинным служением Богу.

Пуританское отношение к жизни и поведению укоре-

590

нилось благодаря не только библейской религии массы вик-торианцев, но и англо-католической

религии, которая выросла из оксфордского движения тридцатых годов и теперь широко

распространялась, имея среди своих светских представителей таких людей, как Гладстон и

Солсбери. Но анг-ло-католицизм был особенно силен среди приходского духовенства, у многих

представителей которого он вызвал новую профессиональную гордость и создал стремление

приобрести то общественное влияние, которое некогда принадлежало «духовенству англиканской

церкви» как таковой, а теперь быстро исчезало. Англо-католическое влияние сделало более

легкими некоторые уступки обычной человеческой природе, включая и менее строгое, чем это

могли одобрить евангелисты, соблюдение «дня субботнего». Постепенное изменение

«английского воскресенья» имело и хорошие, и плохие последствия. В этот период перехода от

чрезмерной строгости прошлого к совершенной распущенности настоящего было много хорошего

в том, что во многих семьях сохранялся обычай «воскресного чтения» серьезных, хотя и не

обязательно религиозных книг. На один день в неделю романы и журналы откладывались в

сторону и, кроме более светской поэзии и истории, читалась великая классическая литература,

подобная Библии, «Путешествию пилигрима» и «Потерянному раю», которую в обычное время

больше уже не читали.

Не только измененные воскресные обряды, но и чтение Библии и семейные молитвы были

обычным явлением почти до конца столетия. Каноник Смит писал в своем исследовании о

результатах влияния Чарльза Симеона на английскую жизнь:

«Евангелизм» был религией родины; в возрождении семейного богослужения был его наиболее

замечательный и наиболее приятный триумф. Возможно, что это возрождение фактически

ограничивалось высшим и средним классами общества, особенно последним; но в этих пределах

оно было распространено настолько широко, что в 1889 году ректор Кингс-колледжа (Кембридж)

в циркулярном письме, адресованном студентам этого колледжа по поводу добровольного

посещения церкви по утрам, мог писать: «Вы, большинство из вас, пришли из домов, в которых

семейные молитвы являются обычаем...» Сегодня этот благочестивый

591

обычай фактически угас: не только потому, что фактически угасла викторианская набожность, но

также и потому, что, по существу, нет теперь и викторианских семей».

В середине XIX столетия английская религия была внушительным сооружением, но в ее основании

была слабая сторона, под которую уверенно подкапывалось движение научных открытий: вера в

пророческую силу каждого слова Библии была обычной для нонконформистов, для евангелической

церкви и, едва ли в меньшей степени, для «высо-коцерковников», подобных епископу Самюэлю

Уилберфорсу и Гладстону. Чарльз Дарвин был настолько непохож на Вольтера, насколько может быть

непохоже одно человеческое существо на другое; он вовсе не хотел быть иконоборцем; он вовсе не

считал церковь «гнусной», и в конце концов она почтительно похоронила его в Вестминстерском

аббатстве. Но его научные изыскания привели его к заключениям, несовместимым с повествованием

первых глав Книги Бытия, которая была в такой же степени частью английской Библии, как и сам

Новый Завет. В общем вся идея эволюции и «происхождения человека от обезьяны» была совершенно

несовместима с существующими религиозными идеями о создании человека и о центральном месте

человека во вселенной.

Естественно, что религиозный мир взялся за оружие, чтобы защитить положения незапамятной

древности и свой престиж. Естественно, что более молодое поколение людей науки бросилось

защищать своего почитаемого вождя и отстаивать свое право приходить к таким заключениям, к каким

приводят их научные исследования, не считаясь с космогонией и хронологией Книги Бытия и с

древними традициями церкви. Борьба бушевала в течение 60-х, 70-х и 80-х годов. Она затронула всю

веру в сверхъестественное, охватывая и все содержание Нового Завета. Интеллигенция под давлением

этого конфликта становилась все больше антиклерикальной, антирелигиозной и материалистической.

В течение этого периода перемен и борьбы, причинивших много личных и семейных несчастий и

нанесших много моральных ран, общество образованных людей было раздираемо той открытой и

резкой полемикой, отрицать существование которой не может даже английская любовь к компромиссу.

В XX столетии эта буря отгремела; битва кончилась,

592

и жертвы были похоронены. Вера и Отрицание находятся в различном положении. Чувствовалось, что

материализм ученого семидесятых годов является настолько же неудовлетворительным, насколько

несостоятельным является буквальный смысл всех частей Библии. Обе стороны с грустью признавали,

что полная истина о вселенной не может быть обнаружена в лаборатории или угадана церковью.

Догматические колебания англиканской и протестантской церквей в последние годы XIX столетия

способствовали пропаганде римской церкви, чье неуклонное притязание на полное и точное знание

истины взывало к тем, кто не был рожден для сомнений. Ирландская иммиграция в низших слоях

общества, поток новообращенных из светских и интеллигентных классов —. в его высших слоях, а

также высокая рождаемость среди приверженцев римско-католической религии — все это помогло

римскому вероисповеданию занять значительно более важное место в английской жизни в конце

царствования Виктории, чем то, которое оно занимало в начале Викторианской эпохи.

В последнюю половину XIX столетия археология и история быстро прогрессировали, и их открытия

усиливали позиции науки в ее борьбе против ортодоксальных верований. Мудрая «История

рационализма» Лекки (1865) и чрезмерно самоуверенный материализм «Истории цивилизации» Бокля

(1857) были частью сильного течения, которое отвратило людей от древних верований. Академическая

«либеральная» партия, партия большой интеллектуальной силы и серьезности, вела битву за то, чтобы

освободить Оксфорд и Кембридж от зависимости от церковной монополии, и выиграла эту битву,

добившись принятия в 1871 году закона об отмене проверки вероисповедания. Более молодые уни-

верситеты Лондона и Манчестера давно пользовались такой свободой, как своим правом

первородства*.

Два более старых университета настолько уподобились новым, что перед концом царствования

королевы Виктории

* Большинство провинциальных университетов было основано еще позднее, в первые годы XX столетия.

Отсутствие соответствующей системы среднего образования народа до билля Бальфура 1902 года было основной

причиной того, почему новые университеты развивались так

медленно. — Прим. авт.

20 Зак. 2864

593

состав профессоров Оксфорда и Кембриджа был скорее светским, чем духовным, и, кроме того,

профессорам теперь разрешалось жениться, сохраняя при этом свое звание членов колледжа.

Академические занятия теперь охватывали естественные науки и средневековую и современную

историю в такой же мере, как и более древние гуманитарные и математические науки. В последние

десятилетия века Кембридж дал миру великих людей науки, подобных Клерку Максвеллу, Рейли и

молодому Дж. Дж. Томсону, в то время как архидиакон Каннингхэм закладывал основы экономической

истории, а блестящий гений Мэтланда исследовал мышление средневековых людей на основе изучения

их законов. Еще более быстрой была перемена, происшедшая в Оксфорде, в котором в первые годы

царствования господствовали Ньюмен и его антагонисты, спорившие о чудесах «святых» и об

авторитете «отцов церкви». Тридцать лет спустя атмосфера в университете стала совсем иной.

Вторая половина правления Виктории была действительно тем периодом, когда Оксфордский и

Кембриджский университеты особенно привлекали внимание публики. Реформа, произведенная в них,

особенно уничтожение проверки вероисповедания при занятии академических постов (в 1871 году),

была одним из главных политических вопросов дня. Либерально настроенный и высокообразованный

правящий класс семидесятых годов был ближе к университетам, чем к слабеющей аристократии и

возвышающейся плутократии. Гладстон уничтожил патронат во всех государственных учреждениях и

сделал конкурсные испытания нормальным условием вступления на государственную гражданскую

службу. Это было признанием принятой в Оксфорде и Кембридже системы экзаменов на соискание

степени и имело следствием установление более тесной, чем когда-либо, связи университетов с обще-

ственной жизнью. Впредь для молодого человека лучшим паспортом становился образованный ум, а не

социальное покровительство или протекция привилегированных друзей. Зло экзаменационной

системы, особенно ее влияние на школьное образование, еще не проявлялось и не было так велико, как

стало с тех пор.

Но, может быть, наиболее характерным достижением последних лет царствования явился «Словарь

биографий национальных деятелей». Это не было предприятием уни-

594

••"*•*--

верситета или государства. Словарь был задуман и щедро финансировался частным лицом, издателем

Джорджем Смитом, личная дружба которого со многими авторами побудила его предпринять это

замечательное издание. Знаменитый словарь является памятником деловых способностей, про-

свещенного общественного духа и широко распространенной литературной и исторической

начитанности викторианского века в его заключительный кульминационный период. Он является

лучшим отчетом о прошлом нации, представленным каким-либо цивилизованным обществом.

В 90-х годах, «в конце века», как тогда говорили, стало заметно большее легкомыслие (если не

распущенность), одной из причин которого было, несомненно, постепенное ослабление установленных

религиозных верований, с которыми ассоциировался строгий и слегка аскетический моральный кодекс.

Когда религия превратилась из «общественной и документированной системы верований, практики и

стремлений», какой она была в то время, когда королева вступила на трон, в «обеспечение личных

нужд», она не смогла больше влиять на поведение тех, кто не чувствовал для себя такой

необходимости. Отказ от обычая еженедельно совершать семейные молитвы и посещать церковь, тяго-

тение к «проведению конца недели вне города», к ипподрому и другим удовольствиям, иногда вполне

невинным, а иногда и менее невинным, возглавлялись самим принцем Уэльским (впоследствии

Эдуардом VII), выступившим против не разделявшей его взглядов матери и неразумного воспитания.

Но наиболее знаменитые писатели этого периода — Мередит, Харди, Уильям Моррис, Стивенсон и

Хаузмэн, -хотя и являлись противниками ортодоксальной религии, были, каждый по-своему, столь же

глубоко «серьезными», как и ранние викторианцы.

Конфликт между наукой и религией среди образованных классов нашел грубое, но действенное

выражение в воинствующем атеизме Чарльза Брэдлоу, проповедуемом с трибун на массовых митингах

трудящихся; в то же время последнее великое евангелическое оживление — Армия спасения,

основанная «генералом» Бутом, распространила энтузиазм «обращения», совершаемого по обряду,

установленному Уэсли, на армию бездомных и голодных, на пьяниц, преступников и проституток. То,

что Армия спасения про-

595

изводила большее впечатление своими методами, чем более старые нонконформистские корпорации,

являлось знаменем наступающей эры. Было нечто новое в использовании на службе протестантской

религии уличных оркестров и пестрых мундиров. Не менее знаменательно было то, что Армия

спасения рассматривала социальную деятельность и заботу о материальных условиях бедноты и

бездомных как существенную часть христианской заботы о душах людей. В значительной мере по этой

причине ее влияние стало постоянной чертой современной английской жизни. Это влияние зависело ни

только от одной тенденции к возрождению.

Другим движением, аналогичным Армии спасения по своему сочетанию религиозных и социальных

мотивов, было движение «Всеобщей воздержанности», или «Трезвости». Пьянство и огромные

расходы на напитки составляли одно из величайших зол городской жизни, одну из главных причин

преступлений и разрушения семей, особенно с тех пор, как спирт в значительной степени занял место

пива. Наши знаменитые карикатуристы выставляли напоказ эту неприятную сторону английской

натуры, начиная от серии «Переулок джина» Хоггарта до картин Джорджа Круикшенка «Бутылка» и

«Дети пьяницы» (1847—1848), распространявшихся десятками тысяч. В последующие годы

организованная и довольно успешная атака на привычку к пьянству всех классов была предпринята

«Армией синих лент»: сторонники полного воздержания от алкоголя носили на груди синюю ленту,

обязуясь этим перед лицом всего мира сдержать свое обещание. В семидесятых годах движение за

воздержание от алкоголя, особенно сильное среди нонконформистов, стало значительной силой среди

либеральных политиков, но в их законодательных предложениях об уничтожении торговли спиртными

напитками были элементы фанатизма, что надолго задержало более практические меры. Это движение

лишь способствовало лучшей организации деятельности тех, кто получал выгоду от распространения

пьянства; пивоваренные компании были поддержаны большой армией пайщиков, и в последние

десятилетия века они овладели консервативной партией, которая с 1886 года играла господствующую

роль в управлении страной.

Возрастание приятности и уменьшение однообразности жизни, появление соперничающих

развлечений и заня-

596

тий, таких, как чтение, музыка, театр, тщательно организованные игры, велосипедные прогулки и

осмотры дбсто-примечательностей, проведение праздничных дней в деревне или на морском берегу и,

особенно, активизация духовной деятельности, рост образованности и большая комфортабельность

жилищ — все способствовало тому, что стали поощряться не только «полная трезвенность», но и

умеренное потребление вина и пива. Все эти обстоятельства помогли нейтрализовать непреодолимое

желание тупиц прибегнуть к бутылке, стоящей в буфете, и уменьшили притягательную силу огней

«джиновых дворцов», манивших к себе на дождливой негостеприимной улице обещанием тепла и

радушного приема. Кроме того, пивоваренные компании, испуганные или пристыженные, постепенно

перешли к более просвещенным методам в управлении теми трактирами, которые находились под их

контролем, делая их более приличными, охотнее продавая в них и другие предметы, помимо напитков,

и меньше стремясь выпроводить своих потребителей совершенно пьяными. Закон Бальфура 1904 года

о лицензиях нашел наконец практический способ сокращения огромного количества кабаков.

В XX столетии пьянство встретило новых врагов в лице кино, расположенного на углу улицы, и радио,

находящегося дома; а рост числа профессий, требующих квалификации и технических знаний,

особенно вождение автомобиля, еще больше способствовал трезвости. Азартные игры, возможно,

стали теперь причинять больше вреда, чем пьянство. Однако к моменту смерти Виктории пьянство еще

оставалось большим злом во всех слоях общества, более широко распространенным, чем в наши дни,

хотя уже значительно меньшим, чем в тот момент, когда она вступила на трон.

В Викторианскую эру значительное влияние на жизнь общества оказала фотография. Уже в 1871 году

она провозглашалась неким наблюдателем как «величайшее благодеяние, которое было даровано за

последние годы более бедным классам».

«Всякий, кто знает, какое значение имеет семейная привязанность среди низших классов, и кто видел

собранные под одной рамкой, висящей над очагом рабочего, маленькие фотографии тех, кого жизнь

уже разбросала, - маль-

597

чика, который, «уехал в Канаду», и девочки, которая «пошла в услужение», золотоволосого крошку,

спящего среди маргариток, дедушки, живущего в деревне, - каждый, кто видел это, может быть,

согласится со мной, что, противодействуя тенденциям,- социальным и промышленным, которые

ежегодно подрывают наиболее сильные семейные привязанности, шестипенсовая фотография сделала

для бедноты больше, чем все филантропы мира».

Как наиболее дешевая и наиболее точная форма изготовления портретов, фотография действительно

дала всем классам продолжение волнующих и приятных воспоминаний об умерших, об

отсутствующих, о прошедших годах, происшествиях и дружеских компаниях.

Польза ее влияния на искусство была более сомнительной. Многие тысячи художников прежде

существовали благодаря спросу на портреты, на точные изображения событий, пейзажей и зданий и на

копии знаменитых картин. Теперь все это доставляла фотография. Уменьшив значение живописи как

ремесла и превзойдя ее в реалистическом воспроизведении деталей, фотография вынудила художника

все больше и больше искать .прибежища в теории, в серии измышляемых экспериментов, в искусстве

для искусства.

Если сравнить английский язык конца царствования Виктории с языком последних лет правления

Елизаветы, то мы увидим, что это тот же самый язык: современный англичанин может легко понять

Библию 1611 года и наиболее идиоматические диалоги Шекспира, во всяком случае, значительно

легче, чем Чосера. Три столетия, разделяющие Елизавету и Викторию, были периодом бурного

развития различного рода литературной деятельности, направляемой образованным высшим классом,

который защищал язык от значительных изменений в грамматике или в структуре существующих слов.

Но в другом отношении язык изменился — из средства выражения для поэзии и эмоций он стал сред-

ством выражения для науки и журналистики. Елизаветинец, читающий статью из викторианской

газеты или слушающий беседу современных образованных людей, был бы поставлен в тупик

длинными неизвестными ему словами, которые обычно образовывались от латинских слов не для

целей поэзии, но для прозаических целей науки и журналистики и для обсуждения социальных и

политических проблем: оп-

598

портунист, доводить до минимума, интернациональный, центробежный, коммерциализм,

децентрализовать, организация и еще более специализированные термины естествознания — все эти

слова являются полезным, но непривлекательным жаргоном.

Во второй половине XIX столетия «капитал» и «труд» расширяли и совершенствовали на современный

лад свои соперничающие организации. Многие из старых фамильных фирм были заменены

«компаниями с ограниченной ответственностью», с их бюрократической системой оплачиваемых

управляющих. Эта перемена удовлетворяла технологические потребности нового века привлечением

большого количества профессионалов и предотвратила тот упадок работоспособности, который

обычно разрушал состояние фамильных фирм во втором и третьем поколении после их энергичного

основателя. Кроме того, это был шаг от индивидуальной инициативы к коллективизму и к муниципаль-

ным и государственным предприятиям. Железнодорожные компании, хотя они еще оставались

частными предприятиями, деятельность которых должна была обеспечить выгоды пайщиков, были уже

совсем непохожи на старые фамильные предприятия. Они существовали в силу законов парламента,

который даровал им власть и привилегии в обмен на государственный контроль. В то же самое время

крупные муниципалитеты стали заниматься обеспечением налогоплательщиков освещением,

трамвайным сообщением и другими видами услуг.

Рост «компаний с ограниченной ответственностью» и муниципальных предприятий имел важные

последствия. Такие обширные безличные манипуляции капитала и промышленности значительно

увеличивали число и значение пайщиков как класса, как элемента в национальной жизни,

представляющего безответственное богатство, отделенное от земли и обязанностей землевладения и

почти в равной степени отделенное от ответственного управления делами. В течение всего XIX века

Америка, Африка, Индия, Австралия и некоторые европейские страны развивались главным образом

благодаря британским капиталам, и британские акционеры, таким образом, обогащались благодаря

охватывающему весь мир стремлению к индустриализации. Возникали города, подобные Борнемуту и

Истборну, где поселялись те

599

обширные «приличные» слои общества, которые уединялись и там проживали свои доходы, вступая в

общение с остальным обществом только для получения дивидендов и во время случайных посещений

собраний пайщиков, куда они являлись, чтобы держать в страхе правление. С другой стороны, «быть

пайщиком» значило иметь досуг и свободу, которые многими людьми поздневикторианской эпохи

были использованы для высочайших целей цивилизации.

«Пайщик» как таковой ничего не знал о жизни, мыслях и нуждах рабочих, нанимаемых той компанией,

в которой он имел пай, и его влияние на отношение капитала и труда не было положительным.

Оплачиваемый управляющий, действующий в интересах компании, находился в более непос-

редственных отношениях с людьми и их нуждами, но даже он редко имел ту близкую личную

осведомленность о положении рабочих, которую часто имел хозяин при более патриархальной системе

теперь исчезающих старых фамильных предприятий. Правда, сам объем операций и количество ра-

бочих, занятых в них, делали невозможными такие личные отношения. К счастью, однако,

возрастающее влияние и организационное укрепление тред-юнионов, по крайней мере среди всех

квалифицированных профессий, давали рабочим возможность встречаться с управляющими компаний,

которые нанимали их на более равных условиях. Суровая дисциплина стачки и локаута научила обе

стороны уважать силу друг друга и понимать ценность справедливых переговоров.

При этих условиях возрастающий национальный дивиденд скоро стал распределяться между классами

более справедливо. Но различие между капиталом и трудом и личное отделение предпринимателя от

рабочего в их обычной жизни продолжали увеличиваться. Сам факт, что в рабочих районах

организовывались филантропические «сеттльменты», чтобы показать буржуазии, имеющей добрые

намерения, как живет беднота, - сам этот факт был весьма знаменателен. Поэтому марксистские

доктрины о неизбежности «классовой борьбы» стали в конце столетия распространенными, а более

оппортунистический коллективизм, проповедуемый Фабианским обществом, стал еще более

влиятельным.

Однако эти доктрины были слишком теоретическими для того, чтобы сильно затронуть английского

рабочего. Но уже не теория, а практическая необходимость защищать

600

права тред-юнионов против законов, выработанных на основе судебных постановлений, заставила