Ф И Л О С О Ф С К О Е М И Р О В О З З Р Е Н И Е Г Ё Т Е
угодно, но только не вода, об этом знали сами цензоры и,
пожалуй, кое-кто из читателей. В разговорах с
коллегами, которые смогли бы, как мне казалось, это
понять, по крайней мере, выслушать, я пользовался
старым приемом сведения к нелепости. Нелепость номер
один состояла в том, что писатель сам назначал себе роль
самодоносчика. Но если он мог еще, стуча на других,
находиться в уме, пусть растленном, подлом, но уме, то
от стучания на себя несло уже явной клиникой. Точнее
(клиничнее) говоря: он не просто стучал на себя, но
предварял донос рядом превентивно шизофренических
процедур. Сначала он предупреждал себя о грозящей
опасности, потом уничтожал в зародыше, т. е. до
написания, все мыслимые и немыслимые улики
(например, ругая или славословя «не-наших»
соответственно «наших» даже там, где в том ни по
тексту, ни по контексту не было решительно никакой
необходимости) и лишь после всего этого, надежно
пристегнутый ремнями безопасности, брался за перо.
Нелепость номер два формулировалась как вопрос:
можно ли считать вменяемым писателя, если он делает за
цензоров их собственную работу, которая их как-никак
кормит, за которую им как-никак платят деньги? Эзоп на
то и Эзоп, чтобы эзопить на свой страх и риск, испытуя
реакцию цензора Ксанфа. Но и цензор Ксанф сознает всю
шаткость своего ремесла, где участь его, если он не учует
«не-наше», пойти и выпить море. Говоря дидактично:
если в каждом писателе есть что-то от Тома Сойера, а в
каждом цензоре что-то от тетушки Полли, то советские
философы ухитрялись быть племянниками с замашками,
а то и с талантом теток, и, продлись балаган еще два-три
поколения, вакансию роли племянников, возможно,
пришлось бы взять на себя самим теткам.
В таком режиме сознательно поволенной
бескомпромиссности писалась эта книга о Гёте. Книга,
не тронутая никакой цензурой, ни внутренней, ни
внешней. Что рукопись пропустили без ножниц и
карантина, было хоть и счастливым, но никак не слепым
случаем; в моем варианте разделения труда: я делаю свое
дело, как хогу и как могу,