Штраус Л. Что такое политическая философия?

Подождите немного. Документ загружается.

отчизны и этот свет больше того, потустороннего. Затем про него сказали, что он весьма

аморален и нерелигиозен. Макиавелли сам открыт для подобного рода обвинений. Его

работа основана на критике религии и морали.

Критика Макиавелли религии, главным образом библейской, но также и языческой,

неоригинальна. Она состоит в восстановлении учения языческих философов, а также

средневековой школы, известной под именем аверроизма, давшей происхождение так

называемому представлению о "трех обманщиках". Оригинальность Макиавелли

ограничивается тут тем, что он был великим мастером богохульства. Шарм и

привлекательность его богохульства будут, тем не менее, ощущаться нами не столь сильно,

нежели их шокирующий характер. Давайте оставим их под той вуалью, под которой он их

спрятал. Я поспешу к его критике морали, которая тождественна его критике классической

политической философии. Ее главный пункт может быть выражен следующим образом:

что-то в основе своей неверно в том подходе к политике, который завершается утопией,

описанием наилучшего строя, воплощение которого в жизнь крайне проблематично.

Давайте перестанем считать наши способы действия добродетелью, той высшей целью,

которую может выбрать общество; давайте считать их целями, преследуемыми в

действительности всеми обществами. Макиавелли сознательно занижает стандарты

социального действия. Проводимое им занижение стандартов предназначено для того, чтобы

повысить вероятности реализации схемы, сконструированной в соответствии с этими

стандартами. Таким образом, зависимость от случая уменьшается: случай будет завоеван.

Традиционный подход основывался на предположении, что мораль есть нечто

субстанциальное: что это сила в душе человека, и она остается таковой вне зависимости от

того, насколько эффективной является та роль, которую она играет в делах государств и

королевств. Макиавелли возражает против этого предположения следующим образом:

добродетельная жизнь возможна только внутри общества; человек должен быть приучен к

ней законами, обычаями и так далее. Добродетель должна быть воспитана в человеке

людьми. Но, процитируем одного макиавеллиста, Карла Маркса, сами воспитатели должны

быть воспитаны". Изначальные воспитатели, основатели общества, не были научены

добродетели: основатель Рима был братоубийцей'

. Мораль возможна только внутри

контекста, который не может быть создан ею, ибо мораль не может создать саму себя.

Контекст, внутри которого она возможна, создается аморальностью. Мораль покоится на

аморальности, справедливость – на несправедливости, так же как и вся законность

держится, в конечном счете, на революционных основаниях. Человек направляется к

добродетели отнюдь не благодаря своей природе. Если бы дело обстояло подобным

образом, то угрызения совести были бы для него величайшим злом; на деле же мы видим,

что чувство разочарования может, по крайней мере, быть столь же сильным, сколь и

чувство вины. Иными словами, невозможно определить благо общества, общее благо, в

терминах добродетели, напротив, сама добродетель должна быть определена в терминах

общего блага. Именно это понимание блага на деле определяет жизнь обществ. Под общим

благом мы должны понимать цели, в действительности преследуемые всеми обществами.

Цели эти таковы: свобода от иноземного господства, стабильность или правление закона,

процветание, слава, или империя. Добродетель, в действительном смысле этого слова, есть

сумма привычек, необходимых или благоприятных для достижения этой цели. Именно эта

цель, и только она одна, делает наши действия добродетельными. Все, что способствует

достижению этой цели, есть благо. Эта цель оправдывает любые средства. Добродетель - это

не более чем гражданская добродетель, патриотизм или преданность коллективному

себялюбию.

Макиавелли не может на этом остановиться. Преданность родине сама зависит от

воспитания. Это значит, что патриотизм не является чем-то естественным. Подобно тому

как человек не предназначен природой для добродетельной жизни, точно так же не

предназначен он и для жизни общественной. По природе своей человек предельно

эгоистичен. Тем не менее, хотя люди по природе эгоистичны и только эгоистичны, а

следовательно, плохи, они могут стать общественными или хорошими. Это преобразование

требует принуждения. Успех этого принуждения обусловлен тем фактом, что человек

поразительно пластичен: он гораздо более пластичен, нежели было принято думать раньше.

Поскольку, если человек по своей природе не предназначен для добродетели и

совершенства, если у него не существует никакой естественной цели, то он может поставить

перед собой любую цель, какую пожелает: человек изменчив почти до бесконечности.

Власть человека гораздо больше, а власть природы и случая, соответственно, гораздо

меньше, нежели думали древние.

Люди плохи; их нужно заставить быть хорошими. Но это принуждение должно быть

делом плохого – себялюбия, эгоистической страсти. Какая страсть побудит дурного

человека быть страстно озабоченным принуждением других плохих людей к тому, чтобы

стать хорошими и остаться таковыми? Какая страсть научит воспитателя людей? Эта

страсть – жажда славы. Ее высшая форма – желание стать новым государем в самом

полном смысле этого слова, совершенно новым государем: открывателем социального

порядка нового типа, творцом многих поколений людей. Основатель общества имеет

собственный интерес в сохранении общества, в своем деле. Следовательно, он

заинтересован в том, чтобы члены его общества были и оставались общительными, а

значит, хорошими. Жажда славы выступает связующим звеном между плохими и хорошими

свойствами. Она делает возможным превращение дурных качеств в хорошие. Совершенно

новый государь, государь нового типа движим исключительно эгоистическими амбициями.

Великие общественные задачи, преследуемые им, являются для него не более чем

возможностями приукрасить свои намерения. От великих преступников его отличает только

то, что последние не обладают возможностью оправдания; моральная же мотивация в обоих

случаях является одинаковой.

Здесь невозможно показать, как Макиавелли успешно выстраивает на этой основе

политическое учение, полностью отдающее должное всем возможным требованиям

политики железа и крови и в то же время наиболее благоприятствующее политической

свободе и власти закона. Я должен ограничиться указанием на то, как легко, после

нескольких столетий макиавеллизации западной мысли, придать его доктрине совершенно

респектабельный вид. Она может быть представлена следующим образом: вы хотите

справедливости? Я собираюсь показать вам, как ее получить. Вы не получите ее

проповедями и речами ораторов. Вы получите ее, только сделав несправедливость крайне

невыгодной. Что вам нужно, так это не столько формирование характера и морального

стремления, сколько правильная разновидность достаточно агрессивных политических

институтов. Этот поворот от формирования характера к доверию институтам есть

характерное следствие веры в почти бесконечную подверженность человека воспитанию.

В учении Макиавелли мы имеем первый пример зрелища, возобновлявшегося с тех

пор почти в каждом поколении. Кажется, что бесстрашный мыслитель открыл глубину,

перед которой классики с их благородной простотой испытывали страх. На самом деле

во всей работе Макиавелли нет ни одного верного замечания касательно природы

человека и его дел, с которым классики не были бы досконально знакомы. Удивительное

сужение горизонта представляется удивительным его расширением. Как можно

объяснить это заблуждение? Ко времени Макиавелли классическая традиция претерпела

глубокие изменения. Созерцательная жизнь нашла себе прибежище в монастырях.

Моральная добродетель была превращена в христианское милосердие. По этой причине

ответственность человека за други своя и перед ними бесконечно возросла. Оказалось,

что забота о спасении бессмертных человеческих душ позволила, более того,

потребовала таких действий, которые показались бы и классикам и Макиавелли

бесчеловечными и жестокими: Макиавелли говорит о благочестивой жестокости

Фердинанда Арагонского и о причастности инквизиции к изгнанию марранов из

Испании

*. Макиавелли был единственным неевреем своего времени, который выразил

этот взгляд. Он поставил диагноз величайшим несчастьям религиозных гонений как

необходимым последствиям христианского, а в конечном итоге библейского принципа.

Он склонялся к мнению, что существенное возрастание бесчеловечности человека было

непреднамеренным, но и неудивительным последствием его слишком высоких

устремлений. Давайте понизим наши цели так, чтобы нам не было нужно совершать

какие-либо зверства, в которых, очевидно, нет никакой необходимости, для того, чтобы

сохранить общество и свободу. Давайте заменим милосердие расчетами, типом

утилитаризма avant la letter (то есть того утилитаризма, что предшествовал появлению

доктрины, названной этим именем). Давайте пересмотрим все традиционные цели с этой

точки зрения. Я бы тогда предположил, что сужение горизонта, которое первым

осуществил Макиавелли, было вызвано или, по крайней мере, облегчено

антибогословским гневом – страстью, которую мы в состоянии понять, но не

одобрить.

Макиавелли радикально переменил не только субстанцию политического учения, но

также и его образ. Можно сказать, что субстанцией его политической доктрины является

совершенно новое учение, рассматривающее абсолютно нового государя, то есть

постоянное присутствие аморальности в основаниях общества, а следовательно, и в его

структуре. Человек, открывший подобное учение, с необходимостью является носителем

нового морального кодекса, новых десяти заповедей. Он – совершенно новый государь в

наивысшем из возможных смысле этого слова, новый Моисей, пророк. Относительно

пророков Макиавелли учит, что все вооруженные пророки побеждали, а невооруженные -

гибли. Величайшим примером вооруженного пророка является Моисей. Величайшим

примером невооруженного - Иисус

". Но может ли Макиавелли точно сказать, что

Иисус проиграл? Или, если поставить этот вопрос в иной форме, не является ли сам

Макиавелли безоружным пророком? Как он может надеяться на возможный успех

своего более чем дерзкого предприятия, если безоружные основатели необходимо

проигрывают?

Иисус проиграл потому, что был распят. Он не проиграл постольку, поскольку

новые образы действия и порядки, заложенные им, были приняты множеством

поколений у многих народов. Победа христианства была обеспечена пропагандой:

безоружный пророк победил посмертно, благодаря пропаганде. Макиавелли, будучи

сам невооруженным пророком, не мог рассчитывать на победу иную, нежели

одержанную благодаря пропаганде. Единственным элементом христианства, который

принял Макиавелли, была идея пропаганды. Это единственное связующее звено между

его мыслью и христианством. Он попытался уничтожить христианство теми же

средствами, при помощи которых оно было изначально установлено. Он хотел

подражать не Моисею, вооруженному пророку, но Иисусу. Нет нужды говорить, что это

imitatio Christi (подражание Христу) у Макиавелли ограничивается этим пунктом. В

частности, автор Мандрагоры избежал креста более чем в одном смысле, не опубликовав

свои работы при жизни.

Макиавелли предполагал, что продолжительность жизни каждой религии или

"секты" - от 1666 до 3000 лет

*. Поэтому он не был уверен, наступит ли конец христианства

где-то спустя столетие после его смерти или оно продлится до половины следующего

тысячелетия. Макиавелли мыслил и писал в этой перспективе: он сам может готовить

радикальную смену образов и порядков, которая будет завершена не в столь отдаленном

будущем, но одинаково возможно и то, что его предприятие совершенно провалится. Он

всерьез считался с возможностью того, что разрушение христианской церкви уже близко.

Что касается пути, на котором христианство будет вытеснено новым социальным порядком,

то он видел эту альтернативу. Одной из таких возможностей было вторжение варварских

орд с Востока, из нынешней России: этот регион он рассматривал как омут, в котором

периодически происходит омоложение человечества. Альтернативой было радикальное

изменение внутри цивилизованного мира. Конечно, Макиавелли стремился к изменению

только в этом последнем смысле, и делал все, что было в его силах, чтобы подготовить

его. Он понимал эти приготовления как войну, духовную войну. Он же лал вызвать

перемены во мнениях, которые в нужное время ускорили бы изменения политической

власти. В действительности ему удалось обратить в свою веру не так уж много людей, но

рассчитывал он повлиять на многих. Этими многими были те, кто в случае конфликта

между родиной и их душами, их спасением, предпочли бы родину; эти многие были не

особенно ревностными христианами. Он ожидал, что они с сочувствием отнесутся к его

предприятию, которое было бесконечно более благоприятным для земного отечества,

нежели для небесного отечества христиан. Они не смогут понять полное значение его

предприятия, но можно рассчитывать, что они смогут гарантировать, что его книги

найдут отклик. Они сделают его книги публично оправданными. Однако они не были бы

надежными союзниками в его войне до победного конца. Его отдаленный успех

зависел от полного обращения нескольких человек, очень немногих. Они обеспечили бы

жизненный центр, который постепенно вдохновлял бы, в благоприятных обстоятельствах,

формирование нового правящего класса, нового типа государей, сравнимых с

патрициатом Древнего Рима. Война Макиавелли имеет характер пропаганды. Ни один

философ ранее не думал о гарантиях для посмертного успеха, развивая для этих целей

специфическую стратегию и тактику. Более ранние философы всех убеждений

примирялись с тем, что их учение, подлинное, никогда не заменит того, что они

рассматривали как учения ложные, но будет сосуществовать с ними. Они предлагали

свои доктрины современникам, и прежде всего последующим поколениям, даже не

мечтая о том, чтобы контролировать человеческую мысль будущего как таковую. И если

они были политическими философами и пришли к определенным заключениям

относительно правильного политического порядка, они были бы порочны, а

следовательно, не были бы философами, если бы не желали помочь своим согражданам в

устроении их общих дел наилучшим образом. Но они ни на мгновение не верили, что

истинное политическое учение является политическим учением будущего или же

вероятно станет таковым. Макиавелли — первый философ, попытавшийся подчинить себе

случай, контролировать будущее, устроив кампанию, кампанию пропаганды. Эта

пропаганда есть полная противоположность тому, что нынче под ней подразумевают, а

именно навязчивому проталкиванию идей и овладению умами общественности.

Макиавелли хочет убедить, а не просто уговорить или запугать. Он был первым в

длинной цепи современных мыслителей, надеявшихся установить новые образцы и

порядки с помощью просвещения. Просвещение - lucus а поп lucendo" (куст, не

являющийся светом) — начинается с Макиавелли.

Для того чтобы понять величие успеха Макиавелли, необходимо ясно усвоить его

принцип. Повторим его: нужно понизить стандарты или для того, чтобы сделать

вероятным, если не несомненным, воплощение в жизнь правильного или желательного

социального порядка, или для того, чтобы приобрести шанс; нужно сместить ударение с

нравственного характера на общественные институты. Правильный порядок, как его

представлял себе Макиавелли, был жестко управляемой республикой, построенной по

образу и подобию Древнего Рима, но, как подразумевалось, еще более совершенной. Ибо

то, что римляне делали случайно или инстинктивно, теперь будет сделано сознательно и

намеренно: теперь – после того, как Макиавелли понял причины успеха римлян.

Республиканизм в римском стиле, в интерпретации, данной ему Макиавелли, стало одним

из наиболее мощных течений современной политической мысли. Мы наблюдаем его

присутствие в работах Харрингтона

'*, Спинозы, Олджернона Сидни

*, Монтескье, Руссо,

в Федералисте

" и у тех французов из высшего общества, что приветствовали французскую

революцию в интересах статуса Франции как великой державы. Но этот посмертный успех

Макиавелли не сравним по важности с тем успехом, который пришел благодаря

преобразованию его концепции — преобразования, вдохновленного его собственным

принципом.

Предложенная Макиавелли концепция не была защищена от серьезных

теоретических затруднений. Теоретической или космологической основой его

политического учения была разновидность разложившегося аристотелизма. Это значит,

что он предполагал, но не доказывал непригодность телеологического естествознания. Он

отвергал взгляд, согласно которому человек должен действовать с помощью

добродетели, совершенства, естественной цели; но это отвержение требует критики

понятия естественных целей. Это доказательство было предоставлено, по крайней мере,

так считалось, новым естествознанием XVII столетия. Существует скрытое родство

между политической наукой Макиавелли и новым естествознанием. Классики

действовали согласно нормальным обстоятельствам, а не по исключению; Макиавелли

осуществляет свое радикальное изменение в понимании политических вещей путем

действия согласно исключению, крайнему случаю. Как явствует из Бэкона, существует

близкая связь между ориентацией Макиавелли и понятием пытки природы, то есть

контролируемым экспериментом.

Однако главной причиной, по которой концепция Макиавелли должна была быть

изменена, был ее бунтарский характер. Человеком, смягчившим концепцию Макиавелли

в той степени, которая была почти достаточной для того, чтобы гарантировать успех его

первоначального намерения, был Гоббс. На мгновение можно подумать, что его правка

Макиавелли была шедевром ловкости рук. Макиавелли написал книгу под названием

"Государь"; Гоббс написал книгу "О гражданине"; то есть, Гоббс выбрал в качестве

своей темы не дела королевств и государств, а скорее обязанности подданных;

следовательно, то, чему учил Гоббс, звучит куда более невинно, чем то, чему учил

Макиавелли, не противореча при необходимости его доктрине. Однако милосерднее и

правильнее сказать, что Гоббс был честным и откровенным англичанином, которому не

хватало утонченной итальянской руки его учителя. Если угодно, можно сравнить Гоббса

с Шерлоком Холмсом, а Макиавелли – с профессором Мориарти. Несомненно, Гоббс

воспринимал справедливость куда серьезнее, чем Макиавелли. Можно даже сказать, что

он защищал причину справедливости: он отвергает мнение, что сущность гражданского

общества состоит в том, что оно основано на преступлении. Можно сказать, что

опровержение фундаментального убеждения Макиавелли было главной целью

знаменитой доктрины Гоббса о естественном состоянии. Он принял традиционное

представление о том, что справедливость есть не просто деятельность общества, а

естественное право. Но он также принял критику Макиавелли в адрес традиционной

политической философии: она стремилась слишком высоко. Поэтому Гоббс потребовал,

чтобы естественное право было выведено из таких начал, как элементарные нужды и

стремления, определяющих поведение всех людей большую часть времени, а не из

человеческого совершенства или цели, желание которых определяет поведение лишь

немногих и совсем незначительную часть времени. Эти первичные побуждения, конечно

же, эгоистичны; они могут быть сведены к одному принципу: жажде самосохранения

или страху перед насильственной смертью. Это значит, что не блеск и очарование

славы или гордости, но ужас от страха смерти стоит возле колыбели гражданского

общества: не герои, даже совершившие инцест и братоубийство, но голые, дрожащие

бедолаги были основателями цивилизации. Видимость дьявольского полностью исчезает.

Но не будем слишком опрометчивы. С момента установления правительства страх

насильственной смерти превращается в страх перед правительством. И желание

самосохранения развивается до желания спокойного самосохранения. Макиавеллиевская

"слава" на деле улетучилась; теперь она кажется просто несущественным, мелким,

нелепым тщеславием. Эта слава, однако, открывает дорогу не справедливости и

высоким качествам человека, а заботе о надежном комфорте, практическому,

прозаическому гедонизму. Слава продолжает существовать только в форме

состязания. Иными словами, если стержнем политического учения Макиавелли была

слава, то стержнем политической концепции Гоббса является власть. Власть бесконечно

более практична, нежели слава. Совершенно не являясь целью высоких или демонических

устремлений, она востребована холодной объективной необходимостью или же является

ее выражением. Власть морально нейтральна. Или, что тоже самое, она двусмысленна

как бы скрытой двусмысленностью. Власть или забота о ней лишены прямого

человеческого влечения к славе. Она возникает посредством отчуждения первичных

человеческих мотиваций. У нее дряхлый вид. Она скорее более очевидна в серых

кардиналах, нежели в Сципионах и Ганнибалах. Респектабельный, прозаический

гедонизм, умеренность без возвышенности и утонченности, охраняемые или сделанные

возможными "политикой власти", -- вот значение поправок Гоббса к Макиавелли.

Учение Гоббса было все еще слишком дерзким для того, чтобы быть принятым.

Оно тоже нуждалось в смягчении. Такого рода смягчение оказалось делом рук Локка.

Приняв фундаментальную концепцию Гоббса, Локк внес в нее единственную поправку.

Он понял, что человеку для самосохранения нужно не ружье, а пища, или вообще

собственность. Таким образом, желание самосохранения превращается в желание

собственности, приобретения, и право на самосохранение становится правом на

неограниченное приобретение. Практические последствия этого маленького изменения

огромны. Политическое учение Локка есть прозаическая версия того, что у Гоббса все

еще обладало определенным поэтическим качеством. Оно, основываясь на предпосылках

Гоббса, само по себе более разумно, чем политическое учение Гоббса. С точки зрения

громкого успеха Локка, контрастирующего с очевидной неудачей Гоббса, особенно в

англосаксонском мире, мы можем сказать, что открытие или изобретение Макиавелли

необходимости в имморальном или аморальном заменителе для морали одержало победу

в идее Локка о том, что этим заменителем является стяжательство. Здесь мы имеем дело

с крайне эгоистической страстью, удовлетворение которой не требует никакого пролития

крови и результатом которой выступает всеобщее улучшение. Иными словами, если мы

принимаем предпосылку Макиавелли, то решение политической проблемы

экономическим средствами наиболее изящно: экономизм - это зрелый макиавеллизм.

Никто не понимал этого глубже, чем Монтескье. Его трактат Esprit des Lois написан так,

как если бы это был документ о непрекращающемся бое, неразрешенном конфликте

между двумя социальными или политическими идеалами: Римской республикой, чьим

принципом является добродетель, и Англией, чьим принципом является свобода. Однако

фактически Монтескье в конце концов делает выбор в пользу Англии. Превосходство

Англии в его представлении основывается на том, что англичане нашли замену для

суровых республиканских римских добродетелей; эта замена – торговля и финансы.

Древние республики, основанные на добродетели, нуждались в безупречных манерах;

современная система, заменяющая добродетель торговлей, оказывается плодотворной

для мягких манер, для humanite (человечности). В работе Монтескье мы наблюдаем

последнее возрождение поэзии, лежащей в основе современной прозы. Поэмы

предпосланы только двум книгам Esprit des Lois: книга о народонаселении начинается

стихами Лукреция в похвалу Венере; первая книга о торговле – поэмой в прозе самого

Монтескье.

Эта коварная мудрость, испорченная очаровательными и очарованная

испорченными, эта деградация человека вызвала страстный и до сих пор незабываемый

протест Жана-Жака Руссо. С Руссо начинается то, что мы можем назвать второй волной

модерна: волной, принесшей немецкую идеалистическую философию и романтизм всех

рангов во всех странах. Это великое и сложное контрдвижение состояло в первую очередь

в возврате из мира модерна к способам мышления предшествующих времен. Руссо

вернулся из мира финансов, из того, что он первым назвал миром буржуа, к миру

добродетели и города, миру гражданина. Кант вернулся от понимания идей у Декарта и

Локка к платоновскому пониманию. Гегель вернулся от философии рефлексии к "более

высокой жизненности" Платона и Аристотеля. И романтизм как целое есть в первую

очередь движение возврата к истокам. Между тем во всех этих случаях возврат к

досовременной мысли был только начальным шагом движения, которое вело, сознательно

или бессознательно, к куда более радикальной форме модерна, которая была еще более

чужда классике, нежели мысль семнадцатого и восемнадцатого веков.

Руссо возвратился от современного государства в том виде, в каком оно

сформировалось в его время, к классическому городу. Однако последний был истолкован

им в свете концепции Гоббса. Ибо согласно Руссо корнем гражданского общества

является право на самосохранение. Но, отклоняясь от Гоббса и от Локка, он

провозглашает, что это фундаментальное право указывает на социальный порядок,

родственный классическому городу. Причина этого отклонения та же самая, что и

первичная мотивация современной политической философии вообще. В концепциях

Гоббса и Локка фундаментальное право человека сохранило свой изначальный статус

даже внутри гражданского общества: естественное право осталось критерием для

позитивного права; сохранилась возможность обращаться от последнего к первому. Это

обращение, было, конечно же, в общем-то неэффективным; оно определенно не несло с

собой гарантий своей собственной эффективности. Из этого Руссо вывел заключение, что

гражданское общество должно быть сконструировано так, чтобы сделать всякое

обращение от позитивного права к естественному совершенно излишним; гражданское

общество, построенное надлежащим образом в соответствии с естественным правом,

автоматически будет порождать только позитивное право. Руссо выражает эту мысль

следующим образом: общая воля, воля общества, в которой каждый субъект права

должен будет иметь голос при создании закона, не может ошибаться. Общая воля,

имманентная обществам определенного типа, замещает трансцендентное естественное

право. Не стоит излишне обращать внимание на то, что Руссо мог питать сильное

отвращение к тоталитаризму наших дней. На самом деле он благоволил тоталитаризму

свободного общества, но отвергал на самом ясном из возможных языков любой

возможный тоталитаризм правительства. Трудность, к которой ведет нас Руссо,

лежит глубже. Если последним критерием справедливости становится общая воля, то

есть воля свободного общества, то каннибализм столь же справедлив, как и полная его

противоположность. Любое установление, освященное умом народа, должно будет