Шлезингер-младший А.М. Циклы американской истории

Подождите немного. Документ загружается.

Человек, сделавший открытие в науке или сказавший новое слово в искусстве, должен уверовать в

него сам, и этого достаточно. Конечно, в корне изменить собственные представления — вещь сама

по себе непростая. В вопросах веры, заметил Джеймс, мы все страшные консерваторы и только

под давлением отказываемся от старых взглядов. С новыми идеями в сфере управления

демократическим государством дело обстоит еще сложнее, ведь новатор убеждает других

пересмотреть свои взгляды. Внутреннее сопротивление, которое он преодолел в своем сознании,

намного сильнее у большинства, к которому он обращается. «Ограниченность — отличительная

черта любого столетия, — писал Эмерсон. — Во все времена она свойственна большинству

людей, и даже героям лишь в редкие моменты прозрения удавалось стряхнуть с себя оковы

инерции, привычки и страха»

Перемены всегда отпугивают, а новые идеи нередко

613

воспринимаются как покушение на основы миропорядка. «У реформатора, — писал Макиавелли,

— много врагов среди тех, кому выгоден старый порядок, а друзей, по сути дела, нет; есть лишь

слабодушные попутчики из числа тех, кому новый порядок пойдет на пользу. Нерешительность

этих попутчиков объясняется отчасти страхом перед могущественными противниками, а отчасти

обычным недоверием людей ко всему новому, и это недоверие сохраняется до тех пор, пока

новшества не будут проверены самой жизнью»

Преимущества старых порядков проявляются в самых различных формах и не сводятся лишь к

материальной выгоде. Материальные интересы подобны Протею. Они могут быть личными —

когда образ мыслей и карьера тех или иных людей зависят от определенной системы ценностей;

институционализированными — идейные устои тех или иных институтов поколебать особенно

трудно; наконец, они могут быть и социальными, то есть идеологией господствующих групп или

классов. Как бы то ни было, групповые интересы всегда направлены против идей, грозящих

нарушить устойчивое равновесие отдельной личности, привычный порядок, подорвать основы

существующих институтов или властных структур.

Выводы, к которым пришел Шумпетер, анализируя трудности, стоящие перед

предпринимателями, дают представление и о препятствиях, с которыми сталкивается

политический руководитель. Любое нарушение обычного порядка вызывает сомнения. Тот, кто

нарушает общепринятые правила, отметил Шумпетер, чаще всего не располагает для этого

достаточно убедительными основаниями. Он не может «сослаться на прецеденты как руководство

к действию, и успех всего предприятия зависит от интуиции новатора, от его умения увидеть вещи

в новом свете (лишь поздней становится ясно, что правда на его стороне, но в данный конкретный

момент он не в силах доказать свою правоту), способности выделить все существенное и

отбросить второстепенное, даже не отдавая себе отчета, какими принципами он при этом

руководствуется»

. Не многие готовы усомниться в привычных истинах и пойти на заведомый

риск.

Шумпетер особо отмечал, что социальная среда мстит тем, кто не идет проторенной дорогой.

Любая социальная

614

группа не одобряет еретиков в своей среде. «В сфере экономики любой новатор встречает

противодействие прежде всего со стороны своих коллег, чьи интересы он ставит под угрозу. Но

ему не менее трудно заручиться широкой поддержкой и привлечь на свою сторону потребителей»

*°. Замените в этой цитате «экономику» на «политику», а «потребителей» на «избирателей», и она

станет адекватным отражением отношения общества к творческим подходам в политике.

Сэй, к примеру, в своих рыночных законах утверждал, что предложение всегда рождает спрос и

поэтому не может быть ни общего перепроизводства товаров, ни перерасходования ресурсов.

Мальтус, напротив, считал, что реальный спрос вполне может оказаться недостаточным, но ему не

удалось доказать это положение, и впоследствии профессиональные экономисты к нему больше не

возвращались. Однако, изгнанная из науки, проблема эта не исчезла из реальной жизни, говорит

Кейнс, и была «загнана в подполье, где ею занялись опасные еретики от Маркса до Сильвио

Геселла и майора Дугласа»

Между тем недостаточный спрос с самого начала был вполне предсказуем теоретически, а в годы

Великой депрессии уже мало кто стал бы спорить против очевидного. И все же ученые-

экономисты все как один призывали кару на головы еретиков, «Экономистов со времен Мальтуса,

— заметил Кейнс, — судя по всему, ничуть не заботило противоречие между их теоретическими

построениями и реальной действительностью. Но и самые неискушенные не могли не заметить

этого противоречия и в результате со все возрастающим недоверием стали относиться к ученым-

экономистам, чьи теоретические изыскания не подтверждались практикой»

. Тогда-то простые

граждане и заговорили о необходимости государственного вмешательства в экономику, в то время

как экономисты — жрецы прописных истин — продолжали доказывать порочность

государственного вмешательства до тех пор, пока их вообще перестали слушать.

Опровержение закона Сэя — лишь один из известных примеров в истории экономической науки.

«Ученые-экономисты в большинстве своем, — по словам Дж.КТэлб-рейта, — отвергают анализ,

приводящий к неудобоваримым в социальном плане выводам, — по крайней мере

615

отвергают до тех пор, пока сочетание целого ряда факторов, таких, как назревшая необходимость

в практических мерах, интуиция аутсайдеров, убедительные новые аргументы их

диссидентствующих коллег, не вынуждает их отречься от традиционных взглядов», Гэлбрейт

указал, что первые попытки опровергнуть устоявшееся мнение, как правило предпринимаемые в

экономической науке своего рода «пятой колонной», — «дело опасное», поскольку «спор этот

попадает на суд их пристрастных коллег. Судьба всех тех, кто критиковал Сэя до Кейнса,

предостерегает от подобных попыток»

. Но и альтернативный образ действий — внесение

инноваций в экономическую науку извне — небезопасен.

Западные общества, подобно Фаусту, живут в постоянном ожидании перемен, неизбежность

которых предопределена самими демократическими структурами этих обществ. Но демократия

порождает также и определенную инерцию мышления, осложняющую восприятие новых идей.

Поначалу критики демократии не учитывали подобную возможность, делая упор на свойственную

якобы массам нестабильность и опасаясь, что демократическое правительство пойдет на поводу у

толпы, с ее неустойчивыми и стихийными взглядами. Но мыслителей, симпатизировавших идеям

демократии, беспокоили некоторые ее долгосрочные негативные последствия. Токвиль, например,

писал: «В Соединенных Штатах меня прежде всего поразило нежелание большинства

отказываться от однажды сложившегося мнения». Опасность демократии, по его мнению, не в

радикализме, а в духовном застое

Брайс разделял эти опасения. Общественное мнение, писал он, превращает американских

политиков в людей, которые «не больно утруждают себя выработкой идей и планов и уж тем

более не спешат претворять их в жизнь, опасаясь обвинений в доктринерстве или в чрезмерной

зауми, что в Америке считается более тяжким грехом, чем в Англии». Брайс возлагал надежды на

приход к власти политиков, подобных библейским пророкам израилевым, «способных вытянуть

американцев из болота самодовольства»

. Надежды эти, впрочем, были иллюзорны. Двадцать лет

спустя, уже после того, как макрейкеры в течение нескольких лет будоражили общество своими

откровениями, Герберт Кроули все же призвал социальных ре-

616

форматоров «всадить наконец нож в студень равнодушия, сентиментальности и

самодовольства»

, хотя и был уверен, что этот первый удар еще не заденет за живое.

Учитывая силу привычки, традиций, страха, мертвый груз инерции, ортодоксальных взглядов и

самодовольства, можно считать, что задача внушить большинству новые идеи остается

трудноразрешимой. В конечном итоге главную роль здесь играют изменения в реальной жизни,

приводящие к ниспровержению старых кумиров. В эти звездные часы руководитель в

демократическом обществе обретает возможность привить народу вкус к восприятию новаторских

подходов.

Сталкиваясь с повсеместным неприятием новых идей, присущим самой природе человека и

общества, некоторые лидеры отвергают постепенный эволюционный процесс перемен, пытаясь

одним махом воплотить в жизнь извечную мечту человека об «установлении нового миропорядка»

— Царства Божьего на земле или царства пролетариата. Спор между сторонниками

эволюционного и революционного подходов шел веками. Карл Поппер в послевоенный период

сформулировал различие между двумя подходами, введя понятие постепенного созидания —

принятия практических мер, отражающих тенденции, преобладающие в обществе, — и

утопического созидания — полной трансформации общественного устройства в соответствии с

идеологической заданностью

Извечные надежды человека на тысячелетнее Царство порождают революции. Насильственные

методы разрушения старого и установления нового порядка оказываются подчас единственным

выходом для общества, попавшего в лабиринт проблем. Но в целом насилие не лучший способ

изменить общественное устройство, за исключением крайних случаев. Цивилизация легкоранима

и с трудом приходит в себя после хирургического вмешательства. «Восстание сродни роману, —

писал Токвиль, — самое трудное в обоих случаях — окончание»

. Сон разума рождает чудовищ.

Самая страшная угроза для человечества исходит от людей, претендующих на право выполнять

617

веления Господа Бога или самой истории. Пути Господни неисповедимы.

И все же извечная мечта человечества играет и определенную положительную роль в диалектике

управления демократическим государством: революционеры разоблачают лицемерие

существующего порядка и сосредоточивают на нем огонь критики; революционный вызов подры-

вает основу групповых эгоистических интересов, нарушая тупое равнодушие сытых.

Потенциальная угроза насилия облегчает путь убеждения, ибо даже самый твердолобый

консерватор в безвыходном положении предпочтет реформы революции, «С незапамятных

времен, — говорил Генри Адаме, — революции поднимали больше вопросов, чем решали, но все

же иногда их явным достоинством было то, что они заставляли кое-кого сменить точку зрения»

Реформе не свойственна самонадеянность революции. «Те, кто встал на путь постепенного

созидания, — заметил Поппер, — подобно Сократу, знают, что они очень мало знают»

Поддержка большинства абсолютно необходима для сохранения социальных основ общества и

свободы личности. Поэтому задача руководителя в демократическом обществе в том и

заключается, чтобы выработать не просто эффективные, но приемлемые для большинства меры.

Для этого необходимо уделять внимание конкретным нуждам граждан, а не божественному

провидению или исторической необходимости. «Жизнь человека для истории обычно лишь

мгновение, — сказал Уинстон Черчилль. — Для невозмутимого Провидения несколько деся-

тилетий горя и бедствий мало что значат, если; при этом все общество двигается в правильном

направлении. Но правительства на сей грешной Земле должны подходить к проблемам, стоящим

перед обществом, с иными мерками. Это приводит меня к выводу, что основные обязанности

любого правительства лежат в практической сфере. Я сторонник целесообразных мер,

продиктованных моментом. Я хотел бы видеть своих современников обеспеченными и более

счастливыми. Если моя деятельность в этом направлении окажется, против ожидания, полезной и

потомкам, что ж, тем лучше. Но я ни за что не пожертвую счастьем моего поколения ради

принципов, пусть самых благородных, и ради истины, пусть самой высокой»

618

Сама концепция лидеров как носителей властных функций всегда вызывала у теоретиков

американской демократии некоторую озабоченность, скорее, впрочем, умозрительную, чем

практическую. Концепция демократического порядка как синтеза «богом данной власти» едино-

личного монарха ставила во главу угла абсолютный суверенитет народа (или большей его части),

не предусматривая какой-то особой роли для руководителей. Джон Локк, анализируя

обстоятельства, при которых народ вправе свергнуть свое правительство, видел в революции

взрыв народного возмущения, а не акцию, задуманную и осуществленную отдельными лицами.

«Массы, — писал он, — только и ждут возможности сбросить с себя тяжелое бремя, и

возможность эта, конечно же, не заставит себя долго ждать, учитывая, что поведение человека

изменчиво, противоречиво и зависит от случайностей»

. Вслед за Локком и другие классические

интерпретаторы демократии сильно приуменьшали роль руководителей.

В основе подобного отрицательного подхода к роли руководителей лежали принципиальные

соображения; сама постановка вопроса о руководящей роли для одних и пассивного подчинения

им других шла вразрез с основными демократическими постулатами, провозглашавшими ра-

венство и приоритетные права большинства. Теоретики демократии отвергали концепцию

лидерства и по соображениям морального порядка: они вообще считали нужным уделять особое

внимание вопросу о роли руководителей, поскольку любая власть была, с их точки зрения, ядом.

Их неприятие идеи лидерства обусловливалось и эмоциональными причинами: популисты среди

демократов всегда одержимы завистью ко всем, кто выше их. И наконец, в ход шли аргументы

политического характера: попытки возродить теорию о роли личности представляют собой-де

подрывную кампанию против демократии как таковой. В этой связи говорилось, что идеологи,

отводящие особую роль личности в истории, обосновывают необходимость подчинения масс

руководителю, ссылаясь главным образом на их невежество и непостоянство. Теория роли лич-

ности исторически всегда служила оружием и для реакционеров, и для революционеров в их

борьбе с буржуаз-

619

ной демократией. Логическим завершением этой теории является-де цезаризм.

Свидетельством традиционного недоверия демократов к теориям лидерства является и вошедшее

ныне в моду понятие элиты в негативном значении; это еще один случай пагубного самообмана,

примеры которых Ирвинг Бэб-бит собирал со страстью коллекционера. Из всех ханжеских

постулатов, в которых ханжи в нашем ханжеском мире находят особый вкус, ханжеская идейка об

элите самая вредоносная. На протяжении всей человеческой истории высшая власть всегда была в

руках меньшинства, то есть элиты. Это столь же верно в отношении и демократических и

коммунистических режимов современности, сколь и для средневековых монархий и первобытной

орды. Народные массы не могут осуществлять прямое самоуправление в силу структурных

причин. Свои полномочия они вынуждены делегировать отдельным представителям. Но в этом

контексте организация неизменно ведет к олигархии. Историкам это ясно и без Парето, Моски и

Ми-хельса. Проблемой проблем является не само существование правящей элиты, а ее характер.

Джефферсон, чья репутация демократа безупречна, предельно четко сформулировал эту проблему

в полемике с Джоном Адамсом в 1813 г. «Я согласен с вами, — писал он, — что среди

представителей рода человеческого есть подлинные аристократы духа по праву своих природных

талантов и добродетелей. Но есть и лжеаристократы, не обладающие ни талантами, ни

добродетелями и считающиеся таковыми по праву своего рождения и богатства. Подлинных

аристократов я считаю драгоценнейшим даром природы, ибо они одни могут быть наставниками

общества, выразителями его интересов и его руководителями»

. По мысли Джефферсона, лучшая

форма правления та, при которой лже-аристократам закрыт путь к власти, сосредоточенной в

руках подлинных аристократов, добродетельных и одаренных представителей элиты.

Выдающиеся ученые зарубежных стран также видели в надлежащей системе управления ключ к

процветанию демократического общества. «В этом — суть вопроса, — говорил Токвиль Джону

Стюарту Миллю. — Я убежден, что от его решения зависит судьба современных государств»

«Никакая другая форма общественного устрой-

620

ства, — сказал Брайс, — не нуждается в великих вождях, как демократия»^

Отцы-основатели отдавали себе отчет в исторической значимости их эксперимента с

самоуправлением. По их мнению, писал Гамильтон в 1-й статье «Федералиста», история

предоставила американцам возможность решить, способны ли люди сформулировать

правительство по принципу осознанного выбора или они обречены во веки веков оставаться под

властью тиранов, захвативших эту власть силой или по воле случая. Мифы о демократии отводят

слишком большую роль неограниченному суверенитету народа. Однако правлению, основанному

на принципе осознанного выбора, необходимы новые методы руководства и послушание граждан,

нужны как новое качество общества, ничего общего не имеющее с его традиционным

пониманием. Ему нужны лидеры, которые отвечали бы конституционным нормам и были бы

чутки к народным нуждам. Граждане же должны быть хорошо информированы и принимать

активное участие в процессе самоуправления.

В 70-й статье «Федералиста» Гамильтон писал о концепции, согласно которой «слишком

энергичный глава исполнительной власти несовместим с духом республиканского правительства».

Отметив, что у этой концепции «есть свои сторонники», Гамильтон доказывал,.что, напротив,

исполнительная власть — основной признак хорошего правительства, способного защитить нацию

от иностранного вторжения, гарантировать соблюдение законов, охрану собственности и уберечь

свободу от честолюбивых притязаний отдельных лиц, от фракционной борьбы и анархии. Каким

же образом примирить энергичную исполнительную власть с республиканским идеалом свободы?

Конституция уже разрешила эту проблему, писал Гамильтон, предусмотрев выборность

президента и его подотчетность конгрессу и общественности. Тоска по Вашингтону, как назвал

стремление к власти первый президент, и осуществление самоуправления оказались в равной

степени необходимы как средство разрешения противоречий, заложенных в самом принципе

разделения власти.

Руководители необходимы и обществу, в котором царит согласие. Замечания Эмерсона о

Наполеоне вполне применимы и к Джексону, и к Линкольну, и к Франклину

621

Рузвельту. Людей, стоящих у власти, сказал Эмерсон, вообще говоря, стоит пожалеть, ибо они

чаще всего не ведают, что им творить. Ткачи бастуют ради куска хлеба, а правители встречают их

пулями. «Но Наполеон понимал свою задачу. В каждый конкретный момент и в любой кризисной

ситуации он знал, что делать... Поэтому он и поднялся на вершину»

Первое требование, предъявляемое к руководителю в демократическом обществе, — понимать

свою задачу и действовать в рамках общественного согласия. Он должен обладать также

способностью формулировать цели, ради достижения которых он и добивается власти. Руководи-

тель, ставящий целью усиление личной власти, защиту эгоистических интересов

привилегированных групп или создание империи, не принесет пользы демократии. Если же он

добивается уничтожения рабства, предоставления больших возможностей бедным и социально

слабым, равных прав для женщин и расовых меньшинств, свободы слова и права на оппозицию, то

он, скорее всего, сделает общество более свободным и счастливым. «Я верю, — сказал Вудро

Вильсон, — что лидером может быть только тот, кто в своих действиях руководствуется,

сознательно или бессознательно, глубокой симпатией к тем, кем он призван руководить,

сочувствием, идущим не от ума, а от сердца»

На практике американская демократия решала вопрос о руководителях в соответствии с

принципами, которые она в теории отвергала. Назрела необходимость создать более жизненную

теорию, в которой признавалось бы, что управление обществом не может осуществляться само по

себе, что лидеры не препятствуют самоуправлению, а, напротив, делают его более эффективным,

что у граждан есть свои обязательства перед руководителями, а именно: следить, чтобы они

действовали строго в рамках Конституции, памятуя о том, что цезаризм чаще порождается неуда-

чами слабых правительств, чем успехами сильных и деятельных.

Привлечение широких масс на свою сторону требует от руководителя не только умения ставить

цели, но и доводить их до современников. В демократических обще-

622

ствах для руководителей особенно важно владение словом, и именно слово в свою очередь

определяет тональность политики. Язык связывает политику с реальностью. Слова могут отражать

действительность, упрощать ее, романтизировать, искажать или вообще не иметь с ней ничего

общего.

В этой книге приводится множество цитат из «Федералиста». Это великое творение — плод

трудов американских просветителей. Холодный голос разума уравновешивает некоторые

несообразности композиции и вычурность аргументации. Это язык отцов-основателей — ясный,

чеканный, меткий; их слогу присущи достоинства, которые более всего ценил Св. Августин, —

гармония, уравновешенность, изящество, Произведения, написанные таким языком, неизменно

привлекают широкий крут читателей. Эссе в защиту Конституции, под которыми стояла подпись

Публий, печатались в нью-йоркских газетах с продолжениями каждую неделю зимой 1787/88 г.;

они пользовались таким спросом, что первые 36 статей «Федералиста» вышли отдельной книгой

еще тогда, когда остальные продолжали публиковаться в газетах. Остается только восхищаться

тонким вкусом читательской аудитории того времени, оказавшейся способной воспринять и

.оценить по достоинству столь сложные, глубоко аналитические труды. Сравнение «Федералиста»

с соответствующими творениями наших дней, скажем с передовицами наших крупнейших газет,

свидетельствует об упадке культуры политических дискуссий в Америке.

«Для выражения идей надо уметь выбрать слово, — писал Мэдисон в 37-й статье «Федералиста».

— Чтобы довести свои идеи до других людей, необходимо не только четко их сформулировать, но

и облечь в слова, адекватно и ясно отражающие их смысл». Мэдисон не считал, что языковое

совершенство легко достижимо. «Любой язык не настолько богат, — продолжал он, — чтобы

найти в нем единственно верные слова и фразы для выражения той или иной сложной мысли, и не

настолько точен, чтобы подобрать слова, однозначно выражающие те или иные понятия... Если бы

Господь Бог вздумал обратиться к людям на их языке, смысл его речи, как бы прекрасен он ни

был, возможно, утратил бы ясность из-за несовершенства того средства, которое он избрал».

623

Тем не менее отцы-основатели считали, что подбор адекватных слов — занятие небесполезное. Но

в то время они обладали преимуществом публично высказывать в основном свои истинные мысли.

Их взгляд на природу человека был скорее реалистичен, чем сентиментален, и они этого не

скрывали. В «Федералисте» не найдешь ни одной фальшивой ноты. Было бы, однако,

заблуждением считать эту славную плеяду непогрешимой. Когда отцы-основатели рассуждали о

проблемах самой значительной группы населения того времени в преимущественно аграрной

стране или обращались к ней непосредственно, слог их менялся, а уровень изложения становился

более приниженным. Джефферсон, например, мог в таких случаях цветисто рассуждать о том, что

«землепашцы — это Божьи избранники... а души их Господь сделал вместилищем обильной и

истинной добродетели»

. Подобные отступления от добродетели предвосхитили одну из проблем

американской политической полемики последующих времен. С усложнением общества новые

социальные группы требовали себе места под солнцем, и к каждой нужно было найти подход, как

в свое время искали подход к земледельцам соратники Джефферсона.

Искусство политики — лишь одна сторона проблемы. Общество постепенно принимало другие

ипостаси, утрачивая вкус к ясности мыслей и четкости их словесного выражения. «Упадок нравов,

— писал Эмерсон, — влечет за собой оскудение языка. Когда целостность характера и

независимость идей уступают напору мелких страстей — стремлению к обогащению,

властолюбию, гедонизму и лести... изначальный смысл слов искажается или .теряется вовсе»

«Напор мелких страстей» — жажда богатства, гедонизм, властолюбие и лесть, — отражая

усложнение социальных мотивировок, приводил к изменению функции слов; из средства общения

они превращались в средство манипулирования и политического угодничества. Никто не

осознавал пагубного воздействия трансформирующегося и эгалитарного общества на язык так

глубоко, как Ток-виль. Демократия, доказывал он, порождает опасное пристрастие к

напыщенному стилю. «Абстрактный термин, — писал он, — подобен шкатулке фокусника, куда

можно подсунуть любое значение, чтобы потом столь же неза-

624

метно извратить смысл сказанного»

. Слова, смысл которых не соответствовал больше их

изначальному значению, из средства общения превращаются в средство обмана. Бессовестные

демагоги жонглируют абстрактными понятиями, стремясь подладиться к соперничающим группи-

ровкам либо формой, либо содержанием своих речей, что им, впрочем, не всегда удается. «Слово

«свобода» в устах Уэбстера, — с презрением писал Эмерсон о компромиссе 1850 г., — звучит

примерно так же, как слово «любовь» в устах куртизанки»

Углублению пропасти между реальной действительностью и ее словесным выражением

содействовал и ряд других факторов. Развитие средств массовой информации, крупномасштабных

производственных структур, новых технологий, появление в общественной жизни таких

феноменов, как реклама и связь с общественностью, специализация образования — все это влекло

за собой своего рода загрязнение лингвистической среды, нарушая «экологический баланс» между

словом и реальной действительностью. В наши дни на чистоту языка покушаются со всех сторон

— профессора, политики, газетчики, специалисты по рекламе, штатские и военные и не в

последнюю очередь не в меру снисходительные составители современных словарей,

доказывающие, что любое словосочетание, вошедшее в живую речь, допустимо.

Живая речь, безусловно, постоянно развивается, однако серьезный подход к языку не допускает

слишком большого разрыва между словом и понятием. У языковой алхимии, меняющей значение

слова на прямо противоположное, никогда не было столько последователей, как в XX в. Мы

решительно отвергаем терминологию коммунистов, именующих диктатуру «народной

демократией», а агрессию Северной Кореи — «миролюбивой политикой». Но мы и сами не без

греха по части словесных метаморфоз. Государства, входящие в сообщество, которое мы именуем

— иной раз с заглавной буквы — Свободным миром, зачастую сами не представляют, что такое

свобода. В годы индокитайской войны американцы оказались практически оторванными от

реальности, уверовав в военно-бюрократический лексикон, ограждавший их чувствительность от

ужасов, творившихся во Вьетнаме. Официальные сообщения, изобиловавшие словами вроде «тре-

625

ния», «умиротворение», «дефолианты», «данные 6 потерях», «сочетание силового нажима и

переговоров», не давали представления о Малайе и последствиях напалма. В наши дни мы

величаем сомосовских бандитов «борцами за свободу», называем нейтронную бомбу «оружием

повышенной радиации», а ошибочные бомбардировки — «хирургическим вмешательством».

Социальная текучесть, ханжество, демагогия в политике и публицистике, бюрократизация

менеджмента и науки, наконец, ложное понимание демократии ведут нас к семантическому хаосу.

Язык наш облекает в приемлемую форму проявления наших инстинктов, идущих из глубин

подсознания, и одновременно канализирует восприятие, упорядочивает мыслительные категории,

облекает идеи в общедоступную форму, отражает и запечатлевает всю философию нашего бытия.

Каждое политическое движение формирует собственную языковую среду, а любая языковая среда

избирательно оперирует лишь заданным набором мотиваций, ценностей, идеалов, отвергая все

другие. Так, языковая среда отцов-основателей вводила в сознание американцев определенный

позитивный набор норм и приоритетов. Языковая среда вьетнамского периода пыталась

ориентировать национальное сознание на совсем другие цели. Политика — феномен отчасти

символический, а значит, и лингвистический.

Надеяться на языковое совершенство в политических дискуссиях бесполезно. Привлечение на

свою сторону широких слоев общества требует в любом случае выработки компромиссов между

самыми различными, подчас антагонистическими социальными группами, нередко выражающими

противоположные интересы. Во в'ремя событий в Алжире де Голль, обращаясь к алжирским

французам, скандировавшим лозунг «Алжир останется французским», патетически воскликнул:

«Друзья мои, я понимаю ваши чувства!» — выражение в данном контексте явно неуместное,

учитывая его решимость предоставить Алжиру независимость. Вдобавок чаще всего

оправдываются именно туманные пророчества, ибо никто не может точно предсказывать будущее.

Понимая это, отцы-основатели и составили нашу Конституцию — документ в значительной

степени намеренно амбивалентный, в котором много хорошо рассчитанных умолчаний,

недомолвок и неоднознач-

626

ных формулировок. Истинный смысл положений Конституции выявляется лишь в политической

практике. И тем не менее в государстве, основанном на принципах разума и демократического

выбора, перед лидерами стоит задача выдвинуть четкие предложения и убедительно разъяснить,

почему тот или иной курс предпочтительнее, используя при этом язык как средство общения и

адекватного отражения реальности, а не как средство дезинформации, искажающей эту

реальность.

Вьетнам, а затем Уотергейт породили у многих американцев отвращение к лицемерию и

словесным выкрутасам и страстную тягу к искренности и прямоте. Взять хотя бы посмертный

культ Гарри Трумэна, которого в период его президентства презирали, а в ретроспективе стали

превозносить как политика, обращавшегося к народу доходчивым и понятным ему языком. В наш

век голодных семантических рационов любой из нас благодарен политическим деятелям,

выражающим свои мысли и надежды публично и откровенно. Это в известной мере относится и к

тем политикам, чьи взгляды сами по себе неприемлемы для слушателя. Джордж Уоллес,

например, именно так завоевал общие симпатии, включая, всем на удивление, и негров. (Правда,

ради пребывания у власти он стал потом обходить острые углы, и этот «либерализм» сыграл с ним

злую шутку.) «Оказавшись на политическом дне, можно испытать даже некоторое

удовлетворение, — сказал как-то Эмерсон, — поскольку больше нет нужды лгать и лицемерить»

Настоящим демократическим лидерам, по праву носящим это имя, не к лицу прибегать ко лжи и

лицемерию, даже будучи на вершине власти. Пора покончить раз и навсегда с банальностями и

Клише, с лозунгами и стереотипами. Республиканцам нечего разглагольствовать о «ценностях»,

демократам — о «сострадании», а американскому правительству — называть наемников «борцами

за свободу» и возводить реакционных диктаторов в ранг лидеров «свободного мира». В этой связи

стоит вновь процитировать Эмерсона: «Умный умеет понять истинный смысл набивших оскомину

фраз и распознать скрытые в них очевидные истины. Выразительный язык — свидетельство того,

что владеющий им человек не погрешит против истины и, стало быть, угоден Богу»

627

VII

Некоторые философы-политологи считают, что демократическая форма правления, основанная на

разуме и свободе выбора, предполагает совершенного гражданина. Это исторически неверно и

противоречит законам логики. Конституция, по словам Брайса, была творением людей, веривших

в первородный грех. «Будь люди ангелами, — говорится в 50-й статье «Федералиста», —

правительство было бы ненужно». Вера в человеческое совершенство, преувеличенное мнение о

человеческом разуме и приуменьшение разлагающего влияния власти логически могут в равной

мере привести и к абсолютизму, и к демократии. Сколь ни парадоксально, вера в неискоренимость

человеческих пороков в той же мере может оправдывать абсолютизм, как и необходимость

сдерживать злое начало в человеке.

Демократия в ее правильном понимании не предполагает ни совершенства человека, ни его

врожденной порочности. Демократия считает, что человек отягощен первородным грехом, но

способен к покаянию. Демократическое общество отнюдь не гарантирует торжества добродетели,

а глас народа отнюдь не всегда глас Божий. Но активность оппозиции и аутсайдеров в

демократическом обществе в известной мере нейтрализует заблуждения власть имущих.

Демократия не избавляет политику от иррациональности и вполне может поощрить ханжество и

демагогию. Но наряду с этим она подтверждает убеждение выдающихся демократических лидеров

в том, что нельзя дурачить постоянно весь народ. Цементом демократического здания является

понимание и принятие человека во всем его многообразии, в его слабости и в его величии.

«Демократия может существовать, — учил Рай-нольд Нибур, — лишь благодаря способности

человека быть справедливым, тогда как склонность человека к несправедливости делает ее

абсолютно необходимой»

Лидеры принесли миру немало вреда, но и много хорошего. Как бы то ни было, даже к

«хорошим», «подлинно демократическим» лидерам следует относиться с известной долей

недоверия. Лидеры не демиурги, а люди, как и ,все. Непогрешимых вождей нет, и каждому из них

надо время от времени напоминать об этом. Беспрекословное

628

подчинение развращает руководителя и унижает идущих за ним граждан. К счастью, культ героя-

вождя вырабатывает собственное противоядие — каждый герой со временем предстает в облике

заурядного человека. Непочтительность раздражает лидеров, но в ней их спасение.

Лидерство — инструмент закрепощения человека, но одновременно и высший критерий его

свободы. Великие лидеры вдохновляют людей, побуждают их к оптимальному использованию

своих возможностей, к активной, последовательной, решительной борьбе за свои убеждения.

«Избирая в истории своего героя как образец, — сказал Уильям Джеймс, — каждый из нас

высвобождает и усиливает скрытую в нас творческую энергию»

. Гений идет путем открытий,

непрерывно ищет новые возможности. «Мы живем за счет гениев, — сказал Эмерсон, —...великие

люди — залог того, что в мир придут новые, еще более мощные гении»

Лидеры осуществляют право свободного выбора, бросая вызов самой истории. Первым, героем

был Прометей, ослушавшийся богов и принесший людям огонь, противопоставив свободу воли

детерминизму Олимпа. Зевс покарал Прометея, приковав его к скале и напустив на него орла,

клевавшего ему печень. С тех пор человечество, подобно Прометею, бросает вызов самой истории.

Преодоление инерции, рутины, страха — задача неблагодарная; история мстит герою, приковывая

его к скале и напуская на него безустанно терзающего его орла. Но по примеру Прометея вожди

продолжают борьбу с богами, осуществлял на деле свободу выбора. Они оправдывают свое

предназначение, вооружая знанием и силой тех, кто идет за ними. Удел героя, по словам

Эмерсона, — самоотречение.

Человечество никогда еще так не нуждалось в выдающихся руководителях, как в наш ядерный

век. Разум человеческий уже не в силах совладать с могущественной техникой, созданной им в

недавнем прошлом, и она начинает выходить из-под контроля. Но и лидеры никогда не нуждались

так в поддержке

конструктивной критике просвещенных и активных граждан, как они

нуждаются нынче. Лишь взаимодействие лидеров с массами позволит преодолеть надвигающуюся

катастрофу. Именно поэтому на лидеров демократического общества мы возлагаем самую

большую нашу надежду.

629

Вместо того чтобы обуздать властолюбие, набираясь ума, «человек по природе своей стремится к

все большей власти, — писал Ирвинг Бэббит еще в 1924г. — Если ему удастся высвободить

запасы энергии, скрытые в атоме, — а судя по всему, наши физики с недавних пор только и

мечтают об этом в своей непомерной гордыне — конечным результатом может стать исчезновение

человечества с лица Земли»

. В наши дни честолюбивые мечты физиков стали реальностью. На

карту поставлено само существование человечества, и лишь от него самого зависит, станет ли

человек господином собственной судьбы.

Послесловие

Вниманию читателя предлагается книга Артура М.Шлезин-гера-младшего, являющегося сегодня,

без всякого преувеличения, патриархом среди американских историков. Его работы по

американской истории давно стали классическими, обрели многочисленных продолжателей и

противников.

«Циклы американской истории» — своеобразный итог многолетней творческой деятельности

А.Шлезинге-ра-мл. Ранние варианты некоторых очерков и статей появились в конце 50-х годов, а

некоторые .— в начале 80-х. Однако книгу эту никак нельзя назвать простым сборником эссе —

жанра, ставшего столь модным теперь. Статьи и очерки разных лет пронизаны единой мощной

идеей, подчинены ей, работают на нее. Перед нами — книга о движущих силах американской

истории, о ключевых особенностях политического механизме, экономического развития и того,

что принято называть политической культурой,

Одним из важнейших, по мнению А.Шлезингера-мл., конфликтов, определявших и

продолжающих формировать ход развития Соединенных Штатов, является постоянное

столкновение между догматизированной системой представлений, «идеологией» и реальной

практикой. Эти два начала обычно принято, притом не только в Америке, противопоставлять друг

другу. Между тем автор вовсе не случайно начинает свою книгу с рассуждения о том, что же

лежало- в основе того общества, которое начало складываться в североамериканских колониях

Англии в XVII веке. Для понимания основ политической культуры Соединенных Штатов, того

фундамента, на ко-

631

тором строились позднейшие идейно-теоретические конструкции, жизненно важно осознание

пуританского идейного наследия. Пуритане не просто отправлялись за океан, чтобы поселиться на

необжитых землях. Они отправлялись за океан, ведомые высочайшей, с их точки зрения, идеей, —

идеей создания «града на холме», нового общества, создаваемого «с чистого листа» на основе

единственно верного учения. Пуритане сплошь и рядом были настроены весьма фанатично, но

именно эта узость взгляда обеспечивала им бешеную энергию, невиданный напор в достижении

поставленной цели.

Одна и та же цель — создание «града на холме» — вела в бой кавалеристов Оливера Кромвеля и

вдохновляла земледельца, неустанно корчевавшего пни где-нибудь на будущей границе

Соединенных Штатов и Канады. Именно этот мощнейший пуританский посыл формировал самый

генотип предпринимателя, для которого его деятельность была не только средством выживания,

не только источником обогащения, а прежде всего исполнителем возложенного на него Господом

высокого долга. Суровая школа пуританизма, школа непрощающего Бога Ветхого Завета готовила

предпринимателей и работников для общества, которому фанатики-борцы прорубали дорогу

мечом, сокрушая стоящие на пути общественного развития обычаи, институты, людей. Делалось

это, разумеется, не во имя утверждения системы свободного предпринимательства, не ради

создания когда-нибудь в отдаленном будущем представительного правления и многопартийной

системы, но ради торжества единственно верного Учения, призванного спасти человечество от

греха и конечной гибели.

Все эти черты пуританского наследия не могли не порождать в умах американцев представлений

об особой роли их страны, о ее особой миссии и в конечном счете о собственной

исключительности. Это наследие, с одной стороны, создавало весьма благоприятные идейно-

теоретические и социально-психологические предпосылки для складывания определенного

общественного строя, но с другой — грозило обернуться чрезмерной идеологизиро-ванностью,

зашоренностью, неспособностью воспринимать и решать новые проблемы, выдвигаемые жизнью.

Превращение некоторых его сторон в ритуал уже со

632

второй половины XIX века стало оборачиваться узколобостью, примитивным консерватизмом, а в

следующем веке привело к «обезьяньим процессам» и телепроповедникам. Однако к тому времени

это уже не грозило стране тупиковым развитием. Со времен войны за независимость — первой

американской революции — уже существовал мощный идейный противовес. Этим противовесом

стали идеи Просвещения, принесшие такие важнейшие понятия, как народный суверенитет, права

человека, разработанную систему конституционно-правовых и экономических доктрин.

Особенность войны Соединенных Штатов за независимость как буржуазно-демократической

революции как раз и состояла в том, что это была первая в мире революция, шедшая под

знаменами Просвещения. Отцы-основатели молодой республики были достойными

представителями Века Разума.

Однако именно идеи Просвещения заставляли смотреть на все, что происходило в Северной

Америке с 1776 года, как на дерзкий эксперимент с неопределенным исходом. Современники

полагали, что само возникновение Соединенных Штатов не более чем случайность, нечто вроде

шишки или синяка, образовавшихся в результате столкновения тогдашних великих держав —

Англии и Франции, на стороне которой выступили еще Испания и Голландия. Даже у самих

отцов-основателей не было, пожалуй, уверенности в обратном. Они хорошо усвоили

основополагающие выводы таких столпов Просвещения, как, например, ШМонтескьё,

провозгласивший, что республика просто не может существовать на более или менее обширной

территории, что она удел маленьких государств.

Артур Шлезингер-мл. особенно чутко улавливает именно эту сторону американской политической

традиции. Читатель увидит, как в первые десятилетия существования Соединенных Штатов почти

каждый президент в своей прощальной речи с радостью отмечал: республика просуществовала

еще несколько лет, отважный эксперимент продолжается. Самыми существенными особенностями

такого подхода к, развитию Соединенных Штатов стали трезвый учет реальности, прагматизм, не-

догматичность мышления.

Стоит сказать, что опасения американских политиче-

633

ских деятелей первых десятилетий существования США за судьбу республики не были напрасны.

На восьмом ' десятилетии существования американской Конституции .] судьба подвергла ее

жесточайшему испытанию, поставив под вопрос само существование Соединенных Штатов.

Гражданская война 1861 — 1865 годов стала одним из самых кровавых конфликтов XIX века.

Сочетание, взаимодополнение и взаимная борьба двух начал — жесткого, не терпящего

отклонений стремления к созданию «града на холме» и гибкого экспериментаторства —

составляет, как нам кажется, сердцевину концепции книги «Циклы американской истории». В

трактовке А.Шлезингера-мл. эти начала могут принимать разные обличья — догматизма и

прагматизма в самых разнообразных проявлениях консерватизма, стремящегося консолидировать

достигнутое, и реформаторства, ищущего ответ на новые проблемы, с тем чтобы вывести страну и

общество из консервативного тупика. В известном смысле этот вопрос можно трактовать и как

жизненно важную для любого жизнеспособного политического курса проблему соотношения

преемственности и перемен.

Концепция А,Шлезингера-мл, на первый взгляд не отличается особой новизной. Автор указывает,

что в своем первоначальном виде она была сформулирована его отцом, также видным историком,

еще в 1949 году. Однако знакомство с книгой «Дороги к настоящему» показывает, что речь шла,

скорее всего, о маятниковом чередовании со сроком 12 — 16 лет периодов господства консерва-

тивных или либеральных идей, а значит и соответствующей политики

. Местами концепция

Шлезингера-ст. подозрительно напоминала гегелевские фазы развития Мирового Духа. Во всяком

случае, Шлезингер-старший весьма в категорических выражениях отрицал какую-либо связь

между обозначенными им циклами политического развития и развитием экономическим

Концепция Шлезингера-мл., основанная на сочетании и взаимодей-

printing 1957, p. 77 — 88.

2 Ibid., p. 87.

634

ствии двух начал — жесткой догматической заданности и широкого экспериментаторства, —

наполняется более широким содержанием. На каждом новом витке политического цикла,

имеющего, по мнению автора, скорее спиралеобразный, нежели маятниковый характер, преоб-

ладает та или иная тенденция, формируются соответствующее общественное мнение, концепции и

цели внешней и внутренней политики. В двухпартийном тандеме преобладает, удерживая не

только Белый дом, но и конгресс, одна из главных партий. По мере реализации курса реформ пыл

их сторонников угасает, на смену беззаветным и бескорыстным реформаторам приходят простые

исполнители, среди которых растет коррупция, политически активные люди все больше и больше

начинают уходить в сферу собственных, «частных интересов». Периоды же консервативного

поддержания статус-кво рано или поздно кончаются кризисами, порождаемыми несоответствием

между проводимым курсом и встающими перед обществом новыми проблемами, требующими

смелых, неординарных решений. Однако переход от одной фазы развития к другой, на новый

виток спирали, носит далеко не гладкий характер. Во -внутриполитическом развитии между

отдельными фазами цикла, согласно А.Шлезингеру-мл., может лежать партийно-политическая

перегруппировка. В ходе этих перегруппировок партии могут обретать и терять большие группы

электората, создавать на их основе мощные блоки, обеспечивающие длительное преобладание в

двухпартийной системе. Политические партии могут менять идеологические ориентации,

обновлять руководство и в конечном счете брать на себя ведущую роль в двухпартийной системе,

В XIX веке партийно-политические перегруппировки, случалось, вели не просто к рокировке

политических партий, но и к распаду отдельных частей системы, а то и всей системы целиком, к

выходу на роль ведущих прежних аутсайдеров, третьих партий. Ключевым вопросом для

политической партии в данной ситуации является способность выйти на путь решения

важнейших, с точки зрения страны и правящего класса, проблем.

Насколько плодотворен такой подход? Очевидным свидетельством плодотворности подобного

подхода является его сильнейшее влияние на американскую историче-

635

скую науку. Под руководством А.Шлезингера-мл. в 70-е годы было создано два капитальных

коллективных труда — четырехтомники по истории президентских выборов и политических

партий в Соединенных Штатах