Шлезингер-младший А.М. Циклы американской истории

Подождите немного. Документ загружается.

регламентации, — возможно, и служило его собственным интересам, поэтому его собственное

мнение по этому поводу не может быть ориентиром для историков, однако само по себе

противоречие между анархией и законом было на тот момент реальностью.

Историки в нелепом своем тщеславии полагают, что

548

онн способны лучше разобраться в конфликтах прошлых лет, чем сами участники тех

событий: эти несчастные считали, что они действуют так, а не иначе в силу определенных

причин, но мы-то теперь доподлинно знаем, что причины были иными. Подобный взгляд на

вещи свысока отрицает за историческими деятелями право на собственное разумное мнение о

происходящем, оскорбляет задним числом их человеческое достоинство. Когда участники со-

бытий сами объясняют, как они жили, за что боролись и проливали кровь, отвергать подобные

свидетельства было бы со стороны историков непростительным интеллектуальным

высокомерием. Вопрос о том, считал ли Гувер себя провозвестником «нового курса»,

заслуживает большего внимания, чем ему до сих пор уделялось.

III

Итак, консерватор Гувер или прогрессист? Страх, который вызывало у Гувера

государственное вмешательство в экономику, дал историкам, обратившимся к этой теме в 60-

е годы, возможность увидеть «новых левых», а кроме того повод изображать его борцом за

представительную демократию против властолюбивой бюрократии. «Он был привержен, —

пишет Уильям Эпплман Уильяме, — принципам самоопределения и сотрудничества на

равных правах всех членов общества». «Идеалом, в который он безгранично верил, —

добавляет Уильяме, — были солидарность и сотрудничество всех слоев населения американ-

ского общества»

. Этот романтизм, писала с явной симпатией Джоун Хофф-Уилсон в 1979 г.,

сделал Гувера «любимцем новых левых»

Представление о Гувере как о предтече движения «Студенты за демократическое общество»

воистину нелепо. Сотрудничество, в которое он действительно верил, было сотрудничеством

саморегулирующихся частных торговых ассоциаций. Современники видели в нем отнюдь не

«грозу бюрократов», а, напротив, главного бюрократа, поставившего себе целью придать

более рациональный характер капиталистической системе хозяйства, мобилизуя для этого

ресурсы частных корпораций и ассоциаций. «Его «идеалом», — пишет Эллис Хоули, — по-

видимому, являлся довольно рыхлый конгломерат предпринимательских сословных

ассоциаций и гильдий, которые были бы

549

представлены в более крупных корпоративных объединениях и брали бы на себя гарантированные

социальные обязательства». Хоули отмечает трактовку Уильяме, именуя ее домыслами «леваков,

постоянно ищущих аргументы в споре с либеральными историками»

Гувер считал государственное вмешательство в экономику угрозой свободе. (Кстати, он не

распространял свою неприязнь на Эдгара Гувера, шефа ФБР, к которому относился с

восхищением до конца жизни.) Система предпринимательских гильдий, развитие которой он

проповедовал, превратилась бы в своего рода саморегулирующийся социальный организм, что

сделало бы в конце концов ненужным государственное вмешательство. Следуя этой логике, Гувер

неминуемо должен был прийти к производственному синдикализму, к замене гражданского

правительства корпоративным. Ленин выдвинул лозунг: «Вся власть Советам»; лозунгом Гувера

чуть было не стал «Вся власть — торговым ассоциациям». Однако он не довел свои теории до их

логического конца, подчеркивая, что предложенные им торгово-промышленные ассоциации ни в

коем случае не должны посягать на святой принцип свободной конкуренции. Каждый раз, пишет

Хоули, когда идеал Гувера «вступал в противоречие с его стремлением сохранить традиционные

свободы и индивидуальные мотивации, президент и его команда отступали, заявляя, что жизненно

важные интересы «американской системы» требуют сохранения механизмов действия рыночных

сил, индивидуальной инициативы и существующего политического устройства»

Уильям Эпплман Уильяме с благоговением пишет о способности Гувера к «беспощадному

анализу»

. В действительности, однако, Гувер не обладал аналитическим складом ума. Его

социальные воззрения были изменчивы и представляли собой эклектическую смесь принципов ин-

дивидуализма и корпоратизма. Он, например, никогда не задавался вопросом, каким образом

«американский индивидуализм», о котором он в 1922г. написал поучительный трактат, может

сочетаться с его же установкой на «частнособственнические групповые интересы», от которой от-

дает феодализмом. Главным для него был не анализ, а демагогия, он редко додумывал что-нибудь

до конца, а если и пытался это сделать, то шарахался из одной крайности

550

в другую. В его выступлениях, по словам Бернера, «острые углы сглаживаются, а вещи

несовместимые соединяются воедино чисто декларативно»

В своей работе Бернер даже высказывает предположение о противоречии между мистической

верой Гувера в корпоративность и авторитарными чертами его характера, отмечая его «набор догм

на собственную потребу» и «его склонность к самообману»

. Анализируя деятельность Гувера на

посту председателя комиссии по оказанию помощи Бельгии, Бернер пишет: «Руководствуясь

принципами, с которыми он познакомился в сфере частного предпринимательства, Гувер был

приверженцем элементарного единоначалия в административном аппарате, при котором право

решающего голоса принадлежало бы одному человеку, ему самому». Вудро Вильсон сказал о

Гувере: «У меня возникало чувство, что судьба любого полезного начинания была ему

безразлична, если оно не проводилось в жизнь под его прямым руководством». Тот же Бернер в

этой связи заметил: «Деятельность Гувера в «Продовольственной администрации» наводила иной

раз на мысль, что его излюбленная идея сотрудничества сводилась к тому, чтобы все сообща

действовали по его указке»

. Никогда не сомневавшийся в собственной непогрешимости, Гувер

не выносил возражений и терпеть не мог кого-нибудь убеждать. Все это имеет мало общего с

образом Гувера, созданного фантазией Уильямса, — этакого апостола всеобщего благоденствия,

путь к которому должен быть проложен через корпоративное сотрудничество.

В отличие от Уильяма Эпплмана Уильямса Дэвид Бернер и Мартин Фосолд не видели в Гувере

апостола всеобщего корпоративного благоденствия. Но и они в целом считали его прогрессистом.

Бернер, например, объявил Гувера «последователем Торстейна Веблена»

и цитировал

последнего чуть ли не на каждой странице своего труда, словно надеясь, что в этом сочетании

интеллектуальные потуги самого Гувера будут выглядеть более прогрессивными. Уильяме с

готовностью подхватил этот тезис, указывая, что «изучение

551

трудов Веблена послужило (для Гувера) сильнейшим импульсом»

. И тоже кое-где цитирует в

этой связи Веблена

. Цдинственное слабое место этой изумительной теории: отсутствие каких-

либо доказательств, что Гувер вообще заглядывал в Веблена.

Веблен считал, что власть должна принадлежать совету технократов или инженеров; некоторые

представители технической интеллигенции, например Моррис Льювелин Кук и Говард Скотт,

«отец технократии», испытали на себе его влияние. Гувер, однако, был больше бизнесменом, чем

инженером. По его собственным словам, в его жизни «бизнес занимал куда большее место, чем

точные науки»

. Что до Веблена, то биографы не обратили внимания, что в трех томах своих

«Мемуаров» Гувер упоминает о Веблене лишь один раз: рассуждая о приверженности Рексфорда

Дж. Тагуэлла «плановой экономике», он назвал его «интеллектуальным наследником Торстейна

Веблена»

. Поскольку и сам Тагуэлл, и идея плановой экономики были ненавистны Гуверу, то это

упоминание о Веблене вряд ли можно считать выражением его искренних симпатий к последнему.

Скорее уж, сам Гувер, подобно Джимми Картеру в конце его правления, подтверждает

иллюзорность надежд, которые Веблен возлагал на технократов.

Вообще «портрет» Гувера-прогрессиста нуждается в многочисленных исправлениях и уточнениях.

Так, Бернер не согласен с утверждениями, согласно которым Гувер не хотел-де подписывать закон

Норриса — Ла Гардиа, — закон, принятый в интересах рабочих и гарантировавший им право на

организацию в профсоюзы, а также ограничивавший практику вмешательства федеральных судов

в трудовые конфликты. Фосолд в свою очередь указывает, что Белый дом направил тогда лидеру

республиканского большинства в палате представителей закрытый список возражений по

законопроекту и что министр юстиции при Гувере рекомендовал, тем не менее, подписать

законопроект, исходя исключительно из того, что вето было бы преодолено подавляющим

большинством при голосовании и Верховный суд в результате, вероятнее всего, стал бы толковать

этот закон расширительно

. Джордж Норрис, соавтор .закона, сказал позднее: «Министерство

юстиции при Гувере не оказывало нам ни малейшей помощи. На-

552

против, мы столкнулись с непреодолимыми препятствиями — с противодействием не гласным, не

открытым, а молчаливым, закамуфлированным, но при этом весьма эффективным»

Можно привести и случай с миссис Оскар де Прист, женой конгрессмена-негра, вопрос о

приглашении которой на задуманные женой президента чаепития в Белом доме для жен

конгрессменов стал чуть ли не крупной социальной проблемой. В изображении Бернера пригла-

шение Прист в резиденцию четы Гувер в Белом доме мыслилось как «демонстративное осуждение

перед лицом всей общественности» расового фанатизма

. Фосолд описывает этот эпизод в столь

же розовых тонах. Расистом Гувер, безусловно, не был. Но ни один из его биографов не обратил

внимания на язвительное описание мучительных колебаний Гувера в воспоминаниях шефа

протокола Белого дома Ирвина Гувера, вышедших под названием «Сорок два года в Белом доме».

Согласно И.Гуверу, на четыре чаепития подряд миссис Прист просто не пригласили, после чего по

настоянию помощника президента по связям с общественностью, считавшего, что хоть какой-то

жест нужно сделать, устроили специальное дополнительное чаепитие; причем гостей заранее

предупредили о предстоящем испытании. После появления миссис Прист «миссис Гувер вскоре

удалилась». Миссис де Прист, добавил автор, «была самой невозмутимой среди приглашенных»

В известной степени Гувер действительно был реформатором. Он собирался реорганизовать

правительство, укрепить государственные гражданские учреждения, модернизировать тюрьмы,

помочь индейцам и т.д. Но можно ли считать Гувера американским прогрессистом в историческом

значении этого понятия, то есть политиком, выступавшим за контроль администрации над

большим бизнесом и естественными ресурсами в интересах всей нации? Бернер пишет, что

образцом для Гувера был Теодор Рузвельт

. Однако теория Гувера о системе гильдий в капи-

талистическом обществе практически не имеет ничего общего с концепцией Т.Рузвельта о

«сильной администрации» как ответе американской демократии большому бизнесу. При Гувере

еще были живы республиканцы-прогрессисты рузвельтовской школы. Дать исчерпывающий

553

ответ на вопрос о прогрессизме Гувера можно, лишь изучив мнение о нем истинных

прогрессистов и мнение Гувера о них.

Самыми видными и активными прогрессистами в партии Гувера были Джордж У.Норрис из

Небраски и Роберт МЛафоллет-мл. из Висконсина; их мнение необходимо учитывать при ответе

на вопрос о прогрессизме Гувера. Ни тот, ни другой не считали президента ни личным другом, ни

союзником, ни даже партнером; они презирали Гувера, который платил им той же монетой. В

списке достижений Морриса и электрификация сельских районов, и закон Норриса — Ла Гардна,

и 20-я поправка, и однопалатное законодательное собрание в Небраске, Ни одному сенатору не

удалось сделать больше. Он выдвинул еще целый ряд прогрессивных инициатив, потерпевших,

однако, неудачу. Норрис был самым последовательным приверженцем идей прогрессизма.

Подобно многим другим, он вначале восхищался Гувером, с которым познакомился еще в годы

первой мировой войны. Впоследствии, став министром торговли, будущий президент разочаровал

Норриса. На выборах 1928 г. Норрис отдал свой голос Элу Смиту. «Мне известны взгляды Гувера,

— писал он в автобиографии. — Он консерватор и реакционер»

Гувер со своей стороны называл Норриса «коллективистом», одним из «самых ярых демагогов в

сенате». В своих «Мемуарах» старый квакер с гаденьким злорадством пересказал сплетню,

которую, по его словам, слышал от Уильяма Боры лет за двадцать пять до этого. Бора сказал

якобы, что Норрис «законченный социалист»; «левые суфражетки финансировали его

избирательную кампанию и оплачивали счета рекламного агентства в Вашингтоне, постоянно

восхвалявшего Норриса»

. Ричард Лоуитт в своей блестящей трехтомной биографии Норриса

называет пересказ Гувером этой сплетни «злобным домыслом», (Видимо, так оно и есть.

«Известно, что Гувер весьма вольно обращался с фактами, — пишет Бернер. — В своих

«Мемуарах» он неправильно указывает день своего рождения, дату смерти матери, время своего

отъезда из Айовы и дату поездки в Австралию, и таких ошибок

554

там — легион»

.) В 1930 г. помощник консервативного сенатора от Огайо Симеона Фесса,

председателя Национального комитета республиканской партии и ближайшего сподвижника

Гувера в сенате, внес по указке своего босса кандидатуру другого Джорджа Норриса, безвестного

бакалейщика из Брокен-Боу, в списки кандидатов в сенаторы от этого штата для голосования на

республиканских праймериз в надежде нанести поражение Норрису. Сенатор Норрис ни на

минуту не сомневался, что все это было проделано с ведома и одобрения Гувера.

Норрис был раздражен еще больше, когда Гувер с большим шумом наложил вето на законопроект

о строительстве в Масл-Шоал, высокопарно заявив, что он «является отрицанием идеалов,

положенных в основу нашей цивилизации»

. Этот законопроект послужил основанием для

учреждения Управления по делам долины реки Теннесси. Не мог Норрис простить Гуверу и его

отказ предоставить федеральную помощь безработным, тем более что отказ этот был обоснован

надуманными соображениями высшего порядка. И хотя Гувер скрепя сердце согласился

предоставить государственные кредиты фермерам для закупки семян и кормов для скота, он

наотрез отказал в помощи голодающим людям. «Господи, благослови голодающих, когда скоты

уже сыты»

, — сказал тогда Норрис. В феврале 193 1 г. Норрис изложил одиннадцать причин, в

силу которых, по его мнению, республиканцам не следует повторно выдвигать кандидатуру Гу-

вера. В мае 1932 г. он объявил, что будет поддерживал Рузвельта, если того выдвинут демократы,

и ни при каких условиях не отдаст свой голос Гуверу,

Лафоллет, представитель молодого поколения республиканцев-прогрессистов, был на тридцать

четыре года моложе Норриса. В 1928 г. он выступал за выдвижение Норриса кандидатом

республиканцев на президентских выборах. Съезд партии, отдавший предпочтение Гуверу,

проходил, по его словам, «под контролем крупных банкиров и промышленников Восточного

побережья». В связи с этим Лафоллет отказался одобрить утвержденный съездом предвыборный

список республиканцев. Патрик Дж.Мани, биограф Лафоллета, в своей книге «Молодой Боб

Лафоллет» писал, что, попав в Белый дом, Гувер «избегал контактов с сенатором от Висконсина».

Отношение

555

Гувера к росту безработицы возмутило Лафоллета. «Его черствость и равнодушие пронимают

меня до мозга костей», — писал он матери.

«Могут подумать, что у меня «пунктик» в отношении Гувера, Но должен же в самом деле кто-то

смотреть за ним во все глаза. То, как он позорно пренебрег своими обязанностями в разгар

экономического кризиса, потрясло меня больше, чем всех остальных в Вашингтоне"

В феврале 1931 г. Уильям Аллен Уайт пришел к выводу, что «надежды на примирение между

группой Лафоллета — Боры — Норриса и Белым домом больше нет»

. Лафоллет, как и Норрис,

поддержал кандидатуру Рузвельта.

Одним словом, и Норрис и Лафоллет выступали против Гувера еще задолго до депрессии. Они

отказались поддержать его кандидатуру на президентских выборах 1928 г. и активно добивались

его поражения на выборах 1932 г. после того, как президентство Гувера подтвердило их самые

худшие опасения. Гувер вербовал своих сторонников в конгрессе не среди прогрессивных

республиканцев, а среди реакционеров и консерваторов. Все это доказывает полнейшую нелепость

утверждения, что Гувер был прогрессистом.

В судьбах Норриса и Лафоллета произошел крутой перелом, когда президентом стал Рузвельт. «Из

политического изгоя Норрис уже очень скоро превратился в желанного гостя и своего человека в

Белом доме», — пишет Лоуитт. «С самого начала, — указывает Мани, — Рузвельт делал все от

него зависящее, чтобы заручиться поддержкой и дружбой Лафоллета»

. Оба прогрессиста внесли

большой вклад в развитие американского государственного устройства в направлении

демократического контроля над бизнесом, основанного на законе и не имеющего ничего общего с

корпоративными структурами, своего рода «синдикализмом предпринимателей», о котором

мечтал Гувер.

Если уж иные историки гримируют ныне Гувера под прогрессивного республиканца, то впору

придумать какое-то другое определение для тех, кого в их время именно так и называли, то есть

для Норриса и Лафоллета, Гиф-форда Пинчота и Фиорелло Ла Гардиа, Гарольда Икеса и Генри

Уоллеса, Бронсона Каттинга и Дональда Рихберга — людей, презиравших Гувера и которым он в

свою очередь также платил презрением.

556

Таким образом, при ближайшем рассмотрении версии о Гувере как о творце «нового курса»,

предтече новых левых или республиканце-прогрессисте не выдерживают критики. Остается

версия о Гувере-прорицателе, обладавшем несравненным даром предвидения, сумевшем распоз-

нать главные движущие силы современного общества и решительно боровшемся за союз свободы

и порядка, одним словом, о лидере, устремленном в будущее, этаком пророке XX в.

«Ни один американский государственный деятель до Гувера, — писала Джоан Хофф-Уилсон, —

не обладал столь разносторонними интересами и не проникал столь глубоко в самую суть проблем

американской и мировой экономики; ни один из них не выработал свойственного ему строго

научного системного подхода к проблемам политэкономии Соединенных Штатов»

. По мнению

Джеймса Стюарта Олсона, только депрессия помешала Гуверу «стать одним из великих

президентов Соединенных Штатов; тонкое понимание сущности корпораций, производственных

процессов и администрирования, вне всякого сомнения, позволило бы ему регулировать

экономику страны, не допуская при этом бюрократических перехлестов»

. По словам Уильяма

Эпплмана Уильямса, историка весьма легковерного, «Гувер лучше всех прочих американских

президентов разбирался в реалиях современного индустриального общества в США». Однако в

период Великой депрессии Гувер, по словам Уильямса, был «потрясен неспособностью

американцев позаботиться о собственной судьбе, объединившись для совместных усилий, и

заранее предвидел, куда заведет их столь пренебрежительное отношение к своим гражданским

обязанностям»

Спору нет, совместные добровольные усилия граждан — идеальный способ решения наших

проблем. Взаимовыручка и сейчас остается эффективным методом в небольших коммунах, где

люди трудятся бок о бок друг с другом. Но принцип добровольности не годится для современного

крупномасштабного обезличенного производства, при котором граждане не склонны брать на себя

дополнительных обязательств, вытекающих из непосредст-

557

венного трудового общения, а люди корыстолюбивые и эгоистичные наживаются за счет

бескорыстных и честных. В современном многомиллионном обществе отдельные социальные

группы всегда будут преследовать свои особые интересы. Просто диву даешься, как же это пре-

зидент, «хорошо знавший индустриальное общество, тонко разбиравшийся в корпоративных

реалиях, строго научно подходивший к проблемам», «был потрясен» нежеланием граждан

добровольно объединять свои усилия. Да мог ли он вообще рассчитывать на добровольную

мотивацию? Бернер мыслит в данном случае куда более здраво: «Лишь немногие

сентиментальные либералы столь наивно подходили к природе человека»

Сколь это ни странно, но Уильяме и впрямь верит, что граждане, взяв свою судьбу в собственные

руки и объединившись для совместных действий, смогли бы решить такие сложные проблемы

структурного порядка, как депрессия, безработица, инфляция, расовое неравенство, Он

непоколебимо убежден в том, что социальный подход к решению этих проблем, методы, говоря

словами Карла Поппера, «прикладной социальной инженерии» могут привести к «ужасающим»

последствиям. На самом же деле социальные воззрения Гувера, плоские и поверхностные, его

извечный набор претенциозных и маловразумительных общих мест не отражали ни реальностей

современного индустриального общества, ни модели проведения различных социальных групп в

системе, основанной на принципе личного обогащения. Его наивное представление о

предпринимательском менталитете — типичный пример примата идеологии над практикой. Даже

Эллис Холи задается вопросом, не является ли версия о Гувере — стороннике государственного

регулирования — «очередным мифом, порожденным радикально изменившейся политической

обстановкой с ее новым социально-политическим заказом», призванным, в частности, обосновать

«новые попытки регулировать экономику, не прибегая к административному вмешательству»

Читатель, сумевший преодолеть нагромождение банальностей о частном предпринимательстве в

двухтомном сочинении Гувера «Записки государственного деятеля», едва ли всерьез воспримет

байки о ренессансе Гувера в облике прогрессивного лидера, или провидца, или глубо-

558

кого аналитика социальных проблем. Мифы эти служат иным целям. При очередном движении

стрелки политического барометра в сторону личного интереса общество всякий раз, заглушая

укоры социальной совести, создает культ тех президентов прошлого, которые также придер-

живались этого принципа. Что до «новых левых», последовательно выступавших против

половинчатых реформ и поэтому осуждавших «новый курс» Рузвельта, то Гувер для них всего

лишь очередной персонифицированный аргумент в споре с либералами.

Любому государственному деятелю, прожившему достаточно долго, в конце концов все

прощается. Эмоции теряют остроту, ошибки забываются, и ореол святости нисходит даже на

закоренелых грешников. В наши дни нечто подобное происходит с Ричардом Никсоном. В свое

время дряхлый Гувер подружился с молодым Никсоном, когда тот в начале 5 0-х годов составлял

для него списки «тайных коммунистов» в администрации. Однако в период кампании 1960 г.

Гувер уже критиковал Никсона за то, что тот тратит слишком много времени, соглашаясь с

Кеннеди. «Цели, к которым стремится Кеннеди, — зло», — изрек непреклонный старец,

убежденный в том, что кандидат от демократической партии мечтает о «социализме под маской

всеобщего благоденствия» и о «новом издании "нового курса"».

«Со временем вы поймете, — писал он Никсону год спустя, — что к мнению умудренных опытом

государственных деятелей никто не прислушивается, пока им не перевалит за восемьдесят, а тогда

их уже нечего принимать в расчет»

. Доживи Гитлер и Сталин до наших дней, у них нашлись бы

почитатели, как у старого кайзера в Доорне. Гувер прожил еще тридцать с лишним лет после

своего президентства. Говоря словами Эмерсона, любая пустышка выходит в конце концов в

герои.

Эйзенхауэр

Реабилитация Эйзенхауэра была еще более впечатляющей, хотя он никогда не котировался у

историков так низко, как Гувер. В 80-е годы вошло в привычку оценивать президентство Гувера

примерно так, как он сам оценивал «сухой закон», — как «великий социально-экономический

559

эксперимент, благородный по замыслу и далеко идущий по последствиям»

'. Гувера считают

глубоким мыслителем и невезучим государственным деятелем. Эйзенхауэра, напротив, со

временем стали считать удачливым государственным деятелем. В 1962 г., через год после его

ухода с поста президента, историки и политологи — участники опроса, проведенного моим отцом,

— поставили Эйзенхауэра на двадцатое место среди американских президентов. По результатам

же опроса, проведенного двадцать лет спустя Стивом Нилом из «Чикаго трибюн», он вышел уже

на девятое место, а еще год спустя, по данным опроса профессора Роберта Марри, занял

одиннадцатое место. (Гувер же, несмотря на все рвение его реаниматоров, опустился с

девятнадцатого места в опросе 1962 г. на двадцать первое в опросах 1982 и 1983 гг.)

Этот рост «посмертной котировки» Эйзенхауэра легко объясним. 50-е годы были в глазах

современников периодом застоя и самоуспокоения. Затем последовал период, отмеченный

активными вмешательством государства в экономику, накалом общественных страстей и

расколом общества. Естественно, что в ретроспективе годы правления Эйзенхауэра вызывают

ностальгию — этакое благословенное десятилетие мира и гармонии. Более того, недостатки

преемников Эйзенхауэра — активизм Кеннеди, одержимость Джонсона, аферы Никсона, серость

Форда, вздорные идеи Картера, идеологическая зашоренность Рейгана — заставили увидеть в

новом свете достоинства Айка. Историкам следует учитывать, что деятельность того или иного

президента подчас больше сказывается на репутации его предшественников, чем на его

собственной. Наконец, в наши дни стрелка политического барометра вновь переместилась в

сторону частных интересов, как в свое время это произошло и в президентство Эйзенхауэра, что и

дало последний импульс к позитивной переоценке его деятельности.

После недавнего рассекречивания документов из личного архива Эйзенхауэра, хранившихся в его

библиотеке в Абилине, штат Канзас, он предстал в совершенно новом, неожиданном облике, что

еще более ускорило процесс его

560

реабилитации. Для большинства своих современников Айк был национальным героем,

великодушным хозяином Белого дома, мудрым, мягким человеком, этаким добрым дядюшкой,

охраняющим покой и безопасность страны. Недруги Эйзенхауэра, потерпевшие сокрушительное

поражение в двух президентских выборах, приведших его в Белый дом, видели в нем недалекого

старика, который спустя рукава относится к своим обязанностям, был не в ладах с синтаксисом,

обожал вестерны, играл в гольф и бридж с миллионерами, а группа сильных помощников тем

временем управляла страной от его имени, создавая ему имидж «героя поневоле». Но обе группы

сходились в том, что он был доброжелательным и незлобивым человеком.

Упомянутые документы Эйзенхауэра содержат убедительные доказательства того, что образ

добродушного простачка был лишь маской, за которой скрывался проницательный руководитель,

последовательно идущий к достижению поставленных целей. По прочтении документов перед

историками предстает не прекраснодушии филантроп, а хитрый, расчетливый, опытный человек,

который был всегда себе на уме. Это был не наивный политический простофиля, а политик

Божьей милостью, извлекавший немалую выгоду из общепринятого мнения о себе как ру-

ководителе, стоящем вне политики. Он отнюдь не был ни добродушным пустомелей, скрывавшим

за своим мнимым косноязычием свои истинные намерения и цели, ни пассивным и безразличным

наблюдателем. Напротив, он принимал живейшее и непосредственное участие в общественных и

государственных делах.

Со страниц «Дневников Эйзенхауэра»

перед нами встает человек, уверенный в себе, лукавый и

властный. Он жестко и без сантиментов оценивает своих помощников. Некоторые записи

свидетельствуют о пресловутой вспыльчивости Эйзенхауэра («Помочь нашей победе в этой войне

могло бы только одно — если кто-нибудь пристрелит Кинга», — записал он в 1942 г., имея в виду

тогдашнего начальника штаба военно-морских сил, человека надменного и строптивого)

. Другие

записи выдают честолюбие, которое он тщетно старается скрыть. Некоторые страницы, полные

тяжеловесных рассуждений с претензией на философию, оставляют впечатление написанных

специально для грядущих поколений.

561

В период пребывания Эйзенхауэра у власти мы думали, что ему недостает политического опыта, и

как же мы ошибались! Американская армия — самая суровая школа для политика. Эйзенхауэр,

начинавший свою карьеру как протеже генерала Макартура и продолживший ее уже под

покровительством лютого соперника последнего — генерала Маршалла, — обладал, по-видимому,

незаурядными политическим способностями. Проявленное им на посту президента умение

дистанцироваться от своей непопулярной партии, приводившее в ярость профессиональных

политиков-республиканцев, свидетельствовало о его необычайно сильно развитом инстинкте

политического самосохранения.

Судя по всему, Эйзенхауэр вопреки неоправданной репутации великого путаника чаще всего

отлично знал, чего хочет, и прежде всего в тех случаях, когда намеренно выступал в облике

доброго старого Лика. Однажды государственный департамент обратился к нему с просьбой не

затрагивать на пресс-конференции взрывоопасную тогда проблему островов Куэмой и Мацу,

расположенных вблизи берегов Китая и захваченных американцами. Эйзенхауэр сказал тогда

Джеймсу Хагерти, своему пресс-секретарю: «Не беспокойся, Джим, если вопрос всплывет, я им

заморочу голову»

. Он всем нам заморочил голову. По словам Ричарда Никсона, Эйзенхауэр был

«куда более сложным и хитроумным человеком, чем многим казалось, причем в лучшем смысле

этих слов»

Джон Рэндольф из Роанока сказал как-то о Ван-Бюре-не, что тот «гребет к цели, приглушив

весла»

. Ту же мысль, хотя и без метафор, приводит в своей монографии, посвященной методам

работы администрации Эйзенхауэра, Фред Гринстейн. По мнению Гринстейна, для стиля

Эйзенхауэра-руководителя были характерны следующие «политические правила»: управление из-

за кулис; словесный камуфляж; отказ от ставки на отдельные личности при учете индивидуальных

качеств своих сотрудников в каждом конкретном случае; выборочное делегирование полномочий

и, наконец, умение обеспечить себе поддержку общественности

. Хотя автор и оговаривается, что

методы эти отнюдь не уникальны, сочувствие и восхищение, с которыми они описаны, способны

создать впечатление, будто только Эйзенхауэр применял средства, име-

562

ющиеся в арсенале любого политического лидера. Так, например, автор пишет: «Эйзенхауэр

осуществлял руководство через официальные и неофициальные каналы»

. Какой президент

действует иначе?

Думается, Гринстейн не совсем отдает себе отчет в смысле термина «закулисное президентство».

В демократических государствах процесс принятия политических решений подобен процессу

обучения и основан прежде всего на методах убеждения и достижении согласия. Пост президента,

говоря словами Франклина ДРузвельта, — «это в первую очередь пост морального наставника на-

ции»

. Понятие «закулисного президентства» сводит на нет эту приоритетную президентскую

роль. Далее, подобная характеристика не совсем справедлива и применительно к стилю

Эйзенхауэра, нередко использовавшего президентский пост как кафедру.

В целом, однако, как писал Артур Ларсон, в прошлом политическое доверенное лицо Эйзенхауэра,

тот «не видел смысла в использовании своего влияния, которым он обладал как выразитель

национальных интересов, для достижения целей, не входящих в конституционные функции главы

исполнительной власти». Поэтому, с сожалением добавлял Ларсон, при Эйзенхауэре страна была

лишена той «крайне необходимой высшей и воодушевляющей моральной инстанции, которой мог

бы стать президент, более приверженный делу защиты прав человека»

. Слова Ларсона о

гражданских правах вполне применимы и к гражданским свободам.

Сегрегация и маккартизм — вот две основные этические проблемы в годы президентства

Эйзенхауэра. Он выносил их для себя за скобки, с одной стороны, возможно, потому, что в его

понимании функции президента были строго ограничены определенными рамками, но, может

быть, в известной мере и потому, что не считал их неотложными и требующими быстрого

решения проблемами. Он не хотел прибегать к мерам, предусмотренным законом для ликвидации

расового неравенства, и в общем был согласен с целями, провозглашенными Маккарти, хотя и не

одобрял его практики. По замечанию биографа Эйзенхауэра Стефена Амброуза, нежелание

президента «открыто осудить маккартизм привело к шабашу «охотников за ведьмами», а его

нежелание прямо высказаться в отно-

563

шении решения Верховного суда по делу «Браун против Топеки» (решение о совместном

обучении негров и белых) привело к разгулу сегрегационистских страстей»

. К этому следует

добавить, что нежелание Эйзенхауэра выступить с критикой в адрес Пентагона (по крайней мере

до прощального обращения к нации) дало сильные козыри сторонникам гонки вооружений.

Но каковы бы ни были недостатки Эйзенхауэра как государственного деятеля, приходится

признать, что за кулисами он проявил больше энергии, заинтересованности, целенаправленности и

тактического искусства, чем это многим казалось в 50-е годы; что он доминировал над ад-

министрацией, хотел он того или нет (как выяснилось со временем, он как раз этого и хотел), и что

за его искусной самозащитой, побуждавшей его надевать маску путаника-простофили и

выставлять на линию огня своих сотрудников, скрывалась способность принимать решительные

меры и контролировать ситуацию.

Каким же целям, помимо политического выживания, служило это искусное маневрирование?

Эйзенхауэр неприязненно относился к Франклину Рузвельту и «новому курсу», хотя его брат

Милтон и служил в администрации Рузвельта. В свое время Трумэн предложил ему помощь в

выдвижении кандидатом в президенты от демократической партии, однако Эйзенхауэр отказался,

предпочтя баллотироваться от республиканцев. Объясняя свое решение, он сослался на

необходимость восстановить баланс между исполнительной и законодательной властью и между

федеральным правительством и штатами, нарушен-ный-де за годы правления Рузвельта.

Этому желанию не суждено было осуществиться. В самом деле, уважая в целом прерогативы

конгресса, в одной области он тем не менее значительно увеличил дисбаланс между

исполнительной и законодательной властью. Концепция «привилегий исполнительной власти»,

согласно которой президент имеет право утаивать информацию от конгресса, получила свое

название и нашла самое широкое применение именно в годы правления Эйзенхауэра. С июня 1955

г. по июнь 1960 г. администрация Эйзенхау-

564

эра отказалась предоставить конгрессу информацию в 44 случаях — больше, чем за первые сто лет

существования республики. Что касается самой важной области, в которой президенты посягали

на конституционные права конгресса, а именно на права объявления войны, то здесь Эйзенхауэр

твердо твердо стоял на позициях имперского президентства. Он никогда не отвергал выдвинутой

Трумэном после начала корейской войны идеи о том, что президент должен обладать

неотъемлемым правом посылать войска для участия в крупномасштабных боевых действиях без

согласия конгресса.

Не больше ему повезло и в устранении дисбаланса между Вашингтоном и штатами. Созданная им

комиссия по межправительственным отношениям откопала всего-навсего две малозначительные

федеральные программы общей стоимостью 80 млн. долл., которые, по ее мнению, можно было

бы передать в ведение штатов. В 1961 г., когда Эйзенхауэр ушел с поста президента, штаты феде-

ральных органов оставались на уровне 1953 г. — года его вступления в должность, — а

численность аппарата Белого дома значительно возросла.

Примерно так же обстояло дело и с бюджетным дефицитом. В 1959 г. он достиг самой большой

для мирного времени величины за всю американскую историю, несмотря на стремление

Эйзенхауэра к сбалансированности бюджета. Закон о междуштатных шоссейных дорогах от 1956

г. был его самой любимой и самой расточительной внутриэкономической программой. В 1966 г.

он включил в список из 23 самых крупных достижений своей администрации этот закон как

«самую грандиозную программу строительства дорог за всю мировую историю»"

. Ни одна

администрация не была более внимательна к запросам делового мира, однако «доверие бизнеса к

президенту» не повлияло, как это часто бывает, на экономический климат в стране.

Среднегодовые темпы экономического роста снизились с 4,3% в последние шесть лет правления

Трумэна до 2,5% в годы правления Эйзенхауэра.

Во внутренней политике историки могут считать самым выдающимся достижением Эйзенхауэра

его назначения в Верховный суд. Четверо из пяти назначенных им судей — Эрл Уоррен, Джон

МХарлан, Уильям Бреннан

565

и Поттер Стьюарт, — безусловно, были выдающимися юристами. Сам он, однако, был не

слишком высокого мнения о суде Уоррена и позднее сказал Амброузу, что его самой большой

ошибкой было «назначение Эрла Уоррена, этого сукина сына и пустышки»

. Что он думал о

Бреннане, одному богу известно. Назначения в Верховный суд не исчерпывали упомянутого

списка основных достижений. В него был включен и «первый за 80 лет закон о гражданских

правах», хотя принятие закона о гражданских правах от 1957 г., по сути дела, являлось целиком

заслугой министра юстиции Герберта Браунелла; у самого президента он особых чувств не

вызывал, да он едва ли и понимал суть его. Эйзенхауэр никогда бы не пошел на принятие

разработанного в деталях закона о гражданских правах наподобие закона Кеннеди — Джонсона от

1964 г., писал Ларсон, «скептически относясь как к самой идее гражданских прав, так и к защите

их силой закона»

Другие внутриполитические достижения Эйзенхауэра сводились к усвоению и узакониванию

изменений, внесенных в американское общество Франклином Рузвельтом. Он не уделял большого

внимания проблемам расовой справедливости, упадка городов, защиты окружающей среды,

природных ресурсов и энергоресурсов, хотя в его время проблемы эти еще поддавались решению.

Подобно Вашингтону и Джексону, свои заветы американцам он изложил в прощальном

обращении. Именно здесь он высказал свое знаменитое предупреждение против «бесконтрольного

роста влияния военно-промышленного комплекса», — предупреждение, оказавшееся

пророческим. Впрочем, в обращение президента его внес составитель его речей, политолог

Малькольм Муз. Сам же президент за все годы своего правления этой проблемой вовсе не

занимался, и она даже не упомянута в списке достижений его администрации.

По сути дела, Эйзенхауэр не уделял большого внимания внутренним проблемам и занимался ими

лишь по обязанности. По словам Ларсона, он «обладал врожденным пристрастием к проблемам

войны и мира, считая их приоритетными; вкус Эйзенхауэра к внутриполитическим проблемам был

благоприобретенным»

566

1П

Недавнее повышение рейтинга Эйзенхауэра связано именно с его подходом к проблемам войны и

мира. В своей работе «Эйзенхауэр и «холодная война» Роберт Ди-вайн весьма своевременно

разработал систему аргументов в защиту «президента, которого недооценили».

«В течение восьми лет он обеспечивал Америке мирную жизнь, умело избегая военного

вмешательства в многочисленные кризисы 50-х годов. Через шесть месяцев после прихода к

власти он сумел положить конец военным действиям в Корее; даже сильный нажим не заставил

его пойти на прямое военное вмешательство США в Индокитае; он проявил подлинное

политическое мужество, решительно отмежевавшись от позиции европейских империалистов в

отношении Суэца, последовательно поддерживая в этом вопросе Советский Союз. Эйзенхауэр

искренне стремился к ослаблению напряженности периода холодной войны». Профессор Дивайн

особо подчеркивает, что в отличие от Эйзенхауэра его предшественнику Трумэну

внешнеполитические проблемы оказались не по зубам, в результате чего он «переусердствовал и

поставил нацию, да и весь мир, на край бездны»

На самом деле Эйзенхауэр считал, что Трумэн недооценил советскую угрозу и реагировал

неадекватно. «В 1947, 1948, 1949 и 1950 фин. гг., — записал он в своем дневнике на следующий

день после вступления в должность, — производство вооружений сокращалось с угрожающей

быстротой, несмотря на неоднократные предупреждения таких людей, как Джим Форрестол».

Форре-стол был наставником Эйзенхауэра в вопросах, касающихся «угрозы, исходящей от

монолитного лагеря коммунистического империализма». После самоубийства Фор-рестола в 1949

г. Эйзенхауэр вспомнил их беседы о русских, которые они вели в 1945г. «Он считал, что они нас

ненавидят, и у меня были все причины разделять это мнение. Оно и сейчас не изменилось»

. В

мае 1953 г. Эйзенхауэр пожаловался ведущим конгрессменам на то, что Трумэн, «допустив

ослабление наших вооруженных сил после второй мировой войны, сделал объективно возможным

нападение на Корею»

Реаниматоры Эйзенхауэра ставят его выше не только

567

Трумэна, его предшественника, но и его преемника, противопоставляя миротворческие усилия

Эйзенхауэра якобы агрессивной политике Кеннеди. Однако Хрущев, которому, надо полагать,

лучше об этом судить, придерживался на сей счет другого мнения. «Если бы мне пришлось

сравнивать Эйзенхауэра и Кеннеди, двух президентов, с которыми я имел дело, — пишет он в

своих мемуарах, — сравнение было бы не в пользу Эйзенхауэра... У меня не было поводов

сожалеть, что Кеннеди стал президентом. Вскоре стало ясно, что он лучше Эйзенхауэра осознавал

необходимость улучшения наших отношений, считая это единственным разумным подходом... Он

произвел на меня впечатление более способного государственного деятеля, чем Эйзенхауэр»

Излюбленная мишень реаниматоров Эйзенхауэра, обрушивающих свой гнев на зачинателей

«холодной войны», — Уинстон Черчилль. Уместно, однако, вспомнить, что Черчилль, хорошо

знавший Эйзенхауэра, услышав о его победе над Адлаем Стивенсоном на президентских выборах

1952 г., сказал Джону Колвиллу, бывшему его личным секретарем в годы войны: «Между нами, я

серьезно озабочен. Полагаю, это усиливает вероятность войны». После смерти Сталина в 1953 г.

новое советское руководство, используя различные каналы, в частности переговоры о заключении

договора о восстановлении независимой и демократической Австрии, дало понять, что оно

заинтересовано в ослаблении напряженности. Черчилль, вновь ставший премьер-министром,

ошибочно или нет, расценил это как существенный сдвиг в политике Советского Союза; он писал

Эйзенхауэру: «В нашем измученном, смятенном мире вновь затеплилась надежда». «Если мы

упустим шанс, предоставившийся нам в настоящее время, — писал он в секретной памятной

записке, — вердикт будущих поколений будет строгим, но справедливым»

. В то время Черчилль

был уже 79-летним стариком, однако он еще не сошел с мировой арены, и к его мнению стоило бы

прислушиваться по меньшей мере столь же внимательно, как и к мнению Джона Фостера Даллеса.

Эйзенхауэр, решивший, что Черчилль впал в маразм, встал на позицию Даллеса. Колвилл отмечал

в своем дневнике, что Черчилль «глубоко разочаровался в Эйзенхауэре, считая его слабовольным

и недалеким»

568

При встрече Эйзенхауэра и Черчилля на Бермудах в декабре 1953 г. последний доказывал, что

политику с позиции силы в отношении Советского Союза следует сочетать с примирительными

жестами, «Айк ответил, — запротоколировал Колвилл, — кратко и злобно, прибегнув к самым

сильным возражениям». Что касается утверждения премьер-министра о новых подходах в

советской внешней политике, реакция Эйзенхауэра была следующей: «Россия как уличная девка:

надень на нее новое нарядное или старое заштопанное платье, она как была потаскухой, так и

останется. Америка всегда старалась прогнать ее с центральных улиц на задворки». Колвилл

прокомментировал: «Думаю, никому до сих пор не приходилось слышать такого на

международных встречах в верхах. На лицах у всех застыло осуждающее выражение»

Эйзенхауэр безоговорочно принял стратегию и культ «холодной войны» и назначил своим

государственным секретарем его верховного жреца. С его молчаливого согласия Дж.Ф.Даллес

предоставил свободу действий Джо Маккарти, перетряс внешнеполитический аппарат, создал сеть

военных союзов по всему земному шару и без конца разглагольствовал о безбожных

коммунистических режимах и необходимости быть готовыми к массированному возмездию. Лорд

Солсбери, образец английских тори и видный член кабинета Черчилля, заметил в 1953 г., что

Эйзенхауэр «ужасный русофоб, даже Даллесу до него далеко»; он добавил, что считает президента

«лично ответственным за политику бессмысленных булавочных уколов и наскоков, которую США

проводят в отношении Советского Союза в Европе и на Дальнем Востоке»

Преимущество Эйзенхауэра перед другими президентами времен политики «холодной войны»

заключается, по мысли его нынешних апологетов, не столько в сути самой политики, сколько в

«умеренности», с которой Эйзенхауэр проводил свой курс

. Спору нет, как бывший генерал,

Эйзенхауэр, как никто другой из президентов последнего времени, мог позволить себе осадить

военную верхушку. Он был убежден, что чрезмерные правительственные расходы и бюджетные

дефициты разрушают экономику страны, а потому держал военные ассигнования под строгим

контролем. Зная о войне не понаслышке, он не спешил посылать регулярные войска за рубеж,

особенно в бес-

569

перспективные страны «третьего мира». Именно это обстоятельство, помимо бюджетных

соображений (создание ядерных сил обходится дешевле, чем крупномасштабные программы

развития обычных вооружений), легло в основу его стратегической доктрины, которая в перспек-

тиве вполне могла лишить США возможности вести обычные войны без применения ядерного

оружия.

Доктрина массированного возмездия ставила Америку перед выбором: в случае возникновения

регионального конфликта с ее участием где-нибудь за рубежом оставалось либо сбросить атомную

бомбу, либо ничего не предпринимать. Противники Эйзенхауэра опасались, что он может отдать

предпочтение бомбе. Однако он, скорее всего, предпочел бы ничего не предпринимать — не такой

уж плохой подход во внешней политике. Демократы, пришедшие к власти в 1961 г., немедленно

приступили к развитию обычных вооружений, доказывая, что повышение боеспособности на

случай ведения ограниченной войны уменьшает риск развязывания войны ядерной. Осуществ-

ление их программ дало импульс «американизации» войны во Вьетнаме. Руководствуйся мы