Риккерт Генрих. Науки о природе и науки о культуре

Подождите немного. Документ загружается.

систему в пользу системы, по возможности всеобъемлющей и полной.

И поэтому осторожность по отношению к слишком рано замыкающему-

ся ряду мыслей не имеет ничего общего с борьбой против системы

вообще. Скорее остается необходимой предпосылкой всякого чисто

научного философского мышления, что какое-либо упорядоченное целое

из понятий и суждений безусловно имеет силу для совокупности жиз-

ненных содержаний, которую мы научно обрабатываем в качестве мира;

и к этому прибавляется дальнейшая предпосылка, что мы, как люди

теории, в состоянии также все более улавливать содержание этого

целого из понятий и суждений в систему и излагать ее в осмысленных

положениях. Если для нас не существует такого пути от хаоса одних

лишь жизненных содержаний к космосу оформленных в систему жиз-

ненных содержаний, то научная деятельность философа утрачивает вся-

кую теоретическую самодовлеющую ценность. Она может быть тогда

понята только как средство для реализации вненаучных целей и, стало

быть, поставлена на службу либо сохранению жизни, либо какой-нибудь

иной атеоретической цели. Вера в это обозначает, однако, антитеорети-

ческое мировоззрение, не согласующееся с идеалом чисто созерцатель-

ной философии.

Итак, с волей к теоретическому отношению к миру необходимо

связано убеждение, направленное против идеала всежизненности. Ис-

следователь, который только созерцает, должен мыслить форму систе-

мы,

имеющей значение независимо от него, как нечто твердое или

застывшее в противоположность непрерывному потоку и подвижности

жизненных содержаний. Он также и потому не может стать на сторону

подвижного, что вооружается против всего окаменелого за его окамене-

лость. Таким образом, мы приходим к тому же выводу, к которому нас

уже привела критика Зиммеля. Этот вывод оказывается теперь только

распространенным за пределы отдельного понятия или отдельной фор-

мы на систему понятий или форм.

Однако биологизм все еще не сложит своего оружия, но будет

пытаться объяснить из своих принципов жизни волю к системе, пред-

ставляющую необходимое a priori всякого теоретического размышления

о мире; тем самым он будет отклонять эту волю или, по крайней мере,

признавать за ней лишь относительную правомерность, которая должна

отступить перед абсолютной правомерностью точки зрения жизни. Эта

биологистическая теория также отстаивается Ясперсом, полагающим,

что у Ницше и равным образом у Кьеркегора он заимствует лишь

наблюдательную психологию, на деле же находящимся в своей борьбе

против системы вполне под влиянием биологистически ориентирован-

ного мировоззрения Ницше. Ввиду того что у него это мировоззрение

выступает в качестве чистой теории, мы можем воспользоваться его

мыслями для критической его оценки.

Ясперс пытается разместить мировоззрения как "духовные типы" по

разным классам. Он задается вопросом, где лежит "точка опоры" чело-

века, и получает при этом три возможных случая. Либо точка опоры

вообще отсутствует, тогда возникает тип скептицизма и нигилизма.

Либо человек имеет точку опоры, тогда он находит ее или в ограничен-

ном, или в бесконечном. Бесконечное и есть "живое". Опора в ограничен-

311

ном — это и есть твердая система, которую Ясперс совершенно в духе

биологизма называет "раковиной". В системе он видит форму, которая

необходимо, правда, возникает из жизни, но от которой жизнь должна

освободиться.

Психологическое исследование знает, что мы можем жить лишь

в таких "раковинах". Человеку не остается ничего иного, как строить

системы. "Подобно тому как стебель растения, чтобы жить, нуждается

в известном одеревенении, жизнь нуждается в рациональном". Затем,

однако, мы узнаем: "но подобно тому как одеревенение лишает стебель

жизни, превращая его в простой аппарат, так рациональное имеет

тенденцию одеревенять душу".

Здесь перед нами в чистейшей форме биологистическое доказательст-

во необходимости философской системы и вместе с тем принижение

системы до уровня мертвой коры или кожи, которая в свое время

должна быть сброшена. Змея, которая не может сбросить свою кожу,

погибает, говорит Ницше. Иногда, по мнению Ясперса, разрушение

"раковины" происходит внезапно. Бабочка моментально вылетает из

куколки. В иных случаях она просверливает в куколке дырочки, чтобы

виден был путь, но выжидает спокойно, пока положительная жизнь сама

по себе и без насилия заставит исчезнуть последние остатки прежнего

жилища.

Этот принцип истолкования системы философии, на основании кото-

рого всякая система отвергается по теоретическим мотивам, напоминает

мысль Зиммеля, на которой мы уже останавливались. Жизнь постоянно

творит новые формы, чтобы вновь и вновь уничтожать их. Однако

Зиммель знает, что он здесь стоит на почве метафизики. У Ясперса эти

учения носят биологистический отпечаток, и постольку их опять нужно

принять во внимание в данной связи. Он пытается понять системы по их

биологическим функциям. Это принцип биологистического прагматиз-

ма, напоминающий Джеймса. Согласно данному принципу, системы

представляются как нужда жизни, из которой ни в коем случае нельзя

делать добродетель "живого" человека. К сожалению, обойтись без них

нельзя, но каждая из них снова и снова должна отбрасываться, чтобы

дать место новой. Итак, этот принцип хочет живости жизни, и точка

зрения жизни оказывается выше всякой точки зрения системы. Таково,

по-видимому, теоретическое оправдание антисистематической филосо-

фии жизни при помощи биологистического принципа.

Мы снова должны спросить: научна ли такая точка зрения? Ис-

следователь, который предполагает самостоятельную ценность истин-

ных мыслей и становится теоретиком лишь благодаря этому, никогда не

сможет согласиться с биологистическим объяснением, для которого

система есть кора, или раковина, или змеиная кожа. Прежде всего он

будет остерегаться скрывающегося здесь смешения сотворенных продук-

тов культуры, значение которых заключается как раз в их прочности

и долговременности, с отмершими продуктами природы, которые долж-

ны быть отброшены. Человек, имеющий мировоззрение и стремящийся

к научной ясности его, является социальным и историческим существом.

Человечество одарено "памятью" о своих мировоззрениях, и частью

этой памяти является научная философия. Культурный человек живет не

312

как отдельное, только "естественное" существо, которое растет само по

себе и сбрасывается им. Человек находит готовым некоторое мировоз-

зрение; как наследник своих отцов, он принимает его и либо остается при

нем, либо изменяет его; и даже если мировоззрения от поколения

к поколению меняются, то ведь при этом они вместе с тем и развивают-

ся;

во всяком случае, в своей целостности они никогда не сбрасываются,

подобно змеиной коже.

Это неверно даже по отношению к вненаучным мировоззрениям,

и подавно уже биологистическое объяснение становится бессмысленным

по отношению к суждениям научной философии, преследующей цель

добиться теоретической ценности относительно мирового целого. Взгля-

ды и убеждения научных философов о мире и жизни являются членами

исторического ряда, простирающегося почти непрерывно на два с поло-

виною тысячелетия. Мировоззрения тех или иных обычных людей,

возникающие из личного опыта в связи с научной философией или без

нее,

можно, во всяком случае, рассматривать как продукты природы,

которые растут вместе с их носителями и с ними же затем погибают, не

оставляя по себе заметных следов и не оказывая влияния на другие

мировоззрения. О таких мировоззрениях возможно генерализирующее

познание, упорядочивающее их типы, как это делает естествознание по

отношению к типам организмов, и при изложении таких мировоззрений

можно, пожалуй, хотя и с осторожностью, пользоваться биологичес-

кими аналогиями. Может случиться, что кто-нибудь от страха перед

жизнью прячется в чужой системе, как в "раковине".

Мировоззрения же крупных, самостоятельных, исторически значи-

тельных мыслителей, построенные с сознанием связи с прошлым на

основе учений предшественников, лишь постольку могут быть сравнены

с продуктами природы или с "раковинами", поскольку подчеркивается

непримиримая противоположность их. Как всюду, так и здесь биологи-

стический натурализм не в состоянии понять явления исторической

жизни культуры в их становлении и в их исчезновении. Разве система

Спинозы — это "раковина"? Здесь даже Ницше говорит о "священной

стране". А Кантовы "Критики"? На них, как замечает сам Ясперс, его

теория не сводит концы с концами. Он называет их "огромными фраг-

ментами". Если это слово здесь подходит, то кто тогда вообще может

считаться автором системы? Мы оказываемся в области чистейшего

произвола. Теория "раковины" сама себя опровергает.

Но и независимо от этого мы не вправе созданную мыслителем

систему сравнивать с затвердевшей раковиной. Даже биологист не мо-

жет делать этого, не обессмысливая тем самым свои же собственные

теории. Это противоречит "духу" или смыслу, из которого возникает

такое образование, как система, а потому неизбежно совершенно не

затрагивает его существа. Если кто-либо станет искать образ для слага-

емого им мировоззрения, то он обратится к жизни культуры и будет

говорить о доме, который он строит себе, чтобы жить в нем в качестве

человека теории, в котором он нуждается, чтобы из него смотреть на

мир — предмет созерцания, и который должен покоиться на твердых

принципах, когда он обуревается ураганами жизни и страстей. Он захо-

чет построить дом, по возможности долголетний, дом, который потом-

313

ки смогут отстраивать дальше. Для этого он нуждается в камнях,

твердых и отесанных, т. е. в точно определенных понятиях, при помощи

которых он сможет овладеть зыбким явлением, которое дается ему

в чистом воззрении. Он не может теоретически "жить" без прочного

фундамента и твердых принципов.

Напротив, если бы он захотел свою мыслительную работу и миро-

воззрение, которое он создает, рассматривать биологистически как "оде-

ревенение", то оно потеряло бы для него всякий смысл. Никогда он, как

всякий теоретик, не спрячется в темную "раковину" и не замкнется от

живой жизни, но будет заботиться о том, чтобы его дом был открыт для

солнца, для луны и для свежих ветров жизни и имел окна, открывающие

вид вдаль. Если биологизм захочет убедить его в том, что рациональные

мысли нужны ему лишь для того, чтобы обрасти защитной корой, он

весело засмеется ему в лицо. Выросшие на почве специально научных

точек зрения биологистические теории ни в какой мере не достигают

этих проблем. Они становятся чуждыми действительности, "мертвыми"

конструкциями и могут быть сочтены лишь за искажение смысла по-

строения системы, который всякому систематически мыслящему знаком

по собственному непосредственному "переживанию" и стоит выше вся-

ких сомнений. Поскольку биологист теоретически мыслит, он сам себя

не понимает, думая, что он в состоянии истолковать биологически свое

собственное мышление. На деле он хочет чего-то такого, что не входит

ни в какие биологистические категории, потому что так хочет пафос

чистого исследования или науки, так "хочет" он сам, как человек теории,

даже если он не отдает себе в этом ясного отчета. Биологистическое

исследование, хотящее иного, теоретически несостоятельно, а это только

и важно для науки.

В такие времена, когда системы рабски заучиваются, как молитвы,

не лишено, правда, смысла восхваление права движения и жизни, о чем

еще пойдет речь, когда мы будем говорить о правде философии жизни.

Это представляется тогда делом, так сказать, научной "политики". Но

наше время, когда в моде философия жизни, не требует такой политики.

Имея в виду размягчение всех понятий, которые пытаются сделать

"живыми", и ужас перед системой, человек теории не захочет плыть по

широкому потоку жизни. Научная "субстанция" оказывается налицо

у тех, кто может или, по крайней мере, пробует строить.

Быть может, и эту точку зрения назовут "мировоззрением" и тем

самым признают "ненаучной". Однако в ней заключаются лишь пред-

посылки, без которых не может обойтись ни один теоретик. Здесь как раз

и противостоят друг другу теоретическое мировоззрение, нуждающееся

в системе, и антитеоретическое, которому система несимпатична или

даже ненавистна, и человек теории, если только он самого себя понима-

ет, может становиться на сторону только того мировоззрения, внутри

которого чистая теория не лишена смысла. Поэтому в качестве научной

точки зрения стремление философии жизни биологистически объяснить

систематическое мышление, охарактеризовать систему как "раковину"

и тем принизить ее по сравнению с жизнью — все эти стремления

внутренне противоречивы. А противоречие для всякой научной точки

зрения "смертельно".

314

Нужно ли было такие само собой понятные вещи особенно разъяс-

нять? В настоящее время все мышление стало в теоретическом отноше-

нии столь "живым" и "подвижным", а вместе с тем столь размягченным,

что логически почти не на что ступить. Модная философия жизни подчас

становится жизненным болотом, а в нем возможны лишь лягушечьи

перспективы. Поэтому необходимо прежде всего с гносеологической

и методологической трезвостью построить путь и мосты, по которым

можно будет доставить материал для возведения прочных теоретических

зданий с возможно более высокими башнями, способными устоять

и открыть вид далеко вдаль. Так как только с их высоты можно видеть

и охватывать мир и так как в этом всегда, пожалуй, будет состоять

задача человека теории, то всего важнее оказываются прочная постройка

и ясные принципы. Как исследователи, мы должны властвовать над

жизнью при помощи понятий и от пустого размахивания словом

"жизнь" перейти к систематическому упорядочению мира. Поэтому

следует научно бороться против современной философии жизни, кото-

рая не только не может, но и не хочет вступить на этот путь. Всякая

попытка построить систему философии должна обращаться прежде все-

го против нее, чтобы расчистить почву для положительного творчества.

Жизненная боязнь системы не должна вторгаться в научные "принци-

пы".

Если это случается с биологизмом, то он оказывается не только

нефилософским, но антифилософским, т. е. уж наверно не философией

жизни.

Таким образом, последняя претензия, выставляемая модным движе-

нием нашего времени для спасения своих "принципов", обнаруживает

перед человеком теории свою несостоятельность. У этой философии не

остается ничего, что могло бы считаться развитой философией в поло-

жительном смысле. Итак, наша критика, поскольку она совпадает с от-

рицанием современных течений, закончена. Остается еще только вопрос,

не имеет ли тем не менее жизненная тенденция значения также для

философии.

Главах

ЖИЗНЬ И КУЛЬТУРА

Und setzet ihr nicht das Leben ein,

Nie wird euch das Leben gewonnen sein.

Chor

Однако, прежде чем обратиться к этому последнему вопросу, сдела-

ем еще один шаг в отрицательном направлении, чтобы еще в одном

смысле уяснить отношение между жизнью и культурой. Не только

невозможно понимать культурные ценности как положительные жиз-

ненные ценности, но культура должна даже быть поставлена в от-

рицательное отношение к жизни. Лишь тогда вполне уяснится, сколь

"Если вы не поставите жизнь на карту, вы никогда и не выиграете ее". Хор

(заключительные строки из "Лагеря Валленштейна" Шиллера). — Примеч. пер.

315

недостаточна философия одной лишь жизни. Потребность в подлинной

философии жизни станет тогда, быть может, еще более ощутимой.

Конечно, мы должны высоко ценить жизнь как условное благо

и всякое учение, ведущее к уничтожению жизни, считать враждебным

культуре. Тем не менее только тот, кто в состоянии подавить в себе

движения жизни, может быть назван культурным человеком, и поэтому

только там есть объективные культурные блага, где они составляют

в известном смысле противоположность жизненности жизни. Чтобы

резко выразить это, пользуясь при этом тем словом, которое применяет-

ся философией жизни, надо до известной степени "убить" жизнь, чтобы

дойти до культурной жизни с ее самостоятельными ценностями. Что

содержит этот кажущийся парадокс, мы поясним хотя бы на нескольких

примерах.

Разумеется, мы не вправе при этом брать слово "жизнь" в столь

широком смысле, согласно которому все, что бы мы ни "переживали",

уже называется жизнью, так как мы "живем" также в качестве людей

культуры, и культурные блага с их ценностями "переживаются" нами.

Ведь и в новейшем биологизме слово "жизнь" должно применяться

лишь к противоположности мертвого, к живой, растущей витальной

жизни, как мы могли бы лучше всего сказать, так как многозначность

слова "живой" ведет к неясностям; при этом такое деление на жизнь

в более широком смысле и жизнь живую, витальную в более узком

смысле необходимо для понимания как отношения человека к культур-

ному благу, так и содержания самого культурного блага. Человеческое

субъективное отношение всегда есть "жизнь", однако именно поэтому

оно и должно быть отличаемо от живой жизни как витальной, так как

здесь "переживается" неживое и даже недействительное, и равным об-

разом в содержании культурного блага надлежит разграничивать то, что

живет в смысле витального, и то, что ведет свою "самостоятельную

жизнь" в качестве неживого и недействительного, не будучи жизнью

витальной.

Расстояние от живой действительности яснее всего обнаруживается

у человека теории, при этом уже не только относительно объективного

культурного блага, с которым связана истина, о котором мы уже ранее

знали, что оно лишено витальной жизненности, но и в отношении

теоретического субъекта.

Прошло много времени, прежде чем ценность истины была осознана

в чистоте своей и люди научились "жить" в ней, чтобы, таким образом,

придавать ценность одной лишь своей витальной жизни. В Греции

впервые стали ценить истину ради ее самой и отыскивать благо, с кото-

рым она связана, т. е. науку, ради истины. В этом ясно обнаруживается

оттеснение на задний план просто витальной жизни культурою. Отдель-

ными знаниями люди обладали уже задолго до того. Можно искать их

и ценить, чтобы ставить затем на службу витальной жизни. Но тогда

о "науке" не может быть еще речи. Исследуют люди потому, что

нуждаются в знании жизни или для какой-либо иной цели. Так было

первоначально повсюду, и у многих это сохраняется еще и сейчас.

В Греции соотношение впервые изменилось. Люди, сперва в лице

немногих, стали исследовать не для того, чтобы жить, а жить для того,

316

чтобы исследовать. Благодаря истине жизнь только и получала для них

ценность. С биологистической точки зрения такая переоценка должна

была бы быть названа "вырождением". Для развития культуры она

означает одну из вершин. Жизненные ценности уступают место часто

теоретическим самостоятельным ценностям. Именно это и обеспечивает

данному историческому моменту "жизнь" в смысле бессмертия, т. е.

нечто большее, чем витальную жизнь. По сей день человек теории

находит здесь непревзойденный образец.

Поэтому тот, кто пытается, подобно прагматизму, биологистически

приравнять научную истину полезности для витальной жизни, повинен

не только в грубой путанице понятий, так как он смешивает две принци-

пиально отличные друг от друга ценности, но он, в случае успешности

своего предприятия, привел бы нас обратно к тому состоянию, которое

господствовало в Европе, пока греки не произвели на свет независимое

от жизни теоретическое отношение к истине и тем самым науку. Биоло-

гистическая теория познания в принципе означает возврат к варварству.

В теоретической области она является специфически противокультур-

ным направлением.

Удаленность от жизни связана, таким образом, не только с продук-

тами познания или понятиями, но принадлежит также к сущности

самого человека теории. Лишь тогда, когда мы имеем это в виду,

вполне уясняется противоположность между культурным благом — на-

укой и жизнью. Все, что мы познаем, мы тем самым удаляем от себя,

так что оно уже не переживается нами как живое. Прежде мы видели

смысл "понятия" в том, что оно делает понятое неживым. Это имеет

значение также и для жизни познающего субъекта. Истина, которую он

мыслит, воплощается только в неживом логическом "смысле". Так

дуализм жизни и мышления вносится в каждого человека, занима-

ющегося наукою. "Жизнь", в логическом "смысле" или в истине, сильно

отличается от витальной жизни и не может быть названа биологической

жизнью.

Правда, как мы видели, понятия различных наук обнаруживают

в своем объективном содержании большую или меньшую удаленность

от жизни, и это должно сказаться также на познающем субъекте. На

отдельных примерах это обнаруживается само собою. Математик, рав-

но как и его понятия, в качестве математика всех более удален от живой

жизни. Историк, с другой стороны, живет со своими объектами общей

живой жизнью, и между этими крайностями расположен ряд ступеней.

Однако и историк, пока он только историк, живет в неживом смысле,

подобно тому как и его наука убивает жизнь. Это верно даже от-

носительно биографа. Научно мыслящий человек, стало быть, и тогда не

живет в живом, когда он исследует самое что ни на есть живое.

Мысль о большей или меньшей близости к жизни имеет еще и другое

значение. Она может служить не только для упорядочения различных

частей науки и научной жизни исследователей, но также и для упорядоче-

ния различных вненаучных областей культуры. Ведь, несомненно, люди

будут пытаться стать к жизни ближе, чем это возможно в какой бы то ни

было науке, и при этом все же будут желать остаться в сфере культуры,

т. е. жить не только витально.

317

Конечно, это имеет свое оправдание, и для этой цели прежде всего

оказывается пригодным искусство. То, что его содержание жизненнее

содержания науки, уже часто отмечалось. Иной артистичный человек

испытывает трепет перед мертвой абстракцией научных теорий, и если

он,

как это случается, чувствует тягу к метафизике жизни, то это можно

объяснить лишь тем, что слово "жизнь" обманывает его. Он придает

этому понятию, метафизически совершенно пустому, такой смысл, ка-

кого оно в качестве метафизического понятия иметь не может. В лучшем

случае наука о духе как будто в состоянии соперничать жизненным

богатством с искусством, но только потому, что она может принять

в себя художественные моменты и, таким образом, благодаря нагляд-

ности достигнуть такой близости к жизни, которая как науке была бы ей

недоступна. Собственно, научное в ней "убивает" жизнь уже потому, что

понятие неизбежно разрушает непосредственную наглядность с ее жиз-

ненным богатством. Но в мире воззрения и наглядности ищет и находит

свою родину искусство, и поэтому-то оно и касается жизни, хотя бы

в одном отношении, непосредственно.

Тем не менее и об искусстве нельзя сказать, что оно вбирает в себя

самое живую жизнь. Все, что мы переживаем как только живое, само по

себе лишено не только логической, но также эстетической ценности.

Эстетичный человек должен отвернуться от самой живой жизни, чтобы

понять смысл произведения искусства, который не витально жизнен.

Непереходимая противоположность между жизнью и произведением

искусства ни в чем так ясно не обнаруживается, как в том, что, если

оказывается трудным провести границу между представленным в искус-

стве и живой действительностью, эстетически тонко чувствующий чело-

век переживает это как нечто невыносимое. При этом нет надобности

вспоминать сейчас же о панорамах и восковых фигурах. Также в произ-

ведениях, которые хотят служить только искусству, полная жизненность,

как бы симулирующая жизнь, действует отталкивающе. Натуралисти-

ческие теории, утверждающие, что искусство должно как можно более

приближаться к жизни, не только суть ложные эстетические теории, но

вообще не содержат в себе эстетики. Они вовсе не говорят об эстетичес-

кой ценности и не могут этого сделать. Должен быть поставлен вопрос,

чем произведение искусства отличается от живой действительности,

которую оно изображает. Только там, где есть расстояние, возможна

эстетическая ценность.

На чем основывается нежизненность эстетического предмета, не

может быть здесь подвергнуто детальному изложению. Достаточно

одного: то, что должно действовать эстетически, необходимо высвобо-

дить из живой связи с действительностью, по крайней мере, изолировать

его так, чтобы оно утратило свою непосредственную и живую жизнь.

Этим мы не становимся на сторону эстетического "формализма". Даже

тогда, когда художник изливает свою живую душу в свои произведения,

и они вследствие этого излучают всю теплоту его чувства, то все же эта

"жизненность" не имеет ничего общего с той жизнью, которой мы, как

живые существа, витально живем.

Можно, правда, сказать о статуе, что она "живет", в отличие от

мертвого мрамора, из которого она в действительности состоит. Однако

318

эта ее жизнь протекает не в действительности витальной жизни, ибо

действительность ее остается мертвой, но есть некая "идеальная"

сфера, в которой движется эстетическая "жизнь". Все то в произведении

искусства, что относится к искусству, настолько отделено от дейст-

вительности витальной жизни, что его вообще нельзя уже более

назвать "действительностью", если под этим словом разуметь протека-

ющую во времени и протяженную в пространстве психофизическую

реальность, к которой принадлежат живые существа. Точно так же, как

логический смысл истинного положения, эстетический смысл произ-

ведения искусства, который мы понимаем и который только и важен

для эстетического человека, представляется недействительным, равно

как и неживым.

В современном искусстве встречаются, правда, произведения, кото-

рые,

по-видимому, противоречат этому. В них не весь материал подвер-

гается такому оформлению, которое отдаляет его от действительной

жизни. Это можно уяснить себе на одном из изваяний Родена. Челове-

ческое тело вырастает из куска мрамора. Само тело художественно

оформлено и отделено от действительности камня. Мрамор же под ним

остается камнем, но тем не менее принадлежит к произведению искус-

ства. В то время, стало быть, как тело означает нечто иное, чем то, что

оно есть, мрамор этот одновременно в действительности есть то, что он

означает в произведении. Здесь как бы нет более распада действитель-

ности и эстетического смысла, и в других искусствах можно найти

подобные примеры. В музыкальных произведениях встречаются тоны,

действующие только как действительность, например как живой крик.

Здесь эстетическому грозит опасность совершенно совпасть с живой

действительностью.

Тем не менее этот и другие примеры не могут быть противопостав-

лены нашему утверждению, так как нужно иметь в виду, что дело идет

всегда лишь о частях внутри эстетического целого и что совершенно

независимо от того, одобряем ли мы эстетически подобные эффекты или

нет, живая действительность, поскольку она вообще входит в искусство,

принимается в расчет только как контраст к эстетически оформлен-

ному. Эти элементы действительности все же имеют, таким образом,

эстетическое значение, не совпадающее с их живой действительностью,

и потому не только не противоречат нашему взгляду, но скорее подтвер-

ждают его: лишь в своем неживом значении, а не в качестве живой

действительности входят они в эстетическую сферу. Итак, они также

свидетельствуют об удалении искусства от жизни и о неизбежном рас-

паде между жизненными и культурными ценностями. Напрасно станут

искать произведение искусства, которое содержало бы одну лишь живую

жизнь.

В нашу биологическую эпоху, как мы видели, нет недостатка в по-

пытках придать искусству непосредственность жизни, не свойственную

ему. Одухотворенная попытка в этом направлении, насыщенная, правда,

шопенгауэровой метафизикой воли, принадлежит тому же Ницше. Ког-

да в книге "Рождение трагедии из духа музыки" дионисическое проти-

вопоставляется аполлоническому, то, помимо других тесно связанных

с этим мотивов, это означает, что для человека, желающего жить

319

стихийной жизнью, Аполлонова искусства, которое удалено от живой

жизни, недостаточно.

Но уже одна мысль Ницше, что музыка ближе к жизни, чем другие

искусства, не верна. Скорее можно было бы сказать, что среди искусств

она представляет то, что математика среди наук. В ней достигается

наибольшее удаление от живой жизни, какое только возможно при

сохранении наглядности. Именно она поэтому более, чем что-либо иное,

относится к царству аполлонического и неживого, и то же самое от-

носится, хотя, быть может, и не в такой мере, к другим искусствам,

к трагедии, равно как и к пластике.

Дионис, понятый как бог одного лишь дикого жизненного импульса,

не имеет ничего общего с эстетической сферой. Изгнать его из этой

сферы или, по крайней мере, наложить на него оковы — вот в чем

должна заключаться задача всякого истинно художественного офо-

рмления.

Правда, взгляд, что искусство так же "умерщвляет" непосредствен-

ную жизнь, как наука, покажется многим совершенно парадоксальным.

Как часто чувствуем мы повышение всех наших жизненных сил при

созерцании произведения искусства! И тем не менее мы не должны

поддаваться обману и должны помнить, что здесь слово "жизнь" имеет

другое значение, чем непосредственная витальная жизнь или та жизнь,

о которой говорят биологические теории. Остается верным, что истин-

ная эстетическая культура возможна только тогда, когда мы строим мир

над жизнью, который уже не является живым в том же смысле, как

и живая природа в отличие от мертвой действительности.

Как глубока пропасть между искусством и жизнью, станет, быть

может, еще яснее, когда мы перейдем от художественной к нравственной

культуре. Здесь речь идет о хотящем и действующем человеке. Он

никогда не удаляется настолько от жизни, как научно мыслящий или

художественно созерцающий. Снова мы должны здесь, принимая во

внимание также жизненность самих культурных благ, установить при-

нципиальное различие, отделяющее такие нравственные образования,

как брак и семья, право и государство, нация и человечество, от художе-

ственных и научных произведений в еще большей степени, чем эти

последние разделены между собой.

Этическая ценность прежде всего всегда связана с волей и может

быть только отсюда перенесена на другие действительности. Указанное

этическое благо, однако, тотчас же потеряло бы свой этический ценност-

ный характер или свой этический смысл, если бы воля не оказывалась

деятельной в мире живой, витальной жизни. Это уяснится, как только

мы вспомним, что также исследователь или художник, поскольку он

творит, имеет в широчайшем смысле автономную волю, т. е. стремится

осуществлять культурные блага ради ценностей истины или красоты.

И это станет, быть может, еще ясней, если мы будем искать этический

принцип не только в чисто формальной автономии воли, которая может

относиться ко всякому осуществлению ценных благ, но вспомним, что

нравственное хотение в более узком смысле предполагает отношения

нравственных существ, автономных личностей друг к другу, т. е. должно

носить социальный характер, причем тогда центр тяжести лежит либо на

320