Реферат - Томас Карлейль

Подождите немного. Документ загружается.

первый взгляд без всякого смысла, но это неизменно служит усилению

выразительности и делает язык более сжатым, напористым; части речи

теряют свои обычные функции и образуют новые, фантастические сочетания.

Это язык, не имеющий ничего общего с тем, что во время Карлейля

считалось правильной английской прозой: он необуздан, как само

беспорядочное многообразие жизни, в то время как в моде был классицизм; в

одном абзаце, даже часто в одном предложении неожиданно оказываются

рядом неологизмы и сложные слова, необычные прозвища, вроде имени

Тейфельсдрек, и фантастические метафоры; все это пронизано юмором —

изысканным и шутовским одновременно, бьющим через край. Этот стиль

оказал огромное влияние на всю литературу девятнадцатого столетия. Он

придал небывалую до того свободу и гибкость историографии, а романистам

показал, что можно о самых сложных и серьезных вещах писать

метафорически.

Примечательно, что книга описывает общественный хаос, а сама столь

же хаотична; что из-за тех же самых революционных черт, которые делают

язык отличным оружием для атаки на общество, он становится до крайности

непригодным для изображения Новой Эры. Революция и грядущая за нею

Новая Эра всецело занимали ум Карлейля. Несомненно, писал он

сенсимонисту Густаву д'Эйхталю, что лозунг «от каждого по его

способности, каждому по его труду» является целью всякой истинной

общественной доктрины (6, с. 140). В “Startor” нет позитивных идей

относительно переустройства общества; вместо этого в книге есть рассказ о

путешествии самого Карлейля из «Нескончаемого Нет» через «Точку

Безразличия» в «Нескончаемое Да».

Тогда же Карлейль написал две блестящих статьи: одна из них о книге

Бозвелла «Жизнь Джонсона», уже преданной анафеме Маколеем, но с иных

позиций, другая же, под названием «Характерные черты». В этой статье под

видом метафизических рассуждений Карлейль наносит чувствительные

удары своим противникам: литературным критикам, философам-

утилитаристам с их «вечной мечтой о Рае, о роскошной Стране Изобилия, где

текут реки вина и деревья склоняются от готовых к употреблению яств».

Маквей Нэпьер, напечатавший статью в своем «Эдинбургском обозрении»,

сказал, что сам ее не понял, но что на ней, несомненно, печать гения, а

лондонские поклонники Карлейля прочли ее с большим удовольствием.

Однако когда в 1833 году “Startor Resartus” начал выходить по частям в

«Журнале Фрэзера», а труд автора был вознагражден по специально

заниженным ставкам, коммерческий успех Карлейля достиг низшей точки.

Как сообщил Карлейлю издатель Фрэзер, книга была встречена бешеной

бранью; журнал потерял на ней многих подписчиков, а сам редактор, как и

другие издатели, впредь зарекся печатать этого автора. В 1833 году Карлейль

выпустил статью о стихах Эллиота, короткую статью по истории, две

большие полубиографические работы — одну о Дидро, другую о графе

Каллиостро; в последующие же три года он не написал ничего, за

исключением совсем короткой статьи об Эдварде Ирвинге.

После всех этих событий Карлейль решил все-таки приступить к

написанию истории Французкой революции, которая так долго

вынашивалась в его голове. Спустя годы он говорил, что считал бы мир

безнадежным, если бы не французская революция, и в этом замечании

выразилось его отношение к истории вообще. Он старался схватить суть

каждого явления, прежде чем брался за перо, а схватить суть значило у

Карлейля — увидеть явление во всей его исторической, моральной и

религиозной значимости. Академический подход к истории никогда не

удовлетворял его, он скорее стремился истолковать и историю и литературу

как некую бесконечную религиозную поэму. Дважды в неделю Карлейль

посещал Британский музей, где он рылся в огромном, тогда еще не

снабженном каталогом собрании современной ему литературы, безусловно,

он имел страсть к точным, проверенным фактам, владевшую им всю жизнь.

«Французскую революцию» встретили гораздо теплее, чем ожидал

автор: Диккенс повсюду носил ее с собой; Теккерей написал о ней теплый

отзыв в «Таймc»; Саути высказал горячую похвалу самому Карлейлю лично

и говорил друзьям, что, пожалуй, прочтет ее раз шесть и что это «книга,

равной которой не написано, да и не будет написано ничего на английском

языке» (6, с. 156). Эмерсон считал книгу замечательной и предсказывал ей

долгую славу; он уверял Карлейля, что в Америке, где “Startor” разошелся

больше, чем в тысяче экземпляров, эту книгу ждет несомненный успех.

Милль обобщил мнения, сказав, что подзаголовок книги должен был быть не

«История», а «Поэма». Не прошло и нескольких месяцев после ее выхода в

свет, как он был уважаем, даже знаменит в литературном мире.

В 1844 г. Карлейль опубликовал книгу «Герои, почитание героев и

героическое в истории», в которой утверждает, что история — это биография

великих людей и целые эпохи являются продуктом их творчества. Герой

должен быть спасителем общества от революции. «Пока человек будет

человеком — Кромвели и наполеоны всегда будут неизбежным

завершением» (3, с. 271).

Стоя на этих позициях, Карлейль опубликовал в 1845 – 1846 гг.

историческую работу «Письма и речи Оливера Кромвеля». Он считал, что, в

отличие от Французской революции, Английская революция носила прежде

всего религиозный характер. Кромвель, по его мнению, был единственным

героем революции, который наложил на нее печать своей личности и гения.

Карлейль видел в нем прежде всего палача революции.

В 1858 – 1860 гг. появляется самое обширное историческое сочинение

Карлейля «История Фридриха II». При многих блестящих качествах, оно

страдает растянутостью, и Карлейль в нем восхваляет «короля-героя» и

прусские порядки.

В конце своей жизни Карлейль получил признание в научных кругах и

стал ректором Эдинбургского университета. С 1868 по 1870 г. он издал

собрание своих сочинений в 34 томах (наиболее полное издание составляет

37 томов). Английские исследователи акцентируют в работах Карлейля

поиски единого положительно воззрения, которое он называл религией, не

находя иного, более точного термина.

Карлейль, как многие гении, скептически относился к своим

произведениям. Об «Истории Французкой революции» он писал: «Не знаю,

стоит ли чего-нибудь эта книга и нужна ли она для чего-нибудь людям: её

или не поймут, или вовсе не заметят (что скорее всего и случиться), но я могу

сказать людям следующее: сто лет не было у вас книги, которая бы так

прямо, так страстно и искренне шла от сердца вашего современника» (3, с.

272).

Глава 2. Основные исторические произведения

и воззрения Т. Карлейля.

Самым известным историческим произведением Т. Карлейля является

«История французской революции» (1837 г.). Это наиболее известное

произведение, написанное в жанре исторического портрета. С точки зрения

сосременного строгого академического подхода к написанию истории, книга

Карлейля не укладывается в его рамки. Здесь нет ни архивных шифров, ни

обзора и источников литературы, ни указателей.

Это не столько систематическое изложение истории Французской

революции, сколько беседы с читателями о тех, кто творил эту историю.

Причем зачастую Т. Карлейль мало считается с достоверными фактами, как

бы «дорисовывая» своим художественным воображением отдельные

портреты, например Мирабо, Лафайета и Дантона. В этом смысле его книга

— и история, и роман.

Однако это вовсе не означает, что Карлейль не был знаком с

источниками по Французской революции. Работая над книгой, он перевернул

горы документов в библиотеке Британского музея в Лондоне, обложился

ящиками литературы у себя дома, беседовал с ветеранами революции,

атаковывал своих парижских знакомых, требуя прислать ему подлинные

ноты революционной песни «Ca ira!», умолял своего брата, находившегося

тогда во Франции, сходить в рабочее предместье Парижа Сент-Антуан и

посмотреть, не спилили ли роялисты единственное уцелевшее «дерево

Свободы», посаженное там санкюлотами в 1790 году.

Единственный рукописный экземпляр первого варианта «Французской

революции» безвозвратно исчез в доме его друга Джона Стюарта Милля, и

Карлейлю пришлось писать все заново. Некоторые личности, не

пользовавшиеся симпатией Карлейля, такие, как Робеспьер и Сен-Жюст,

обрисованы у него однобоко, а его оценка Мирабо совершенно неприемлема

с точки зрения современной науки. Но еще более серьезным недостатком

придется признать неполное использование источников. Начиная со смерти

Людовика XVI и до назначения Бонапарта генералом в 1795 году

повествование ведется в очень узких пределах, не забегая ни вперед, ни

назад, чем достигается, правда, большая сила и сжатость, но зато революция

от этого предстает в лицах, а не в событиях. Карлейль понимал, что

революция имела свои экономические причины, он видел, что она

знаменовала конец феодализма во Франции. Однако при его подходе к

изложению эти важные соображения оставались на втором плане.

Происходившая в душе Карлейля борьба между пуританизмом,

воспитанным с детства, и стремлением к социальным преобразованиям путем

свержения существующего строя разрешилась таким образом, как это было

возможно только в XIX веке и только у английского мыслителя. Социальные

преобразования необходимы, причем достичь их можно лишь

революционным путем — в этом Карлейль был самым крайним радикалом и

не разделял веры своих друзей в парламент, а отстаивал необходимость

насилия. «За всю историю Франции двадцать пять миллионов ее граждан,

пожалуй, страдали меньше всего именно в тот период, который ими же

назван Царством Террора», — писал он (6, с. 203). Эти крайние взгляды

сочетались у него с верой в то, что люди нуждаются в лидере, причем лидер в

его понимании во многом походил на сурового кальвинистского бога его

отца. Поскольку революция, несомненно, была предначертана богом, то ее

смысл состоял прежде всего в том, чтобы возвестить рождение нового мира,

а последнее возможно лишь при благотворном влиянии признанного вождя

— самого мудрого, героического и дальновидного человека Франции.

Из современников Карлейля привлекали наиболее гуманные и душевно

щедрые люди, именно среди них и искал он героя, в лице которого история

человечества достигла бы нового величия. Французскую революцию он

приветствовал как шаг вперед на этом пути. Непреходящая ценность книги в

том и состоит, что волнующая человеческая драма превращается

талантливым художником в хвалебную песнь живительным силам общества,

отметающим прах прошлого и с надеждой устремленным в будущее. Только

черствое сердце прочтет без волнения сцены этой драмы: взятие Бастилии,

поход женщин на Версаль, натиск и ярость последних лет революции. В этой

грандиозной картине гибели старого мира и нарождения нового предмет

книги и личность писателя редчайшим и прекраснейшим образом сливаются;

результатом этого слияния является книга о революции — по-своему

гениальное литературное произведение.

В своем повествовании Карлейль менее всего беспристрастен.

Субъективизм симпатий и антипатий автора вполне очевиден. Не избежал он

соблазна и как бы заново «смоделировать» ход давно минувших событий.

Вместе с тем Французская революция в интерпретации Карлейля не лишена

исторического оптимизма. Автор одним из первых, в 30-х годах XIX в., когда

еще были живы непосредственные участники революции, например «хромой

дьявол» и один из авторов знаменитой Декларации прав человека и

гражданина, Шарль Морис Талейран, на весь англоязычный мир громко

заявил, что эта революция была и неизбежной, и закономерной.

Приступая к написанию своего труда, Карлейль опасался, чтобы его

голос не прозвучал как глас вопиющего в пустыне: Европа 30-х годов

прошлого века была завалена мемуарами монархистов, бонапартистов,

клерикалов, просто обскурантов, которые не видели во Французской

революции либо ничего, кроме гильотины и ее «начальника» — Робеспьера,

либо, наоборот, вслед за аббатом Баррюэлем оценивали ее только как

всемирный заговор иудей-масонов. Однако соединение исторически точного

описания с необычайной силой художественного изображения великой

исторической драмы, протест против деспотизма в любой форме и глубокая

человечность снискали труду Карлейля любовь и почитание.

Удача «Французской революции» служила блестящим (и единственно

полным) оправданием избранному Карлейлем своеобразному стилю. Эффект

его, по словам Кольриджа, состоял в том, что читатель видел события как бы

при вспышках молнии. Эти вспышки освещают поразительно живые

картины, людей и событий, нарисованных с сочувствием и осуждением,

юмором и печалью. В книге тысячи комических историй, подобных рассказу

о Ломени де Бриенне, который всю жизнь чувствовал «признание к высшим

служебным чинам» и стал, наконец, премьер-министром. Иные же эпизоды

поражают своим мрачным драматизмом.

Главное в этой книге, более чем в остальных его сочинениях, — это ее

пророческий дух, призыв к высоким идеалам, звучащий здесь еще сильно и

ясно, чисто, без ноток разочарования. «Что ж, друзья, сидите и смотрите;

телом или в мыслях, вся Франция и вся Европа пусть сидит и смотрит: это

день, каких немного. Можно рыдать, подобно Ксерксу: сколько людей

теснится в этих рядах; как крылатые существа, посланные с Неба; все они, да

и многие другие, снова исчезнут в выси, растворясь в синей глубине; все же

память об этом дне не потускнеет. Это день крещения Демократии; хилое

Время родило ее, когда истекли назначенные месяцы. День соборования

настал для Феодализма! Отжившая система Общества, измученная трудами

(ибо немало сделала, произведя тебя и все, чем ты владеешь и что знаешь) —

и преступлениями, которые называются в ней славными победами, и

распутством и сластолюбием, а более всего — слабоумием и дряхлостью, —

должна теперь умереть; и так, в муках смерти и муках рождения, появится на

свет новая. Что за труд, о Земля и Небо, — что за труд! Сражения и убийства,

сентябрьские расправы, отступление от Москвы, Ватерлоо, Питерлоо,

избирательные законы, смоляные бочки и гильотины; и, если возможны тут

пророчества, еще два века борьбы, начиная с сегодняшнего дня! Два

столетия, не меньше; пока Демократия не пройдет стадию Лжекратии, пока

не сгорит пораженный чумой Мир, не помолодеет, не зазеленеет снова» (6, с.

207).

Среди вопросов, волновавших Карлейля, главным был вопрос о

положении в Англии. Тридцатые годы начались с закона о реформах,

которому философы-утилитаристы рукоплескали как символу грядущего

благоденствия. Но в те же годы начали расти и тред-юнионы:

Всенациональный союз трудящихся классов за установление новой морали,

основанный в 1833 году под влиянием идей Роберта Оуэна, в котором одно

время состояло, как считается, больше миллиона человек. Этот союз был

безжалостно раздавлен тем самым правительством реформ, на которое

утилитаристы возлагали столь большие надежды. Вслед за расправой над

мучениками из Толпадла последовала атака со стороны хорошо

организованных заправил строительных, трикотажной и швейной компаний

на самый принцип рабочих объединений. Всенациональный союз распался.

На смену ему пришла Лондонская ассоциация рабочих, которая выработала

хартию из шести пунктов, в которых требовалась реформа избирательного

права, тайное голосование, ежегодный созыв парламента, равные

избирательные участки, жалованье членам парламента, отмена

имущественного ценза для участия в парламенте. Принятие этих требований

означало бы полное свержение правящего класса. В феврале 1839 года

собрание из 53 делегатов, в основном от промышленных районов,

подготовило петицию для представления хартии в парламент. Петиция, под

которой стояло 2 миллиона 283 тысячи подписей, наконец, была

представлена в парламент. Ни малейшей надежды на то, что парламент ее

утвердит, разумеется, не было. Вопрос о том, поставить ли хартию на

рассмотрение в парламенте, был решен отрицательно большинством голосов:

235 против 46. Чартисты начали готовить всеобщую забастовку, но затем

оставили это намерение. Правительство же, не теряя времени, арестовало

чартистов по обвинению в антиправительственной агитации, в незаконных

сходках, в незаконном ношении оружия. Поднявшееся в Уэльсе восстание

было подавлено, его организаторов судили, заключили в тюрьму или сослали

на каторгу. Правительство торжественно объявляло об уничтожении

чартизма. На самом же деле он был лишь ослаблен правительственными

мерами.

Зимой 1839 года Карлейль написал за четыре-пять недель небольшую

книгу о чартизме. «Чартизм» принадлежит к числу самых блестящих работ

Карлейля. В ней утверждается, что чартизм не может быть окончательно

подавлен, так как он проистекает из глубокого недовольства, назревшего в

рабочем классе Англии. От этого движения не удастся отмахнуться, назвав

его подлостью, безумием или подстрекательством. Он обрушивается на

парламент реформ, который отказался рассмотреть положение в Англии, но

нашел время обсудить вопрос о спальне ее величества, закон об охоте,

законы о ростовщичестве, решить вопрос о скоте в Смитфилде и многие

другие, причем обрушился с такой блестящей иронией, что и теперь эта

книга читается с увлечением, хотя чартизм давно стал страницей истории.

Однако тогда Карлейль нападал и на консерваторов, и на радикалов за то, что

они не смогли понять: чартизм — это «наша Французская революция»,

которую можно осуществить при помощи веских аргументов, а не ударов, но

нельзя ни подавить, ни оставить без внимания. В противовес буржуазным

публицистам, которые заявляли, что все чартисткое движение — дело рук

зловредных смутьянов, Карлейль высказал убеждение, что корни чартизма —

в нищете и бесправии народных масс, и доказывал, что чартизм нельзя

уничтожить репрессиями. Он резко критиковал законодательство о бедняках.

Однако на протяжении 40-х годов взгляды Карлейля менялись в

сторону консерватизма. Постепенно в работах Карлейля критика

капитализма звучала все глуше, а его высказывания, направленные против

выступлений народных масс, — все резче. В книге «Прежде и теперь» он

рисовал идиллические картины средневекового общества, где якобы царили

простые благородные нравы, добрый монарх обеспечивал благополучие и

свободу подданных, церковь пеклась о высоких моральных ценностях. Это

была романтическая утопия, сближавшая Карлейля с феодальными

социалистами.