Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)

Подождите немного. Документ загружается.

фонологическое «понимание» теперь стало вредным, или опасным, поэтому-то и пришлось

изыскивать механизм, когда такое «понимание» хотя и есть (как голосовая подражательная

реакция), но всё же его одновременно и нет (ибо это деформированное подражание,

наподобие передразнивания). В деталях переход от первой фазы ко второй неясен, но мы не

рискуем ошибиться, сказав, что эхолалическая реакция стала сопровождаться какими-то

ассоциируемыми с нею раздражениями и побуждениями в нервной системе. Следовательно,

она тем самым эволюционировала навстречу собственно суггестии. Мы подойдём к этому

факту с иной стороны в следующем разделе. Пока же отмечаем важный виток спирали

«понимание — непонимание»: появление в акте эхолалии элементов действия «наоборот», т.

е. подмена фонем противоположными по местоположению или по артикуляции создаёт

очередной уровень «непонимания», или «нетождественного обмена».

Наконец, вот ещё один механизм того же, восходящий, вероятно, к той же ранней поре — к

финалу чисто суггестивной стадии эволюции второй сигнальной системы. Это — ответ

молчанием.

Молчание может быть двоякого рода. Одно отвечает до-речевому уровню. Это животное

молчание. Другое — перерыв, тормоз в речевом общении. Такое молчание второго рода было

гигантским приобретением человечества. Оно тоже принадлежит к механизмам отказа от

непосредственного выполнения суггестии, но и от парирования её эхолалией или квазиэхола-лией.

Молчание — генерализованное торможение речевой функции: тут уж нет подобия даже

«неэквивалентного обмена», ибо в обмен не даётся вообще ничего. Но это «ничего» весьма

весомо. Во-первых, оно есть пауза — разграничитель звуковых комплексов и тем самым фактор

превращения неопределённо длительных звучаний в слова. Во-вторых, молчание в ответ на

словесный раздражитель есть промежуточное

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 587

звено к ответу действием, движением, но теперь предварительно пропущенным сквозь

нейродинамическое сито дифференцирования словесных раздражителей. В-третьих, ответ

молчанием есть первый шаг становления «внутреннего мира». Пока длится молчание, оно

составляет оболочку для интериоризо-ванных, внешне не проявляющихся реакций, будь то по

речевому или неречевому типу. Следовательно, молчание — это ворота к мышлению.

Но пока мы ещё не вышли из мира суггестии. Мы только обозрели те барьеры, которые

суггестия на этапе своей зрелости должна преодолевать, чтобы оставаться фактором принуж-

дения в человеческом общении. Эти барьеры — её закалка. Суггестия вполне находит себя,

когда она властна не над беззащитным, а над защищённым перечисленными средствами, т. е.

преодолевает их.

Оставаясь ещё в мире суггестии, мы тем самым исследуем только и исключительно систему

материальных нейрофизиологических воздействий людей на поведение людей. Это поначалу

просто своеобразное проявление тормозной доминанты, её инверсия, вернее, целая серия

инверсий в общении иервобытнейших людей эпохи их отпочкования от троглодитов. На

уровне суггестии вторая сигнальная система не имела никакого отношения к тому, что

философия называет сознанием, как и познанием. Но она не только интериндивидуальный

феномен, ибо всё настойчивее затрагивала и то, что индивид делает в окружающей природной

среде: сначала тормозила его действия, затем уже и требовала какого-то действия. Да и самые

простые тормозящие команды, если они тормозят лишь определённое действие, ставят перед

побуждаемым организмом немало задач конкретного осуществления: «иди сюда» или «пошёл

вон» могут требовать преодоления каких-либо препятствий, осуществления каких-либо

предваряющих поступков; «отдай», «брось» могут потребовать отчленения или иных

операций с предметами. Одним словом, если индивид не прибегает к попыткам не выполнить

предписываемое, парируя суггестию, а подчиняется ему, то он оказывается перед вопросом:

как его выполнить? Следовательно, чем более суггестия расчленяется, тем многообразнее и

тоньше операционные задачи, возникающие перед человеком.

Мы помним, что суггестия по своему физиологическому генезису противостоит и противоречит

первой сигнальной системе, а именно тому, что подсказывает и диктует организму его

588 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

собственная сенсорная сфера. Теперь, с развитием суггестии, вся задняя надобласть коры

мозга, включающая височную, теменную и затылочную области, должна приспосабливаться,

пристраиваться к необходимости находить во внешней'среде пути к выполнению заданий. Это

требовало развития корковых анализаторов, развития перцептивной и ассоциативной систем

особого, нового качества. Функции и органы гнозиса и праксиса приобрели у нас

человеческую специфику вместе с развитием суггестии.

Таким образом, не тот «труд» каждого по отдельности, на который делает упор

индивидуалистическая концепция антропогенеза, усовершенствовал мозг Homo sapiens, не та

«деятельность» каждого одиночки перед лицом природы, а выполнение императивного

задания, т. е. специфическое общение (суггестия). Другое дело, что тем самым суггестия несёт

в себе противоречие: зачинает согласование двух сигнальных систем, из противопоставления

которых она изошла. Это противоречие окажется продуктивным: оно приведёт к

контрсуггестии. Однако это произойдёт на более позднем этапе эволюции.

Здесь остаётся внести одно разъяснение к сказанному в настоящем разделе о суггестии. Могло

создаться впечатление, что ранние неоантропы состояли из внушающих (суггесторов) и

внушаемых (суггестентов); вторые то поддавались, то пытались противиться, то снова

поддавались воздействующему влиянию (инфлюации) первых. Однако я просто рассматривал

явление и его осложнения сами по себе, отвлекаясь от вопроса, кто именно состоял в данном

отношении, т. е. всегда ли та же роль исполнялась той же особью. Теперь, дабы выпятить, что

это была абстракция и в противовес возможному недоразумению, повторим

противоположную модель: каждая особь играла то одну роль, то обратную и нимало не

срасталась с ними. Но видимо, обе модели неистинны, во всяком случае есть еще одна,

гораздо более интересная для исследователя.

Мы всё время оперировали двумя партнёрами, вернее, двумя сторонами (ибо каждый

«партнёр» мог быть и множественным). Представим себе теперь, что перед нами три

действующих лица, т. е. три соучаствующих стороны. В таком случае инициатором или

соучастником всякой «непонятности», всякого «барьера» может быть и сам суггестор, если он

не намерен воздействовать на поведение некоторых реципиентов, — именно тех, которые

владеют «кодом» самозащиты, или же, напротив, намерен воздействовать только на них,

минуя остальных.

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 589

Кстати, мы тем самым возвращаем слову «код» его настоящее значение, утраченное

современной кибернетикой: «код» может быть только укрытием чего-то от кого-то, т. е.

необходимо подразумевает трёх соучастников — кодирующего, декодирующего и

акодирующего (не владеющего кодом). В противном случае связь первых двух звеньев столь

же бессмысленно величать «кодом», как величают «запоминающим устройством» депо или

склад чего-либо.

Итак, метаморфозы суггестии, намеченные выше, вполне согласуются с такой

антропогенетической канвой: три соучастника — это три градации, которые мы выше

наметили в неустойчивом переходном мире ранних (ископаемых) неоантропов, а именно: 1)

ещё весьма близкие к палеоантропам, т. е. полунеандерталоидный тип, 2) средний тип, 3)

наиболее продвинутые в сторону сапиентации. Все вместе они, или по крайней мере второй и

третий тип, стояли в биологическом противоречии, каковому противоречию и соответствует

первоначальная завязь суггестии. Она достигает всё большей зрелости внутри этого мира

ранних неоантропов, причём наиболее элементарные формы суггестии действительны по

отношению к более примитивному типу, а более сапиентные варианты неоантропов избегают

воздействия суггестии благодаря вырабатывающимся предохранительным ограждениям. Чем

более усложнённый вариант суггестии мы рассматриваем, тем более он отвечает отношениям

уже между сапиентными формами, становясь «непонятным» для отставших. Естественный

отбор весьма энергично закреплял формирование соответствующих устройств

(эхолалических, иарафазических и др.) в мозге неоантропов и размывал средний тип; всё

дальше в стороне от эволюции суггестии оставался неандерталоидный тип. Полная зрелость

суггестии отвечает завершению дивергенции. Но к этому времени среди самих Homo sapiens

уже распространилось взаимное обособление общностей по принципу «кодирования» своей

общности от чужих побуждений, т. е. самозащиты «непониманием» от повелений,

действительных лишь среди соседей.

III. Вторжение вещей

Знакомство с феноменом суггестии и с её развитием раскрыло, что во времена начальных

ступеней второй сигнальной системы функция отражения предметной среды оставалась

590 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

в полной мере за первой сигнальной системой. Последняя продолжала ведать всей

самостоятельной предметной деятельностью каждого индивида. Как уже говорилось, с

психологической и философской точки зрения вторая сигнальная система на своих ранних

стадиях не имеет связи с проблемами познания, мышления, взаимной информации.

Но тем самым со всей силой встаёт вопрос: когда же и как возникла эта связь? Как попали

вещи

, предметы, объекты в сферу звукоиспусканий и звуковосприятий? Если угодно,

наоборот: как проникли эти нейрофизиологические вокализа-ционные механизмы

взаимодействия особей в сферу обращения с объектами, предметами, вещами?

Не мною первым так поставлен вопрос. А. Валлон настаивал на отсутствии континуитета

(непрерывности) при развитии мышления ребёнка из его индивидуально унаследованного

сенсомоторного аппарата: вместе с усвоением речи в его поведение врываются

принципиально иные детерминаторы

. Л. С. Выготский выдвинул идею о «двух корнях»: о

наличии у речи своей предыстории, прежде чем она в онтогенезе и в филогенезе сочетается с

предысторией интеллекта — с предметным мышлением, породив повое явление — реч е-

мысли тельную функцию человеческой психики

Рассмотрим подробнее результаты одного менее известного автора. Лингвист А. П.

Поцелуевский в поисках методов реконструкции древнейших форм и ступеней человеческой

звуковой речи обратился к собиранию и анализу специфических обращений людей к

домашним животным — в основном на материале туркменского языка, но с привлечением

некоторых сравнительных данных и из других языков

. Он исходил из мысли, что «человек и

животные одомашнивались вместе» (по Н. Я. Марру), но отношения людей с домашними

животными с тех пор мало эволюционировали, поэтому и речевые формы современных

обращений к животным могут послужить источником познания некоторых свойств и черт

древнейшей речи. На мой взгляд, эта аргументация примененного метода исследования

уязвима (одомашнивание животных в основном относится лишь к неолиту) и лучше было бы

заменить её другой: на обращения к животным перенесено кое-что из характерных черт

былого обращения к палеоантропам или к низшим типам неоантропов. Но так или иначе,

исследование оказалось плодотворным. Обращение к животным делится на два комплекса: 1)

приманить (более древний) или 2) прогнать,

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 591

а также заставить быстрее идти и т. п. (более поздний). Осложнение этих обращений

происходило посредством дупликации и мультипликации, сложения двух разных основ, а

дифференцирование также и посредством интонаций.

Вот кое-что из выводов А. П. Поцелуевского. Древнейшим типом звуковой речи являлось

«слово-монолит», недифференцированное ни в семантическом, ни в формальном отношении и

неразложимое на отдельные элементы. Основным назначением таких слов-монолитов было

сообщение говорящим своей потребности, воли или желания другому, поэтому можно пред-

положить, что их первоначальная функция была аналогичной нынешней повелительной

форме глагола. Последняя является, таким образом, «древнейшим фактом звуковой речи

человека». «Употребление предками человека нерасчленённых слов-монолитов не было

связано с необходимостью сообщения тех или иных умозаключений или суждений. Слово-

монолит являлось выразителем не суждения, но воли или желания говорящего, и само

высказывание слова-монолита диктовалось лишь конкретными потребностями текущего

момента. Поэтому во внутреннем содержании слов-монолитов нельзя вскрыть никаких

элементов логического суждения»

Как видим, автор своим собственным путём пришёл к мнению о древнейшей стадии речи,

весьма близкому к изложенному выше представлению о суггестии. Тем самым автор должен

был представить как качественно иную, последующую стадию: появление у слов

номинативно-семантической функции (иначе, коммуникативно-информационной).

Действительно, Поцелуевский так продолжает изложение своих выводов: «Номинально-

номинативная функция слова-монолита явилась позднейшей надстройкой над его перво-

начальной вербально-императивной функцией. Слова-монолиты стали употребляться для

обозначения отдельных элементов действительности... Из знаков воли они превратились в

знаки представлений, в знаки предметов мысли... Появление у слова-монолита зачатков новой

(интеллектуальной) функции (как знака представления или понятия) дало ему возможность

стать орудием примитивной мысли... Слово-монолит, не теряя своей

недифференцированное™ и нерасчленённости, впервые стало орудием мысли в качестве

словесного выразителя предиката суждений восприятия...»

Все это так, и очень глубоко схвачено. Но тем более очевидным становится, что сам переход

остался необъяснённым. Вы-

592 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

ражение, что новая функция явилась «позднейшей надстройкой» над первоначальной

функцией, лишь требует ответа на вопрос: откуда же взялась эта новая функция, столь

радикально отличная от прежней? Как она могла присоединиться к прежней?

Ниже излагается, видимо, единственная мыслимая разгадка. Слова ещё не обозначали вещей,

когда вещи были привлечены для обозначения слов, а именно для их дифференцирования.

Нужно думать, что потребность в различении звуковых суггестивных комплексов —

обособлении таких, на которые «не надо» отвечать требуемым действием, от тех, на какие

«всё-таки надо» отвечать, — с некоторой поры более и более обгоняла наличные речевые

средства. Для умножения числа этих внутренне аморфных и диффузных звуковых комплексов

надо было бы создавать всё новые тормозные фонологические оппозиции или новые

сочетания из уже наличных комплексов, а возможности к тому были крайне бедными.

Неограниченные языковые средства возникнут только много позже — с появления синтаксиса

(синтагматики, парадигматики). Однако гораздо раньше было использовано другое средство:

если один и тот же звук («слово») сопровождается двумя явно различными движениями

говорящего, т. е. двумя его отчётливо дифференцируемыми адресатом действиями, это уже

два разных слова. Но подавляющая часть действий предметна, т. е. действия производятся с

теми или иными предметами: действия нельзя смешать между собой именно благодаря тому,

что отчётливо различны вещи, объекты манипулирования или оперирования. Так-то вот вещи

и втёрлись в слова!

Это по-прежнему только общение, но ещё не сообщение чего-либо. Обогатились только

тормозящие или предписывающие какое-либо действие сигналы: из чисто звуковых они стали

также и двигательно-видимыми. Говоря о «вещах» как дополнительных индикаторах,

различающих между собой акустически подобные друг другу сигналы, мы имеем в виду

«вещи» в самом широком смысле материальных фактов — и акты, и объекты. Торможение

или предписание какого-либо действия теперь осуществляется не просто голосом, но одно-

временно и двигательным актом, например руки (вверх, вниз), а в какой-то значительной

части случаев также показом того или иного объекта. Так при небольшом числе доступных

голосовых сигналов теперь могло быть осуществлено значительно возросшее число

фактически различимых суггестивных ко-

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 593

манд. Не служит ли тому иллюстрацией и подтверждением факт палеолингвистики:

древнейшие корни оказываются полисемантическими — целыми семантическими пучками, т.

е. одно «слово» было связано с несколькими разнородными «вещами»? Вернее было бы

считать, что это как раз несколько разных «слов», но при одинаковом звуковом компоненте.

Слабым следом того состояния являются ныне омонимы. Однако тогда вещи были не

денотатами, а значками.

Читатель видел в гл. 3, что понятие «знак» имеет два кардинальных признака: основные знаки

1) взаимозаменяемы но отношению к денотату, 2) не имеют с ним никакой причинной связи

ни по сходству, ни по причастности. Но в настоящей главе, где сюжет 3-й главы перемещён в

генетический план, надлежит спросить: какой из этих двух признаков первонача-льнее? Ответ

гласит: второй. Об этом косвенно свидетельствует, между прочим, семасиологическая

природа имён собственных в современной речи: если они, как и все слова, удовлетворяют

второму признаку, то заменимость другим знаком выражена у имён собственных слабее, а в

пределе даже стремится к нулю (конечно, в современной речи это возможно, но либо очень

примитивно, например, словами «это», «вот», либо, наоборот, очень обширным описанием).

Иначе говоря, имена собственные в современной речевой деятельности являются

памятниками, хоть и стёршимися, той архаической поры, когда вообще слова ещё не имели

значения (как инварианта при взаимной замене, переводе)

Но какое-то взаимоотношение между звуковыми и вещными компонентами суггестивных

сигналов должно было возникнуть вместе с появлением этих вещных компонентов. А именно

последние служили «формантами» слов, размножавшимися быстрее, чем их звуковой

компонент. И в этом условном смысле вещи стали обозначением звуков раньше, чем звуки —

обозначениями вещей, вернее, представлений и мыслей о вещах. Ведь мы тут по-прежнему

имеем дело только с аппаратом побуждений, торможений, отказов и т. п., и наша

гносеологическая позиция, а именно материализм, ничуть не изменится от того, какое из

материальных звеньев этого аппарата первичнее другого: ведь сознания ещё нет, нет субъекта,

противостоящего объекту. Но к числу свойств вещей, используемых людьми в

первосигнальной жизни, теперь присоединена второсигналъная функция — быть составной

частью и наглядными разделителями речевых сигналов.

594 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

Опять-таки, если покопаться в современном опыте, мы найдём в нём следы знаковой функции

вещей. Ведь знаком и сейчас иногда может служить предмет — не звук и, не какое-либо

искусственное создание людей для выполнения ими функции знака, а сам подлинный

предмет: зуб, (служащий амулетом), клок волос, рог; дерево, пень, ручей, камень; звезда, луна,

солнце; зверь, птица; сооружение, здание и т. д. Знаком чего же служит такой предмет? Раз по

определению природа знака не имеет ничего общего с природой обозначаемого, значит, эти

предметы либо вовсе не знаки, либо они знаки каких-либо не имеющих к ним иного

отношения действий и взаимодействий между людьми. Поскольку все такие предметы ныне

несут оттенок святости, волшебства, магии, а вместе с тем и невроза, мы легко допускаем, что

фетиши, тотемы, предметы-табу действительно возникли как знаки, в частности тормозящие и

растормаживающие, каких-либо сопряжённых окриков, команд и т. п. Однако, чтобы быть в

полном смысле знаками этих звуков, предметы должны были бы обрести ещё в данной

функции и парную (или более широкую) взаимозаменимость или эквивалентность между

собой.

Открыв вход вещам во вторую сигнальную систему, мы должны рассмотреть две линии

дальнейшего развития; 1) что происходило с вещами в этой их новой функции по аналогии с

тем, что происходило со звуками; 2) что происходило с отношением между звуками и вещами

как компонентами сигнализации: их перемену местами.

1. В качестве суггестивных сигналов вещи должны были претерпеть нечто подобное переходу

звуков с фонетического на фонологический уровень — обрести сверх простой различимости

ещё и противопоставляемость. К числу самых ранних оппозиций, наверное, надо отнести

противоположность предметов прикосновенных и недоступных прикосновению; как уже

упоминалось, указательный жест есть жест неприкосновения: он, может быть, некогда даже

сам «обозначался» объектами, действительно по своей натуре исключающими прикосновение

(в том числе небо, солнце, огонь, глаз и пр.). Нечто подобное ситуации эхолалии должно было

породить повтор-ность, взаимное уподобление двух показываемых предметов-близнецов или

способов (приёмов) их предъявления (показывания). Далее, должна была явиться и

деструкция одного из них — расчленение, преобразование, так, чтобы он был и похож и не

похож на своего двойника (в том числе посредст-

ГЕНЁЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 595

вом нанесения искусственной раскраски или посредством изготовления из чего-либо

искусственного подобия). И, наконец, что-нибудь аналогичное молчанию: утаивание предмета

от взгляда или отведение взгляда от предмета; недвижимость человека среди вещей —

«неманипулирование», «неоперирование». Всё это вольётся в «труд».

Кстати, в этом негативном поведении таится, несомненно, переход к принципиально новому

нервному явлению: к возникновению внутренних образов вещей. В норме всякая реакция

организма складывается под воздействием двух факторов:

а) необходимости её по внутреннему состоянию организма,

б) наличия соответствующего раздражителя в среде; соотношение их интенсивности может

быть очень различным, один из двух факторов может быть в данный момент слаб, но в сумме

оба составляют единицу: иначе нет реакции

. Однако замечено, что, если второй фактор

равен нулю, нервная система животного всё же может иногда подставить недостающую

малую величину в форме иллюзии раздражителя. По данным этологии, голодные скворцы в

изолированном помещении производили все действия охоты за мухами, хотя мух не было; то

же достигается электрическим раздражением областей ствола мозга у кур: клёв

отсутствующего корма, движения ухаживания за отсутствующими самками или целостное

протекание сложных поведенческих актов. В других случаях реакции «вхолостую»

достигались введением гормонов

. Значит, в этих ситуациях в формуле а+в=1 роль «в»

выполняет галлюцинация. Мы не назовём её «образом», тем более «представлением», но

отметим эту материальную возможность, заложенную в нервной системе животного. У

человека же закрытие каналов общения и лишение (депривация) сенсорных раздражений

порождает галлюцинаторные образы. Вероятно, возникновение образов характерно для

специфических пауз в рассматриваемом нами механизме раннего второсигнального общения.

И это было уже воротами к представлениям (только воротами — ещё далеко не тем, что

отличает, по Марксу, архитектора от пчелы!).

2. Пока вещь просто замешана вместе со звуком в один сигнальный комплекс, нельзя говорить

о каком-либо «отношении» между ними. Они составляют «монолит». Отношение возникает

лишь в том случае и с того момента, когда они окажутся в оппозиции «или — или», а тем

более, когда снова составят единство «и — и», несмотря на оппозицию, вернее, посредством

неё.

596 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

Как же можно представить себе переход от слитности к противопоставлению? Допустим, что

как один и тот же звук-комплекс сочетали с манипулированием разными предметами и с

помощью этих вещных формантов получали разные слова, так и тот или иной предмет стали

сочетать с разными звуками-комплексами. Это могло быть, очевидно, средством «смешивать»

слова и тем лишать их определённого действия на нервную систему и поведение. Из

возникающей при этом «путаницы» и «непонятности», может быть, выходом и явилось

противопоставление сигналов по их модальности: либо звуковой, либо предметный. Однако

— вот порог чуда! — разойдясь, став несовместимыми, они функционально могли по-

прежнему подменять друг друга в одной и той же суггестивной ситуации. А отсюда — их

созревшее отношение: заменяя друг друга в межиндивидуальных воздействиях людей,

звуковой сигнал и предметный сигнал, абсолютно не смешиваемые друг с другом (когда один

возбуждён, другой заторможен и обратно), в то же время тождественны по своему действию.

Это значит, что если кто-то использует их порознь, то другой может воспринимать, а затем и

использовать их снова как одно целое — как сдвоенный сигнал суггестии. Мало того, именно

так свойство «и — и» становится высочайшей спецификой суггестии в её окончательном,

готовом виде. То, что невозможно для отдельного организма — одновременная реакция на два

противоположных, исключающих друг друга стимула, — возможно в отношениях между

двумя организмами, ибо второй организм реагирует не прямо на эти стимулы, а посредством

реакций первого, выражающих и несовместимость стимулов и одинаковость их действия. Для

него-то, второго индивида, это реагирование первого — внешняя картина, а не собственное

внутреннее состояние. Он-то может совместить отдифференцированные в мозгу первого

индивида звук и предметное действие, слово и вещь и адресовать такой сдвоенный сигнал

обратно первому (или кому-либо). И тот испытает потрясение.

Конечно, всё это — лишь рабочая схема, но, кажется, она близка к реальности.

Во всяком случае дальше мы уже будем оперировать только с выведенным сейчас совершенно

новым явлением и понятием, которое окрестим «дипластией», и с его развитием. Полустершимся

следом для демонстрации природы дипластии могли бы

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 597

послужить метафоры, ещё более — речевые обороты заклинаний. Дипластия — это

неврологический, или психический, присущий только человеку феномен отождествления двух

элементов, которые одновременно абсолютно исключают друг друга. На языке физиологии

высшей нервной деятельности это затянутая, стабилизированная ситуация «сшибки» двух

противоположных нервных процессов, т. е. возбуждения и торможения. При «сшибке» у

животных они, после нервного срыва, обязательно снова разводятся, а здесь остаются как бы

внутри скобок суггестивного акта. Оба элемента тождественны в том отношении, что

тождественно их совместное суггестивное действие, а их противоположность друг другу

способствует их суггестивному действию. Дипластия — единственная адекватная форма

суггестивного раздражителя центральной нервной системы: как выше подчеркивалось,

незачем внушать человеку то действие или представление, которое порождают его соб-

ственные ощущения и импульсы, но, мало того, чтобы временно парализовать последние,

внушающий фактор должен лежать вне норм и механизмов первой сигнальной системы. Этот

фактор в лице дипластии биологически «бессмыслен», «невозможен» и вызывает реакцию на

таком же самом уровне — как бы невротическом, но не мимолётном, а постоянном для сферы

общения. То, что у животных — катастрофа, здесь, в антропогенезе, используется как

фундамент новой системы. Следовательно, то, что у животных физиологи традиционно, хотя

и навряд ли верно, рассматривают как патологию высшей нервной деятельности", в генезисе

второй сигнальной системы преобразуется в устойчивую норму.

Правда, нет никаких логических или физиологических препятствий для представления о

затяжном характере ультрапарадоксальной «фазы». Разве какие-либо эксперименты над

животными доказали, что она может длиться не более какого-то количества минут или часов?

Напротив, экспериментальные неврозы у животных оказались в ряде случаев довольно

стойкими, трудно устранимыми. Но то, что сложилось в речевой деятельности человека, не

идёт ни в какое сравнение. Ультрапарадоксальная «фаза» для человека в отношении высшей

нервной деятельности на уровне второй сигнальной системы стала пожизненной, может быть,

лишь несколько отступая в пожилом возрасте (что воспринимается как умудрённость). Но это

справедливо не только для жизни индивида, а и для совокупной всемирной истории

человеческого рода.

598 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

Однако, с другой стороны, в поступательном ходе всемирной истории происходили одни за

другими качественные сдвиги в отношениях между словами и вещами. Контрсуггестия

побеждала суггестию, вещи побеждали слова. Это принадлежит к очень глубоким чертам

истории как цельного процесса. Сдвиги начались вместе с ранними стадиями развития труда и

производства, но они становятся особенно отчётливыми с утратой трудом и материальной

жизнью своей традиционности и квазинеподвижпости

Но мы рассматриваем лишь начало человеческой истории. Поэтому надлежит сказать только о

самых древних (однако капитальнейших) сдвигах. К их числу относится появление синтагм

(синтагмов)

. Синтагмы — это два сдвоенных элемента одной и той же модальности: пара

взаимосвязанных звуковых сигналов или предметных сигналов. На каждую такую пару

переходит свойство дипластии, т. е. оба элемента одновременно и тождественны друг другу в

смысле возможности их взаимной замены по их сходству или сродству, и отчётливо

различимы. Отношение элементов внутри синтагмы, по-видимому, в конечном счёте

опирается на отношение возбуждения и торможения — на их взаимную связанность

отрицательной индукцией. В модальности звукового (и письменного) языка синтагма с тех

пор во всей истории останется фундаментальным и элементарным лингвистическим фактом.

Проявятся разные тенденции: слияние малоразличимых слов в сло-ва-дупли; слова-рифмы;

скрещение несхожих слов; противостояние друг другу двух несхожих слов в простом

предложении; уничтожение слова посредством присоединения к нему «не». В этих

процедурах они и будут выковываться в собственно слова. В плане же предметной и

операционной модальности синтагма — это создание и подыскивание подобий предметов (в

том числе прикосновенных подобий неприкосновенных предметов и наоборот); составление

одного предмета из двух различных; уподобление отчлененной части целому предмету;

наконец, уничтожение предмета посредством сжигания (а также закапывания).

Появление синтагм знаменовало новый этап в развитии отношений между звуками и предметами

во второй сигнальной системе: они способны теперь к некоторой динамической независимости

друг от друга, мо!ут образовывать отдельные дипластии. Однако им не оторваться вполне друг от

друга: они тотчас взаимно связываются в трипластии и тетрапластии,

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 599

о чём речь будет в заключительном разделе этой главы. Пока же отметим следующий важный

сдвиг в истории взаимоотношений слов и вещей: они далее образуют уже целые параллельные

цепочки или строчки. В речевой деятельности над синтагмой надстраивается такая цепная,

или линейная, речь, т. е. сложное предложение, фраза, неограниченный в принципе текст; это

обязательно высказывание о чём-то — план выражения коррелирован с планом содержания.

Допустим, это эпос или миф; даже туманное словесное заклинание или пророчество имеет

какую-то перекличку со смыслом. Со своей стороны содержание представляет собою здесь

цепь событий, лиц, вещей; этот линейный ряд может быть развёрнут либо во времени (эпос,

миф, культовая церемония), либо в пространстве (наскальные изображения охотничьих

эпопей, пиктограмма, столб с серией личин, аллея предков). Линейность этих сложных

знаковых комбинаций имеет среди прочего ту важную нейрофизиологическую специфику,

что каждое звено цепи служит одновременно и тормозящим фактором по отношению к

предыдущему знаку и возбуждающим фактором по отношению к последующему знаку.

Следовательно, в линейной, цепной системе знаков всякий знак является единством торможе-

ния и возбуждения — тождеством противоположностей.

Кратко охарактеризованные выше сдвиги принадлежат к довольно раннему времени развития

второй сигнальной системы и вместе с тем рече-мыслительной и рече-культурной

деятельности людей. Это цепь шлюзов, по которым проходило «вторжение вещей» в

первоначально совершенно специфическую область интериндивидуальных сигнальных

воздействий на поведение или, вернее, по которым происходил «захват вещей» этой особой

сферой. Но степень «захвата», до какой мы пока дошли, ещё недостаточна, чтобы говорить о

распространении на неё функции отражения из первой сигнальной системы. Исследователи

«коллективных представлений» в первобытной психике, от Дюркгейма до Леви-Брюля (и

даже до Анри Валлона), тщетно отбивались от назойливых доморощенных «опровержений»:

как, мол, мог бы дикарь выдалбливать из дерева лодку или убить дичь, если его мышление

было, насквозь антилогично, т. е. противоречило природе вещей? Ле-ви-Брюль возражал

посредством образа: да вот так же, как хороший игрок на биллиарде нередко ударяет шар

совершенно помимо мыслительных операций, а попадание превосходное. Если обобщить этот

образ, он будет отсылкой к природе

600 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

автоматизированных действий. А автоматизированное действие — это переданное в первую

сигнальную систему. Всё дело в том-то и заключается, что на ранних ступенях истории

большая часть материальной жизни людей оставалась в детерминации первой сигнальной

системы (или легко редуцировалась к ней) и лишь некоторый её сегмент детерминировался

суггестией. Правда, последний неумолимо должен был расширяться по мере созревания

психофизиологического механизма суггестии. Однако и эта экспансия вовсе не означала сама

по себе победу побеждённого над победителем: не только на первобытной ступени эволюции

психики, но даже и на последующей, мифологической, ещё не слова выполняли заказы вещей,

а вещи выполняли заказы слов, если только не оставались свободными от слов, т. е. в ведении

первой сигнальной системы.

Как ранняя первобытная («прелогическая») психика, так и мифологическое мышление

привлекали к себе на протяжении XX в. огромное внимание науки и философии. Изучение

мифологического мышления в последнее время даже выдвинулось на первое место и,

пожалуй, поглотило или оттеснило специальные проблемы более ранней первобытной

психики

. Основной итог этого штурма мифологической проблемы можно было бы отжать в

две формулы: 1) для мифологического мышления «возможно соединить что угодно с чем

угодно»; по определению, принадлежащему Леви-Строссу, «в мифе всё может случиться;

кажется, что развитие событий в нём не подчинено никаким правилам логики. Любой субъект

может иметь какой угодно предикат; возможна, мыслима любая связь»

; 2) мифологическое

мышление подчинено глубоким и сложным структурным закономерностям, в том числе

закону бинарной оппозиции. Казалось бы, эти формулы противоречат друг другу («всё

возможно» - «возможно только строго определённое»), но ведь первая формула имеет смысл

семантический, т. е. она говорит, что не смыслы слов определяют их сочетания, а смысловая

номинативная сторона слов ещё настолько второстепенна рядом с их основной функцией, что

смыслы ещё покорно следуют за сочетаниями слов. Они сплетаются в невероятные

симультанные или сукцессивные комбинации предметов, явлений или событий, обычно

мнимые, т. е. лишь рассказываемые и воображаемые комбинации, но иногда реализуемые и в

материальных образах. Вторая же формула говорит в сущности о законах структуры речевой

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 601

деятельности того времени, уже не просто ассоциирующей и противопоставляющей звуки,

жесты, но настолько втянувшей в себя семантический компонент, что он мог быть исполь-

зован как средство образования особенно сложных речевых структур.

Последние, однако, были ещё обращены к выполнению не отражательной, а суггестивной

задачи. Разумеется, природа вещей «сопротивлялась» произвольному обращению с нею: чем

более фантастические композиции пытались изобразить в материале, тем больше было

неудач, но больше становилось и редких удавшихся «чудес».

Последние закреплялись повторением и автоматизировались. Однако тут уже мало-помалу

внедрялась и отражательная функция: для реализации «чуда», идеального замысла,

необходимо было учитывать свойства материала. Мегалитические сооружения — дольмены и

кромлехи — были включены, конечно, в суггестивную работу слов, но какое же почти

непостижимо сложное обращение с камнями-гигантами должны были освоить их строители!

Итак, вещи втягивались в функционирование второй сигнальной системы сначала в качестве

вспомогательных средств межиндивидуального суггестивного аппарата общения, и это

продолжалось очень долго — во всю эпоху «первобытных бессмыслиц» и в значительной

степени на протяжении эпохи мифологии. Но всё же втягивание пещей в мир слов готовило

великий переворот во взаимоотношении тех и других.

Среди разных теорий происхождения речи наше внимание не может не привлечь концепция,

недавно выдвинутая советским лингвистом-филологом В. И. АбаевымЧ Суть её состоит как

раз в том, что «отношение людей к внешнему миру существует только через их отношение

друг к другу», следовательно, в истории возникновения речи выражать это отношение людей

друг к другу было первичной функцией, а выражать их отношение к внешнему миру было уже

вторичной, надстроив-шейся функцией. В. И. Абаев решительный противник эволю-ционно-

биологических подступов к происхождению речи. Коммуникативные системы животных —

«закрытые» (неспособные к неограниченному обогащению) и одинаковые для всего вида,

человеческие — «открытые» и расчленённые внутри вида на противостоящие друг другу

системы. «Представим себе такой эксперимент, — пишет Абаев. — Мы поселяем два стада

обезьян одного вида в условиях, максимально прибли-

602 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

жённых к естественным, но на ограниченной территории, вынуждающей их к постоянному

контакту друг с другом. Если бы в результате этого контакта в этих двух стадах выработались

две разные, нарочито противопоставленные друг другу системы сигналов, мы могли бы

сказать, что на наших глазах совершилось, величайшее таинство — скачок из животного

состояния в человеческое. Ибо важнейшим моментом очеловечения и рождения человеческой

речи было не что иное, как переход от биологически-детерминированных сигналов к со-

циально-детерминированным символам. Нужно ли говорить, что наш воображаемый

эксперимент обречён на неудачу: обезьяньи аффективные выкрики уже не превратятся в

человеческие слова. Видимо, это чудо могло совершиться только один раз в истории нашей

планеты и, может быть, единственный раз в истории Вселенной»

По идее Абаева, до верхнего палеолита не было ещё достаточной плотности популяции, чтобы

возникли постоянное взаимное «трение» человеческих групп и межгрупповая оппозиция, а

тем самым начальные явления речи и сознания. С верхнего палеолита это условие налицо.

«Одна человеческая орда ничем биологически не отличалась от другой. Новые, социальные

оппозиции, пришедшие на смену биологическим, могли найти выражение и

объективироваться только в символах. Такими символами и стали первые социально-обрабо-

танные звуковые комплексы, первые слова. Они обозначали примерно то, что мы выражаем

теперь местоимениями «мы», «наше», в противоположность «не-мы», «не-наше»... В этих

первых социально-символических наречениях познавательный момент был нераздельно слит

с оценочно-эмоциональным: «наше» означало «хорошее», «не-наше» — дурное. Всё двоилось

в сознании первых человеческих коллективов, всё делилось на «наше» и «не-наше»...». «Быть

может, историю человечества надо начинать не с появления первого каменного орудия или

первого глиняного горшка, а с того времени, когда сношения между человеческими группами,

или, пользуясь выражением Герцена, их трение друг об друга, стало регулярным явлением и

наложило определённый отпечаток на жизнь первобытного общества, на психику и поведение

первобытных людей... Слово как символ коллектива теряет всякий смысл, если оно не

противопоставляется другому символу другого коллектива. В одной, отдельно взятой,

изолированной человеческой общине речь не могла зародиться, какого бы прогресса

ГЕНЕЗИС РЕЧИ-МЫШЛЕНИЯ: СУГГЕСТИЯ И ДИПЛАСТИЯ 603

она ни достигла в других отношениях. Слово могло родиться только в контакте двух

человеческих групп, как огонь высекается столкновением двух кремней». Начальная

человеческая речь — это «набор социоразличительных средств, т. е. знаков, служивших для

различения одного коллектива от другого»

Итак, первоначально «из общего набора сигнальных звуков выделялись комплексы особого

назначения, особой функции: они выражали принадлежность к данному коллективу». «По-

требность всё время отталкиваться от других коллективов, противопоставлять себя им,

порождала множество дифференцированных звуковых комплексов социально-

символического характера и создавала великолепные условия для тренировки

звукопроизносительных органов и для постоянной дифференциации, пополнения и

обогащения лексики». «Работа сознания начиналась с осознания своего коллектива в его

противопоставлении другим коллективам и в дальнейшем отражала все модификации и

перипетии этих отношений. Противопоставление «мы» и « не-мы >>, будучи первой

социальной классификацией, было и первой лексико-семантической оппозицией»

Превосходные мысли! Для понимания их генезиса полезно напомнить, что, и по мнению Н. Я.

Марра, первыми словами были имена племенных групп. Такое имя есть одновременно и

негативное обозначение всего, что «снаружи», т. е. обращено вовне, и самоназвание группы и

её членов, т. е. обращено внутрь.

Проанализировав приведённые цитаты, читатель удостоверится, что позиция Абаева и

сходится, и не сходится с моей. А именно, расхождение наших взглядов начинается с того,

что у Абаева палеолитические группы, прежде совершенно изолированные и рассеянные, с

верхнего палеолита начинают «тереться» друг о друга, я же утверждаю, что, напротив, тут

начиняется разделение аморфного тасующегося единства вида на противопоставляющиеся

группы («они и мы»). Исходную психическую природу этой оппозиции я вижу не в

самосознании коллектива, а в возникновении первого вала на пути интердикции и суггестии,

т. е. вала, только зачинающего складывание чего-то, находящегося «внутри» него. Далее валы

такого рода перекрещиваются, накладываются один на другой, и поэтому «модификации и

перипетии» выражаются не только в дифференциации лексики, но в появлении

синтагмической и линейной речи, а вместе с тем во всё большем вовлечении

604 Б. Ф. ПОРШНЕВ. О НАЧАЛЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

двигательно-предметного, вещного и событийного материала в социальную функцию второй

сигнальной системы.

Позже приходит час, лежащий за пределами этой, книги, когда вторжение вещей завершается

их победой: они перестают быть знаками слов, слова становятся их знаками. Применительно к

схеме, принятой Абаевым, можно сказать, что, по мере того как древние слова всё менее и

менее обращены наружу в качестве «социоразделительных средств», а ориентированы на

внутреннюю жизнь становящегося коллектива (группы, общины, племени), в обратной

пропорции всё более и более эмансипируются вещи. Из слуг они становятся господами:

вторая сигнальная система сигнализирует им и о них. Начинается история познания.

Резюмируем ещё раз суть изложенного в предшествующих разделах настоящей главы.

Сначала сигналы второй сигнальной системы были всего-навсего антагонистами первой сиг-

нальной системы в том смысле, что служили инверсией тормозной доминанты: они были

только неким «наоборот» нормальной реакции и ничем больше. После «вторжения вещей»

они обретают смысл, т. е. семантическую или номинативную функцию, теперь они

противоположны, или антагонистичны первой сигнальной системе тем, что сигнализируют

нечто от-сутствующее в первой сигнальной системе. Это могут быть такие комбинации

смыслов, которые либо вообще невозможны и нереализуемы в мире вещей; либо требуют

преобразования вещей для приведения последних в соответствие с собой; либо, допустим, и

несут вполне реальную, т. е. отвечающую вещам, первосигнальную информацию, однако

принадлежащую-то вовсе не данному организму, а другому. Но и на этой ступени, т. е. после

«вторжения вещей», суть всё-таки ещё остается в том, что эти сигналы не соответствуют