Пороховщиков П.С. Искусство речи на суде

Подождите немного. Документ загружается.

только их собственное скудоумие или бессилие. Читая истинных мыслителей,

мы повторяем: как легко и ясно выражено здесь то, что так смутно сознавалось

нами! Те обвиняют родной язык; эти восхищаются им и вспоминают слова

Сенеки: mira in quibusdam rebus verborum proprietas est*(29).

О благозвучии

Красота звука отдельных слов и выражений имеет, конечно,

второстепенное значение в живой, нервной судебной речи. Но из этого не

следует, что ею должно пренебрегать. У привычных людей она является

бессознательно; а чтобы судить, как значительны для слуха могут быть даже

отдельные слова, вспомним одну строфу из Фета:

Пусть головы моей рука твоя коснется

И ты сотрешь меня со списка бытия,

Но пред моим судом, покуда сердце бьется,

Мы силы равные, и торжествую я.

Нельзя не видеть, как много выигрывает мысль не только от смысла, но и

от звучания глагола "сотрешь". Скажите "снесешь", и сила теряется.

Прислушайтесь и оцените чрезвычайную выразительность звука в одном

слове стихов:

Gleich einer alten, halb verklungnen Sage

Kommt erste Lieb' und Freundschaft mit herauf.

Можно сказать это слово так, что слушающие не заметят его; можно

сосредоточить в нем все настроение поэта.

Прочтите вслух следующий отрывок: "Счастливая, счастливая,

невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?

Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня

источником лучших наслаждений"*(30). После этого только глухой может

сомневаться в том, что меланхолическое настроение выражается в плавных и

шипящих звуках.

Вспомните некоторые места из прелестного стихотворения А. К.

Толстого "Сватовство":

Кружась, жужжит и пляшет

Ее веретено,

Черемухою пашет

В открытое окно.

Звукоподражание в первой строке очевидно; его не должно подчеркивать;

слово пашет напоминает весеннее тепло и пряный запах цветов; его можно и

следует произнести так, чтобы передать этот намек.

Стреляем зверь да птицы

По дебрям по лесным,

А ноне две куницы

Пушистые следим.

Слово пушистые заключает в себе настроение всего стихотворения; это

очень нетрудно выразить интонацией голоса и некоторой расстановкой слогов.

Я слыхал, как эти стихи читала восьмилетняя девочка:

Услыша слово это,

С Чурилой славный Дюк

От дочек ждут ответа,

Сердец их слышен стук.

В последнем стихе она произнесла слово сердец и стук, подражая

тиканью часов; получилась иллюзия сердцебиения.

Еще большее значение, чем звукоподражание, имеет в прозаической речи

ритм. Привожу только два примера:

"Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и аз упокою вы;

возмите иго мое на себе и научитеся от мене, яко кроток есмь и смирен

сердцем: и обрящете покой душам вашим; иго бо мое благо и бремя мое легко

есть"*(31).

В своей речи о Пушкине А. Ф. Кони сказал о его поэзии: "Так отдаленная

звезда, уже утратившая свой блеск, еще посылает на землю свои живые, свои

пленительные лучи..."*(32)

Какая речь лучше, быстрая или медленная, тихая или громкая? Ни та, ни

другая; хороша только естественная, обычная скорость произношения, то есть

такая, которая соответствует содержанию речи, и естественное напряжение

голоса. У нас на суде почти без исключения преобладают печальные крайности;

одни говорятся скоростью тысячи слов в минуту; другие мучительно ищут их

или выжимают из себя звуки с таким усилием, как если бы их душили за горло;

те бормочут, эти кричат. Оратор, бесспорно занимающий первое место в рядах

нынешнего зрелого поколения*(33), говорит, почти не меняя голоса и так

быстро, что за ним бывает трудно следить. Между тем Квинтилиан писал про

Цицерона: Cicero noster gradarius est, то есть, говорит с расстановкой. Если

вслушаться в наши речи, нельзя не заметить в них странную особенность.

Существенные части фраз по большей части произносятся непонятной

скороговоркой или робким бормотанием; а всякие сорные слова вроде: при

всяких условиях вообще, а в данном случае в особенности; жизнь - это

драгоценнейшее благо человека; кража, то есть тайное похищение чужого

движимого имущества, и т. п.- раздаются громко, отчетливо, "словно падает

жемчуг на серебряное блюдо". Обвинительная речь о краже банки с вареньем

мчится, громит, сокрушает, а обвинение в посягательстве против женской чести

или в предумышленном убийстве хромает, ищет, заикается.

Когда оратор вычисляет время, размеряет шаги, сажени и версты, он

должен говорить отчетливо, отнюдь не торопливо и совершенно бесстрастно,

хотя бы вся суть дела и, следовательно, участь подсудимых зависела от его

слов. Я помню такой случай. На Васильевском острове, недалеко от Галерной

гавани, была задушена и ограблена в своей квартире молодая женщина;

убийство обнаружилось около двух часов дня, тело было еще настолько теплое,

что прибывший врач не терял надежды спасти несчастную искусственным

дыханием; в связи со свидетельскими показаниями это указывало, что убийство

было совершено около часа дня. Другие свидетели удостоверяли, что два брата,

обвинявшиеся в убийстве, до начала второго часа дня работали на заводе на

Железнодорожной улице, за Невской заставой. Защитник предъявил суду план

Петербурга и изложил в своей речи подробный расчет расстояния и времени,

необходимого, чтобы доехать с Железнодорожной улицы до места

преступления. Он сделал это по расчету безукоризненно; но он говорил: от

завода до паровика две версты - полчаса, от станции паровика до

Николаевского вокзала три перегона - сорок минут, от Николаевского вокзала

до Адмиралтейства один перегон - пятнадцать минут, от Адмиралтейства до

Николаевского моста один перегон... и т. д.; все это он говорил с крайней

торопливостью, в том же возбужденном, страстном тоне, в каком изобличал

небрежность и промахи следователе и предостерегал присяжных от осуждения

невинных. При этом он сделал и другую ошибку: он слишком много говорил о

важном значении этого расчета. Я проверил свое впечатление, спросив обоих

своих товарищей, и должен сказать, что по извращенности, столь свойственной

прихотливой и недоверчивой природе человека, мысль пошла не за

рассуждением защитника, а совсем в другом направлении: явилось сомнение в

том, были ли подсудимые на заводе в день убийства, и это сомнение родилось

только вследствие ошибки защитника, от чрезмерного старания говорившего:

он слишком трепетал, слишком звенел голосом. Ошибки эти, впрочем, не

имели последствий: подсудимые были оправданы.

Остерегайтесь говорить ручейком: вода струится, журчит, лепечет и

скользит по мозгам слушателей, не оставляя в них следа. Чтобы избежать

утомительного однообразия, надо составить речь в таком порядке, чтобы

каждый переход от одного раздела к другому требовал перемены интонации.

В своей превосходной книге "Hints on Advocacy"*(34) английский

адвокат Р. Гаррис называет модуляцию голоса the most beautiful of all the graces

of eloquence - самой прекрасной из всех прелестей красноречия. Это музыка

речи, говорит он; о ней мало заботятся в суде, да и где бы то ни было, кроме

сцены; но это неоценимое преимущество для оратора, и его следовало бы

развивать в себе с величайшим прилежанием.

Неверно взятый тон может погубить целую речь или испортить ее

отдельные части. Помните вы этот бесподобный отрывок: "Тихонько и

тихонько работа внутри кладовой продолжается... Вот уже дыму столько, что

его тянет наружу; потянулись струйки через оконные щели на воздух, стали

бродить над двором фабрики, потянулись за ветром на соседний двор..."*(35)

Самые слова указывают и силу голоса, и тон, и меру времени. Как вы прочтете

это? Так же, как "Осада! приступ! злые волны, как воры, лезут в окна...", как

"Полтавский бой" или так, как "Простишь ли мне ревнивые мечты..?" Не

думаю, чтобы это удалось вам. А нашим ораторам удается вполне; сейчас

увидите.

Прочтите следующие слова, подумайте минуту и повторите их вслух:

"Любовь не только верит, любовь верит слепо; любовь будет обманывать

себя, когда уже верить нельзя..."

А теперь догадайтесь, как были произнесены эти слова защитником.

Угадать нельзя, и я скажу вам: громовым голосом.

Обвинитель напомнил присяжным последние слова раненого юноши:

"Что я ему сделал? за что он меня убил?" Он сказал это скороговоркой. Надо

было сказать так, чтобы присяжные слышали умирающего.

По замечанию Гарриса, лучшая обстановка для упражнения голоса -

пустая комната. Это, действительно, приучает к громкой и уверенной речи. С

своей стороны, я напомню то, о чем уже говорил: повторяйте заранее

обдуманные отрывки речи в случайных разговорах; это будет незаметно

наводить вас на верную интонацию голоса. А затем - учитесь читать вслух. А.

Я. Пассовер говорил мне, что Евгений Онегин делается откровением, когда его

читает С. А. Андреевский. Подумайте, что это значит, и попытайтесь прочесть

несколько строф так, чтобы хоть кому-нибудь они показались

откровением*(36).

Истинно художественная речь состоит в совершенной гармонии

душевного состояния оратора с внешним выражением этого состояния; в уме и

в сердце говорящего есть известные мысли, известные чувства; если они

передаются точно и притом не только в словах, но во всей внешности

говорящего, его голосе и движениях, он говорит как оратор.

Да это невыносимо! - скажете вы; я не Кони и не Андреевский...

Читатель! Позвольте напомнить вам то, что я сказал с самого начала: бросьте

книгу. Не бросили? Так не забывайте, что искусство начинается там, где слабые

теряют уверенность в своих силах и охоту работать.

Глава II. Цветы красноречия

Красноречие есть прикладное искусство; оно преследует практические

цели; поэтому украшение речи только для украшения не соответствует ее

назначению. Если оставить в стороне нравственные требования, можно было

бы сказать, что самая плохая речь лучше самой превосходной, коль скоро

вторая не достигла цели, а первая имела успех. С другой стороны, всеми

признается, что главное украшение речи заключается в мыслях. Но это - игра

слов; мысли составляют содержание, а не украшение речи; нельзя смешивать

жилые помещения здания с лепным орнаментом на его фасаде или фресками на

внутренних стенках. Таким образом, мы подходим к основному вопросу: какое

значение могут иметь цветы красноречия на суде, или, лучше сказать,

указываем основное положение: риторические украшения, как и прочие

элементы судебной речи, имеют право на существование только как средства

успеха, а не как источник эстетического наслаждения. Цветы красноречия - это

курсив в печати, красные чернила в рукописи.

Древние высоко ценили изящество и блеск речи; без этого не

признавалось искусства. Nec fortibus modo, sed etiam fulgentibus armis proeliatus

in causa est Cicero Cornelii,- говорит Квинтилиан. Далее, в той же главе:

"Красота речи содействует успеху; те, кто охотно слушают, лучше понимают и

легче верят. Недаром Цицерон писал Бруту, что нет красноречия, если нет

восхищения слушателей, и Аристотель недаром учил их восхищать". Эти слова

могут вызвать возражение наших современных обвинителей и защитников

отчасти по незнанию, отчасти потому, что следовать указанию древних не так

легко. Кто их читал, возражать не станет: Hiс ornatus, repetam enim, virilis, et

fortis, et sanctus sit; nec effeminatam laxitatem et fuco ementitum colorem amet;

sanguine et viribus niteat. Пусть блещет речь мужественной, суровой красотой, а

не женской изнеженностью; пусть красит ее горячая кровь и талант оратора.

Опытные и умелые люди любят наставлять младших, напоминая, что

надо говорить как можно проще; я думаю, что это совсем не верно. Простота

есть лучшее украшение слога, но не речи. Мало говорить просто, ибо

недостаточно, чтобы слушатели понимали речь оратора; надо, чтобы она

подчинила их себе. На пути к этой конечной цели лежат три задачи: пленить,

доказать, убедить. Всему этому служат цветы красноречия.

Что такое наши присяжные? В большинстве случаев это

малообразованные, а в уездах часто совсем невежественные люди; среди них

могут быть очень умные и очень ограниченные. Оратору всегда желательно

быть понятым всеми; для этого он должен обладать умением приспособить

свою речь к уровню средних, а может быть, и ниже чем средних людей. Я не

ошибусь, если скажу, что и большинство так называемых образованных людей

нашего общества не слишком привыкли усваивать общие мысли без помощи

примеров или сравнений. Возьмем пример. Шопенгауэр определяет

эстетическое наслаждение как состояние чистого созерцания и безвольного

познания вне течения времени и иных индивидуальных отношений. Эти слова

имеют определенный смысл, но мы представляем его себе крайне смутно. За

отвлеченной формулой следует пояснение: "Тогда уже все равно, из-за

тюремной решетки или из окон дворца смотреть на заходящее солнце"; после

этих слов мысль становится понятной. Сравнивая повышенную

восприимчивость и духовную неудовлетворенность нравственно развитых

людей с грубым материализмом, Д. С. Милль говорит, что лучше быть

неудовлетворенным человеком, чем удовлетворенной свиньей. И это трудно не

понять.

Известно, что образная речь, то есть пользование метафорами,

свойственна не только образованным людям, но и дикарям. Народная речь на

всех ступенях культуры и во всех странах изобилует риторическими фигурами:

молодец против овец, а на молодца и сам овца - антитеза; прям, как кочерга -

oxymoron; где нам, дуракам, чаи пить? - ирония и meiosis. В своих "Dialogues

sur L'еloquence" Фенелон говорит: "Было бы нетрудно доказать с книгами в

руках, что в наше время нет духовного оратора, который в самых обработанных

проповедях своих так же часто пользовался риторическими фигурами, как это

делал спаситель в своих поучениях народу". Все это дает нам право сказать, что

образная речь более понятна человеку, чем простая.

17 января 1909 г. в С.-Петербургском суде разбиралось дело о Григорьеве

и Козаке, обвинявшихся в разбое (экспроприации). Оба подсудимых сознались

на дознании и не сознавались на судебном следствии; защитники утверждали,

что сознание было вызвано угрозой передать дело военно-полевому суду. По

времени события это объяснение не было невероятно; по крайней мере, по

отношению к одному из подсудимых, Козаку, двое из судей находили его

правдоподобным. Его правдивый тон и точные ответы в связи с

категорическими показаниями о его алиби внушали доверие; другой

подсудимый несомненно был участником разбоя. Защитники говорили много и

для судей совершенно понятно, но для присяжных, может быть, не вполне

понятно. То, что представлялось вероятным для людей, знакомых с

обстановкой полицейского расследования и со случайностями, изменяющими

подсудность при действии чрезвычайных положений, могло казаться

невозможным для простых обывателей. Между тем можно было без труда дать

им почувствовать то, что должны были пережить подсудимые после их

задержания. Надо было только прибавить к сказанному: когда приходится

выбирать между виселицей через 24 часа или каторгой после нескольких

месяцев да еще с возможностью оправдания, всякий, кому не надоела жизнь,

сознается в чем угодно, сознается и в том, чего не совершал; а эти люди уже

чувствовали веревку на шее. Подобная метафора не оставляла бы сомнения в

том, что мысль защиты вполне понятна присяжным.

Они признали виновными обоих подсудимых. Я думаю, что это была

ошибка; разговор с защитником Козака после приговора подтверждает это

тяжелое сомнение. Пусть вдумается начинающий судебный оратор в этот

случай. Нельзя утверждать, что одно слово веревка не спасло бы человека от

каторги.

Образы

Речь, составленная из одних рассуждений, не может удержаться в голове

людей непривычных; она исчезает из памяти присяжных, как только они

прошли в совещательную комнату. Если в ней были эффектные картины, этого

случиться не может. С другой стороны, только краски и образы могут создать

живую речь, то есть такую, которая могла бы произвести впечатление на

слушателей. Привожу несколько указаний из "Диалогов" Фенелона. Он

говорит: следует не только описывать факты, но изображать их подробности

так живо и образно, чтобы слушателям казалось, что они почти видят их; вот

отчего поэт и художник имеют так много общего; поэзия отличается от

красноречия только большей смелостью и увлечением; проза имеет свои

картины, хотя более сдержанные; без них обойтись нельзя; простой рассказ не

может ни привлечь внимание слушателей, ни растрогать их; и потому поэзия,

то есть живое изображение действительности, есть душа красноречия.

Нужны образы, нужны картины: пусть оратор rem dicendo subjiciet

oculis*(37) (Cic., Orator., XL).

P. Гаррис говорит то же, что писали Аристотель и Цицерон.

"Впечатление, сохраняющееся в представлении слушателей после настоящей

ораторской речи, есть ряд образов. Люди не столько слушают большую речь,

сколько видят и чувствуют ее. Вследствие этого слова, не вызывающие образов,

утомляют их. Ребенок, перелистывающий книгу без картинок,- это совершенно

то же, что слушатель перед человеком, способным только к словоизвержению".

Скажите присяжным: честь женщины должна быть охраняема законом

независимо от ее общественного положения. Будут ли вас слушать профессора

или ремесленники - все равно; эти слова не произведут на них никакого

впечатления: одни совсем не поймут, другие пропустят их мимо ушей.

Скажите, как сказал опытный обвинитель: во всякой среде, в деревне и в

городе, под шелком и бархатом или под дерюгою, честь женщины должна быть

неприкосновенна,- и присяжные не только поймут, но и почувствуют и

запомнят вашу мысль.

Речь, украшенная образами, несравненно выразительнее простой.

Образная речь и несравненно короче. Попытайтесь передать без образа

все то, что заключается в словах:

О, мощный властелин судьбы!

Не тик ли ты над самой бездной

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?*(38)

Те, кто слышали, пусть вспомнят заключительные слова одной речи

Жуковского: "Подсудимый был полтора года в одиночной камере. Знаете ли

вы, господа присяжные заседатели, что такое одиночное заключение? Это - три

шага в длину, два шага в ширину и... ни клочка неба!" Я не знаю

стихотворения, которое с такою ясностью передавало бы пытку заточения.

Чтобы говорить наглядно, то есть так, чтобы слушателям казалось, что

они видят то, о чем им рассказывает говорящий, надо изображать предметы в

действии. Это правило Аристотеля.

Он приводит стихи из "Илиады":

"Копья торчали по земле, все еще требуя добычи."

"Волны бегут, вздымаясь пенистыми гребнями;

одни впереди,

за ними другие".

Сравните с этим:

В уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток,

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток*(39);

или:

Уж побледнел закат румяный

Над усыпленною землей;

Дымятся синие туманы

И всходит месяц золотой*(40);

или:

И тополи, стеснившись в ряд,

Качая тихо головою,

Как судьи, шепчут меж собою...*(41)

Припомните приведенное выше описание пожара у Андреевского.

Переносное выражение, риторическая фигура дают возможность усилить

не только содержание мысли, но и внешнее ее выражение голосом, мимикой,

жестом.

Виктор Гюго обращается к французским солдатам с восклицанием:

Et vous ne verrez pas se dorer dans la gloire

La criniеre de vos chevauxl -*(42)

"И лучи славы не озолотят гриву ваших коней". Это значит: вы не

заслужите славы; это совершенно та же мысль. Но эти слова трудно произнести

с выразительностью, а те почти бессознательно сопровождаются повышением

голоса и жестом; при слове gloire вы невольно откинете назад голову и

раздвинете плечи.

Я не буду перечислять те разнообразные риторические фигуры, о

которых говорит Цицерон в Риторике ad Herennium; остановлюсь лишь на

некоторых, чтобы показать, что эти цветы суть не роскошь, а необходимое в

судебном красноречии.

Метафоры и сравнения

Известно, что все мы по привычке говорим метафорами, не замечая этого.

Они так понятны для окружающих и так оживляют разговор, что мы всегда

охотно слышим их в чужих речах. Аристотель говорит: в прозе хороши только

самые точные или самые простые слова или метафоры.

Не следует скупиться на метафоры. Я готов сказать: чем больше их, тем

лучше; но надо употреблять или настолько привычные для всех, что они уже

стали незаметными, как например: рассудок говорит, закон требует, давление

нужды, строгость наказания, и т. п.- или новые, своеобразные, неожиданные.

Не говорите: преступление совершено под покровом ночи; цепь улик сковала

подсудимого; он должен преклониться перед мечом правосудия. Уши вянут от

таких речей. А удачная метафора вызывает восторг у слушателей.

Всякий писака сравнивает неудачу после успеха с меркнущей звездой.

Андреевский сказал: с весны настоящего года звезда г. Лютостанского*(43)

начала меркнуть и чадить... Чувствуя старость, Цицерон однажды выразился,

что его речь начинает седеть. Ищите таких метафор.

Сравнение, как и метафора, есть обычное украшение живой и письменной

речи. Его основное назначение заключается в том, чтобы обратить внимание

слушателей на какую-нибудь одну или несколько особенностей упоминаемого

предмета; чем больше различия в предметах сравнения, тем неожиданнее черты

сходства, тем лучше сравнение; поэтому не следует сравнивать однородные

вещи. Такое сравнение ничего не прибавляет к основной мысли; оно нередко

уменьшает впечатление. Вспомните:

И день настал. Встает с одра

Мазепа, сей страдалец хилый,

Сей труп живой, еще вчера

Стонавший слабо над могилой*(44).

Теперь он мощный враг Петра.

Теперь он, бодрый, пред полками

Сверкает гордыми очами

И саблей машет...

Образ яркий и увлекательный. Следует сравнение:

Согбенный тяжко жизнью старой,

Так оный хитрый кардинал,

Венчавшись римскою тиарой,

И прям, и здрав, и молод стал.

Это не есть художественное сравнение; это - историческая справка,

ничего не усиливающая и не поясняющая, напротив того,- ослабляющая

впечатление.

Конечно, главным мерилом и здесь должно быть чувство изящного, и

общие правила не писаны для гения. Царские похороны в Англии и

триумфальный въезд победителя в древний Рим суть виды одного родового

понятия - процессии; поэтому теоретически одно не годится для сравнения с

другим. Тем не менее у Шекспира, на похоронах Генриха V, герцог Глостер

говорит: "Умер Генрих, и не встанет никогда; мы, лучшие люди королевства,

идем за его гробом и своей пышностью славим торжество смерти, как

пленники, прикованные к колеснице победителя"*(45).

Какая роскошь!

Вот заключительные слова Н. И. Холевы по делу Максименко и

Резникова: "Господа! Один римский император, подписывая смертный

приговор, воскликнул: как я несчастлив, что умею писать! Я уверен, что

старшина ваш скажет иное; он скажет: как счастлив я, что умею писать!"

Сопоставьте это со стихами Шекспира. В обоих случаях один недостаток

- большое внешнее сходство. Но в первом случае недостаток исчезает: сходство

образов усиливает контраст мысли; во втором - к сходству внешнего действия

присоединяется тождество его внутреннего значения, и, кроме того, самый

предмет сравнения выбран неудачно: присяжные заседатели в Ростове-на-Дону

в наши дни и римский цезарь в первый век христианства. Воображение

недоумевает: не то - цезарь в нашей совещательной комнате, не то - старшина

присяжных в императорской тоге.

Чтобы не остаться незамеченным, чтобы быть интересным, сравнение,

как метафора, должно быть неожиданным, новым; Спасович, как я уже

упоминал, говорит про Емельянова, обвиняемого в убийстве жены, про живого

человека, что он - как дерево, как лед. Но, конечно, при известном различии

сравниваемого черты, в коих проявляется сходство, должны существовать на

самом деле и быть характерными для обоих предметов.

Нельзя сказать, чтобы наши молодые ораторы соблюдали эти

элементарные правила; иногда кажется, что вся фантазия их заключена между

первой и последней страницами Уложения о наказаниях; их излюбленное

сравнение: убить значит похитить высшее благо, данное человеку; подлог

векселя есть как бы отрава его или коварный поджог против всех будущих его

держателей... Это все равно, что сравнить птицу с птицей или дерево с деревом.

Разве когда-нибудь говорится: этот вяз как старый дуб... Эта щука, как акула?..

Я недавно слыхал такие слова одного частного обвинителя: "Обольщение

девушки близко подходит к краже: сорвать цветок и уйти". Уподобление

женской невинности цветку не слишком ново; предметы сравнения и здесь суть

виды одного общего понятия - преступления; их родовые признаки неизбежно

совпадают, а видовые - разнствуют; в чем заключается сходство последних,

остается тайной оратора, и такой "цветок" красноречия, конечно, оставляет

слушателей в полном недоумении.

Если в деле имеются вещественные доказательства можно заранее

сказать, что обвинитель или защитник назовет их бессловесными уликами или

немыми свидетелями. В недавнем процессе главной уликой против двух

подсудимых была случайно обнаруженная переписка, в которой девушка

требовала от влюбленного в нее человека яда, чтобы отравить юношу,

отвернувшегося от нее, а ее будущий сообщник писал, что он не в силах стать

убийцей; эти письма были написаны с необыкновенной силой; любовная

страсть, ужас перед преступлением, жажда мести грозили, умоляли, томились,

проклинали в этих строках, и эти-то безумные вопли мятущейся жизни, этих

беспощадных обличителей убийства коронный оратор называет мертвыми

свидетелями! Защитник справедливо указал своему противнику, что если

письма мертвы, то читают их живые люди; он забыл сказать, что и писали

живые.

Простые люди легко владеют образной речью. Встретив похороны,

извозчик говорит: домой поехал; в деревне скажут: повезли под зеленое одеяло;

признаваясь в нечестном поступке, крестьяне говорят: укусил грешка.

Председатель спросил 18-летнего воришку, отчего он убежал из полицейского

участка; подсудимый вытаращил глаза и громко отчеканил: "Каждый человек

выбежит из такой клетки, если дверь откроют; даже птица вылетает из клетки,

если откроют клетку". Я слыхал, как вор-рецидивист назвал себя людским

мусором.

Послушаем наших ораторов.

Мещанка Макарова судилась по 1477 ст. Уложения о наказаниях; она

облила жену любовника своей дочери серной кислотой. Товарищ прокурора

начал свою речь так: "Реальные плоды тех отношений, которые существовали

между Макаровой и Пруденской, осязательны и для нас очевидны: Пруденская

лишилась глаза..." Защитник не уступил своему противнику в

непринужденности; он заявил присяжным, что "все дело, в сущности,

представляется каким-то водевилем или фарсом". Расскажите это

здравомыслящему человеку, и, если поверит, он скажет: этим людям дали

право свободно говорить перед судом, и они пользуются им, чтобы публично

издеваться над изувеченной женщиной.

Девушка-работница в пьяном виде зарезала мать. Присяжные узнают от

оратора, что это произошло в один прекрасный день и в этой сфере происходит

часто. Два татарина задушили старого извозчика и, бросив его сани и лошадь,

воспользовались рукавицами, свечным огарком и несколькими копейками;

несчастный старик молил их пощадить его ради пятерых детей. И среди

угнетенной тишины судебного зала раздаются слова обвинителя: "Мы не знаем,

кто из подсудимых был руководителем, играл, так сказать, первую скрипку".

Верное сравнение подтверждает верную мысль; оно же изобличает

ошибку.

Защитник Ольги Штейн выражал недоумение о том, как возможно