Платонов С. После коммунизма. Книга, не предназначенная для печати
Подождите немного. Документ загружается.
так-то просто отделаться, поскольку частица их сидит внутри каждого из нас. Наше
изложение подходит к узловому пункту — основам теории реального социализма,
которая, наконец, позволит увидеть наше общество в реальной динамике со всеми
вытекающими отсюда последствиями. При этом исключительно важно, чтобы с самого
начала было ясно, что излагается вовсе не личное изобретение авторов, напротив, не
только по духу, но и по букве это именно ленинская теория социализма. Но чем ближе мы
к этой цели — тем выше завалы и засеки из одноименных монографий и трудов «по».
В поисках теории социализма нет нужды елозить с микроскопом по всем 55
ленинским томам, с дотошностью жандармской охранки выискивать написанное молоком
между строк, начетнически натягивать разрозненные цитаты на каркас умозрительных
концепций. Ленин сформулировал свою теорию социализма не оставляющим сомнения
образом, работам, в которых это было сделано, он придавал большое значение, постоянно
цитировал их, добивался переиздания, перевода на иностранные языки, возвращался к
ним вновь и вновь.
Ленинская идея такой теории развертывается подобно трем расширяющимся
кругам, вложенным друг в друга — трем концентрам, каждый из которых связан с
определенной работой, определенной вехой в теоретической и практической деятельности
Владимира Ильича.
Первый круг идей вырастает из исследования государственной монополии как
формы, опосредующей социализм и капитализм, ГМК как ступени, непосредственно
предшествующей социализму. Центральная работа этого концентра — «Грозящая
катастрофа и как с ней бороться» (сентябрь 1917 г.).
На следующем этапе Ленин непосредственно вводит свое ключевое понятие
«многоукладности» в мае 1918 года в статье «О «левом» ребячестве и о
мелкобуржуазности» (выходила затем отдельной брошюрой). При этом он существенно
опирается на идеи первого концентра, ссылаясь на «Грозящую катастрофу...» и приводя
обширную цитату из нее.
Наконец, на этой основе в работе «О продовольственном налоге» (май 1921 года)
Ленин рассматривает диалектику взаимодействия укладов (на материале переходной
экономики) и политику руководящего социалистического уклада применительно ко всем
иным. Не удовлетворяясь непосредственной очевидностью связи этого круга идей с
предыдущими двумя, Ленин прямо вводит в свою работу десятистраничную цитату из
статьи «О «левом» ребячестве...», причем цитирует как раз то место, в котором, в свою
очередь, содержится цитата из «Грозящей катастрофы...».
Приурочивая третью работу к злободневной дискуссии о продналоге, Ленин не
оставляет сомнения в ее принципиальном теоретическом статусе. «Вопрос о продналоге
вызывает в настоящее время особенно много внимания, обсуждения, споров...
Обсуждение носит характер немного сутолочный. Этим грехом, по причинам слишком
понятным, страдаем мы все. Тем более полезной будет попытка подойти к этому вопросу
не с его «злободневной», а с его общепринципиальной стороны. Иными словами:
взглянуть на общий, коренной фон той картины, на которой мы теперь чертим узор
определенных практических мероприятий политики данного дня».
Следуя ленинской логике, мы отводим рассмотрению и развертыванию трех
концентров его концепции перехода к социализму три раздела данной второй главы
нашей работы — предыдущий, настоящий и заключительный. Проведение этой линии до
конца покажет со всей ясностью, в чем должен состоять четвертый концентр ленинской
теории социализма — ее органичное продолжение применительно к условиям
сегодняшнего дня. Такому продолжению и его практическим следствиям целиком будет
посвящена третья глава работы.
Понятие «многоукладность» — ключ к тайне «социализма в известном смысле». В
отличие от полного, подлинного социализма, — это такой общественный организм, в
котором хотя уже возник и стал господствующим социалистический уклад, в остальном
же его укладный состав и структура могут быть самыми разнообразными. В частности, в
количественном отношении могут абсолютно преобладать «патриархальные, полудикие и
по-настоящему дикие» уклады, вплоть до родового.
Социалистический уклад есть осуществляемая под руководством партии
коммунистов диктатура пролетариата, составляющая необходимую предпосылку,
создающая саму возможность для перехода к социалистическому строительству. «Эта
юридическая возможность, опирающаяся на фактический переход власти к рабочим, есть
элемент социализма» (Ленин В. И. «О «левом» ребячества...»). По Ленину, «диктатура
есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанное никакими законами».
Но захватить власть — значит отобрать ее у какого-нибудь другого класса.
Революционное ленинское открытие, базирующееся на теории многоукладности, состоит
в следующем: если пролетариат созрел для взятия власти, однако она принадлежит не
классу капиталистов, а какому угодно иному, пролетариат обязан брать власть без
промедления, не дожидаясь, пока она перейдет в руки буржуазии. Этот неизбежный
логический вывод из теории многоукладности, который «марксист вообще» вслед за
своими зарубежными коллегами привык противопоставлять марксизму как «бланкизм»,
немедленно приводит к перевороту во взглядах на устройство того общества, в котором
возможна пролетарская революция.
Как же устроен общественный организм, в котором имеется развитый
капиталистический уклад, однако власть не принадлежит буржуазии, — иначе говоря,
какой именно уклад является в нем господствующим?
Им не может являться «чистая» власть, поскольку как таковая она не создает рамок
для существования экономических укладов. Из истории хорошо известно, что
примитивные азиатские деспотии не знали иного отношения к торговому укладу, помимо
прямого грабежа, который быстро приводил к его полному уничтожению. Это может быть
только власть, опирающаяся на закон, то есть та связка административного и
регламентационного укладов, о которой говорилось выше. Но поскольку государственная
монополия здесь еще отсутствует — перед нами восточная форма собственности.
Экономические уклады (право, деньги, капитал) существуют в рамках закона и
эксплуатируются внеэкономическим путем, главным образом через налогообложение.
Перед нами весьма архаичная общественная структура, появляющаяся в истории за
много тысячелетий до капитализма. Все развитые экономические формы, включая
капитал, по выражению Маркса, уже существовали «в порах древних обществ». Различия
состоят лишь в большей или меньшей степени развития капиталистического уклада
внутри этих «пор» закона. Возможность появления в этих узких архаических рамках
революционного пролетариата с развитым классовым самосознанием, то есть
подготовленного коммунистической партией к революционной практике на основе
революционной теории, создается только благодаря тому, что вне данного общественного
организма существуют страны развитого капитализма, откуда может быть импортирована
эта практика и заимствована эта теория.
При этом буржуазия в укладе, подчиненном восточной форме собственности,
может быть весьма слабой, не имеющей политического опыта, находящейся в двойной
зависимости — как от государственной бюрократии, так и от мощного зарубежного
капитала. В такой политической обстановке главным противником пролетариата является
авторитарная власть монархически-тиранического типа и реализующий ее
государственный аппарат, а вовсе не национальная буржуазия, части которой на
отдельных этапах борьбы с этой властью могут быть даже попутчиками пролетариата.
Таков вкратце логический путь от теории многоукладности к неизбежному
революционному выводу о победе пролетариата первоначально в одной, отдельно взятой
стране со средним уровнем развития капитала, выводу, который в линейном
мировосприятии «марксиста вообще» падает с неба.
Пролетариат, взявший власть в такой стране, оказывается перед лицом той
реальности, что основная масса производительных сил и производственных отношений
имеет архаический характер, а те силы, которые были развиты в рамках
капиталистического уклада, частично или полностью разрушаются в ходе борьбы за
власть. Во весь рост встает безотлагательная задача развития производительных сил в
масштабах страны до уровня индустриального, крупного машинного производства, — не
столько из уважения к требованиям теории, сколько из-за того, что на границах
государства диктатуры пролетариата стоит классовый враг, чья колоссальная военная
мощь опирается именно на такие производительные силы.
Цель, на достижение которой логикой борьбы должен направить свои усилия
возникший социалистический уклад, есть власть диктатуры пролетариата плюс
производительные силы крупнокапиталистического типа в масштабах всей страны — то
есть государственная монополия пролетарской власти, ГМС. «...Иначе, как через это, не
достигнутое еще нами, «преддверие», в дверь социализма не войдешь...» (Ленин).
Способы, типы движения государства диктатуры пролетариата от восточной
формы собственности к государственно-монополистической могут быть различными.
Однако суть дела состоит в том, что это есть не непосредственное движение к социализму,
а лишь переходный период, созидающий возможность начать такое движение после
достижения ступеньки ГМС. Государство диктатуры пролетариата в условиях
переходного периода имеет полное моральное право написать на своем знамени
«Социалистическая республика». Надо только не забывать, что «...выражение
социалистическая... республика означает решимость... власти осуществить переход к
социализму, а вовсе не признание новых экономических порядков социалистическими».
Именно такое состояние общества Ленин называет «социализмом в известном смысле».
Но разве невозможно спрямить путь, то есть перейти от восточной формы
собственности напрямую к государственной собственности полного социализма, минуя
промежуточную станцию государственной монополии?
Чисто теоретически это спрямление пути является возможным, но для первой
страны победившего социализма практически неосуществимым. Трудность здесь
двоякого характера. Во-первых, производительные силы, которые предстоит развить в
этом случае, должны уже не столько соответствовать уровню развитого капитализма,
сколько качественно превосходить этот уровень, образуя материальный базис подлинного
социализма. Во-вторых, эти производительные силы должны с самого начала строиться в
оболочке хозяйственного механизма, полностью контролируемого регламентационным
укладом, то есть таким образом, чтобы ни на одном из этапов не допускать возникновения
и выхода из-под контроля отчужденных экономических форм присвоения. Но такая
грандиозная задача, во-первых, по плечу только партии, обладающей, помимо
колоссального политического опыта, заранее подготовленной теорией социалистического
строительства, детализированной по этапам вплоть до завершения первой фазы
коммунизма, мало того, обладающей комплексом специальных средств социального
проектирования; во-вторых, — в стране, имеющей необходимые ресурсы всех типов,
включая мощный научный и культурный потенциал; в-третьих — в условиях
исключительно благоприятной международной обстановки на исторически длительный
период.
В принципе подобный скачок Ленин считал мыслимым. Говоря о материальном
базисе, адекватном подлинному социализму, Ленин пользовался образом
«электрификации». Конечно, нужно иметь в виду, что он понимал электрификацию не в
узкотехническом смысле (то есть не как совокупность лампочек, динамо-машин и т. п.), а
гораздо глубже («...+американская организация трестов и народного образования +
прусская организация железных дорог +...»).
В работе «О продовольственном налоге» он писал: «Мыслимо ли осуществление
непосредственного перехода от этого, преобладающего в России, состояния к
социализму? Да, мыслимо до известной степени, но лишь при одном условии... Это
условие — электрификация... Но мы прекрасно знаем, что это «одно» условие требует, по
меньшей мере, десяти лет только для работ первой очереди, а сокращение этого срока
мыслимо, в свою очередь, лишь в случае победы пролетарской революции в таких
странах, как Англия, Германия, Америка».
Наличие извне социалистического субъекта, то есть страны, которая, миновав
стадию «социализма в известном смысле», уже вступила в подлинно коммунистический
тип развития, в корне меняет все дело. Возможность помощи извне значительно
обогащает и усложняет спектр реальных форм перехода к подлинному
коммунистическому действию. Общий случай такого зависимого социалистического
развития будет рассмотрен в третьей главе. Здесь же мы имеем частный, но весьма
важный случай становления первого в истории социалистического государства во
враждебном окружении.
Поскольку в самом развитии от восточной формы собственности к государственно-
монополистической нет еще ничего специфического для социализма, власть,
осуществляющая это движение, совсем не обязательно должна быть диктатурой
пролетариата. Это может быть диктатура, монархия или олигархия самого различного
состава, решающая задачу развития производительных сил страны по внешнему
капиталистическому образцу. Один из первых прецедентов такого развития, например,
можно усмотреть в Японии первых десятилетий после революции Мэйдзи. Нетрудно
понять, что предельной точкой такого развития будет опять-таки ГМК, с тем лишь
важным отличием, что с формационной точки зрения мы приходим к нему с
«противоположной стороны», то есть не от капиталистической, а от восточной формы
собственности.
Понятно, что если победа диктатуры пролетариата, по Ленину, возможна в двух
крайних точках пути, соединяющего восточную форму собственности с государственно-
монополистической, то она возможна и в любой другой точке этого пути. Но, с другой
стороны, поскольку производительные силы на всем его протяжении имеют
экономическую, то есть не специфичную для социализма природу, — власть может быть в
любой момент утеряна, не говоря уже о постоянной угрозе внешней контрреволюции.
Однако каким бы парадоксом это ни казалось, но в отсутствие внешнего
коммунистического субъекта ничуть не менее трудным оказывается прямое
коммунистическое действие, стартующее в условиях развитого домонополистического
капитализма. Правда, причины этих трудностей здесь имеют совершенно иной, даже
противоположный характер.
Абстрактно, суть каждого отдельного шага по преодолению отчуждения, как мы
уже выяснили, состоит во взятии под нормативный контроль (то есть превращении в часть
хозяйственного механизма) верхнего слоя отчужденных экономических отношений и
регулировании при помощи этого механизма (нормативов) всех нижележащих слоев
отчужденных отношений. Но эта экономическая абстракция не вскрывает политической
сути дела. За каждым слоем экономических отношений стоит определенная форма
частной собственности, а за ней, в свою очередь, конкретный класс, сословие, прослойка
собственников. Невинная абстракция «преодоления отчуждения» означает для этой
прослойки собственников узурпирование их основной формы деятельности государством,
то есть, конкретнее, ограничение прав и возможностей распоряжаться своей
собственностью, или, еще конкретнее, частичную экспроприацию. Поэтому «чистая»
линия преодоления отчуждения означала бы, что экспроприируемые частные
собственники ни в одной точке своего отступления не должны прибегать к
внеэкономическим методам сопротивления, а наступающее государство, в свою очередь,
нигде не должно сваливаться на путь государственной монополии. Но такое галантное
соблюдение классовыми противниками всех правил экономического фехтования,
составляющее голубую мечту австромарксистов, мыслимо только при выполнении ряда
жестких условий.
Во-первых, это огромный политический опыт и экономическая компетентность
правящей партии в сочетании с оснащенностью и владением специальными средствами
нормативного социального проектирования. Во-вторых, постепенность, длительность
процесса экспроприации, в условиях которой собственникам только и имеет смысл идти
на компромиссы и даже на экономическое сотрудничество с государством. И, в-третьих,
такие исключительно благоприятные для пролетарской власти внешние условия на всем
протяжении этого длительного периода, которые фактически не оставляли бы для частных
собственников альтернативы экономическим компромиссам с властью.
Однако, как и в случае с прямым движением к социализму от восточной формы
собственности, наличие извне коммунистического субъекта позволяет резко ограничить
или даже снять эти требования — то есть превращает этот теоретически мыслимый путь в
практически реализуемый. Но здесь, как и прежде, мы отсылаем читателей к третьей
главе, в которой излагаются вопросы теории зависимого развития.
Наконец-то начинают вырисовываться контуры снятия «неразрешимого»
противоречия, которое недиалектический ум «марксиста вообще» усматривает между
позициями Маркса и Ленина в вопросе перехода от капитализма к социализму.
Маркс совершенно не случайно указывал, что если социалистическая революция
берет старт на этапе домонополистического капитализма, то она имеет шансы на успех
только в условиях одновременной победы пролетариата всех развитых капиталистических
стран. С другой стороны, теперь ясна позиция Ленина относительно необходимости
ступени ГМК в случае победы пролетариата в одной, отдельно взятой стране. Но при этом
Ленин специально объяснял, что пролетариату, берущему власть, нет нужды дожидаться,
покуда олигархия доведет ГМК до полностью завершенной формы государственной
монополии. Опираясь на ее готовые элементы, он должен устанавливать диктатуру и
проводить дальнейшую монополизацию, исходя из условий внутренней и внешней
классовой борьбы.
Изложенные соображения позволяют увидеть общую схему возможных путей к
социализму при условии победы социалистической революции первоначально в одной,
отдельно взятой стране. Перед нами предстает колоссальное разнообразие —
качественное и количественное — исторических путей. То, по какому из них пойдет
революция в данной стране, зависит, во-первых, от уникального комплекса укладов,
составляющих ее социальный организм, а во-вторых, от всего сочетания внешних —
политических, экономических, военных, — факторов и их динамики.
Мы настолько свыклись, сжились с убожеством навязываемой катехизисом
классической триады «капитализм — переходный период — социализм», что ее
сопоставление с подлинными взглядами Маркса и Ленина, взятыми в их диалектическом
единстве, не может не вызывать щемящее чувство утери невинности. Между тем, удалось
сделать лишь несколько первых робких шагов от абстракции «социализма вообще» ко
всему богатству конкретного содержания переходной эпохи. Каким же мужеством должен
обладать Проницательный читатель, отправляющийся в джунгли с благим намерением
углубить теорию эволюции, в то время, как его познания в биологической систематике
едва ли позволяют ему даже в ясную погоду отличить пень от волка!
В процессе восхождения от абстрактного к конкретному мы намеренно всячески
избегали отождествления получаемых теоретических конструкций с реальной
действительностью. Перед каждым теоретиком, покушающимся на квалификацию
реального положения дел в народном хозяйстве, должен витать бессмертный образ
гегелевской торговки тухлыми яйцами, в совершенстве владеющей искусством
абстрактного мышления.
Но в следующем разделе, сознательно идя на грех, мы сделаем первую попытку
именно такой квалификации. Хотя из соображений научного пуризма следовало бы еще
долго совершенствоваться в искусстве диагностики, бывают ситуации, когда простое
умение отличать холеру от поноса не только дает моральное право, но и настоятельно
повелевает вмешаться.
8
Схема перехода к социализму теперь налицо, но теоретические злоключения на
этом не кончаются. Остается непонятным самое главное: в чем же состоит
«действительное коммунистическое действие» по отношению к государственной
монополии? Мы вернулись к тому пункту, откуда пришли. Вспомним, что в результате
создания государственной монополии пропал предмет преодоления отчуждения —
экономические отношения. Мы оказались в положении героя китайской притчи, который
долго изучал искусство уничтожения драконов отчуждения, а прибыв к месту постоянной
работы, указанных драконов не обнаружил. Однако, судя по состоянию окружающей
среды, драконы где-то поблизости, и их немало...
В условиях государственной монополии мы имеем полный набор негативных
проявлений экономики при ее видимом отсутствии. Это означает, что экономика,
упраздненная декретами, с авансцены явлений ушла в подполье сущности.
Государственная монополия есть средство, конкретнее — учреждение, с помощью
которого государство присваивает, эксплуатирует производительные силы. Такова
видимость дела, но не такова его суть. На каждом этаже здания монополии, воздвигнутого
на месте упраздненных экономических отношений, притаились объективные
экономические законы, непознанные и попранные при этом упразднении.
Если мы, не сумев или не потрудившись познать сущность природного явления,
пытаемся заменить его искусственным творением, эта сущность охотно находит новую
форму своего проявления, овладевая нашим детищем и, посредством него, подчиняя
собственным законам нас самих.
Монополия при этом оказывается-таки формой присвоения: именно посредством
нее экономические законы присваивают нас и овладевают нами. Каждое хозяйственное
учреждение благодаря их козням начинает играть роль бездонного ящика Пандоры, из
которого сыплются бесчисленные организационные проблемы. Руководство, позабывши
сон и покой (а заодно и предмет), только и делает, что совершенствует оргструктуру,
сливает подразделения и разделяет оные, делегирует полномочия и присваивает их назад,
поочередно переходит от отраслевого принципа к территориальному, сокращает
звенность и увеличивает штаты, пишет регламенты для установления ответственности и
ищет ответственных за несоблюдение регламентов, централизует и децентрализует,
специализирует и кооперирует... Но в результате этой титанической деятельности
экономические корни «организационных» проблем остаются нетронутыми, и руководству
неизменно приходится, наплевав на аппарат государственной монополии, через его голову
лично выбивать недостающие вагоны.
«Однако нас на мякине не проведешь, — заметил бы Проницательный читатель,
окажись он поблизости. — Есть государственная монополия и государственная
монополия!» И был бы прав.
Конечно, если замок означенной монополии возведен на кладбище попранной
экономики, не удивительно, что его обитателей терроризируют экономические
привидения. Но если этот замок воздвигнут на девственном фундаменте восточной формы
собственности, кажется совершенно непонятным, почему призрак экономических
сущностей должен оглашать своими стонами его незапятнанные организационные своды.
Давайте разберемся. Было ли государство третьей династии Ура (III тысячелетие до
н. э.) монопольным обладателем всех производительных сил? Безусловно, было. Но при
этом оно само непосредственно присваивало эти производительные силы, не нуждаясь ни
в какой дополнительной опосредующей пристройке-монополии из учреждений типа
Минфина и Стройбанка. Где же разница между бесхитростными методами указанной
династии и прогрессивной хозяйственной политикой просвещенного ГМС?
Разумеется, ответил бы Проницательный читатель, различие прежде всего состоит
в уровне развития производительных сил. И был бы снова глубоко прав. Однако, заметим
на этот раз мы, есть производительные силы и производительные силы.
Те силы, которые получает в наследство от восточной формы собственности
победивший пролетариат, в массе своей принципиально мало чем отличаются от
достояния упомянутой династии. Однако спустя всего несколько десятилетий мотыгу и
соху вытесняют, быстро сменяя друг друга, трактор «Фордзон», ДТ-54, «Кировец»... и в
целом вся технологическая база стремительно революционизируется по
крупнокапиталистическому образцу. Пристройка государственной монополии и возникает
для нужд эксплуатации нового индустриального воинства.
Однако по мере того, как завершается здание государственной монополии,
становится все более заметно, что эти экзотические стальные культуры не слишком-то
пышно произрастают на подзолистой почве ГМС. Выражаясь прозаическим языком,
отдача технологической единицы в среднем оказывается в несколько раз ниже, чем у ее
капиталистического аналога. Самое обидное, что эта участь постигает не только
отечественную сноповязалку, но и ее двоюродную сестру, произведенную по лицензии, и
даже самое импортное диво, творившее чудеса эффективности на заморской почве.
Дело в том, что, когда «марксист вообще» называет современный
машиностроительный завод, возведенный в условиях ГМС, качественно новой
производительной силой, он не выражает сути дела. От не вооруженного категориями
взгляда ускользает структура спрятанных в его эмпирической оболочке производительных
сил. Завод есть технологическая основа плюс организационная форма такой
экономической производительной силы, как наемный труд. Но эта теоретическая
близорукость — лишь проявление практической слепоты государственной монополии,
которая, как мы увидим, умеет эксплуатировать в современных производительных силах
лишь технологию и организацию, в то время как их экономическая сторона остается в
основном скрытой и не присваивается. Именно эти экономические сливки ускользают от
могучего доильного агрегата государственной монополии, и по причине его
конструктивного несовершенства приходится довольствоваться лишь технологической
водичкой и организационным молоком.
Независимо от того, унаследованы ли производительные силы от капитализма или,
как принято выражаться, ГМС развился «на своей собственной основе» из восточной
формы собственности, природа этих сил остается той же самой. Это экономические
производительные силы крупнокапиталистического типа, которые могут присваиваться
исключительно посредством экономических, то есть частных форм собственности.
Организационные формы присвоения являются стандартными, усредненными. Это
предписания, нормативы, инструкции, единообразно регламентирующие эксплуатацию
производительных сил в масштабах объединения, отрасли, региона, всего государства.
Организация как бы облачает «голые» технологии в стандартное обмундирование разных
«родов войск», загоняя каждую технологическую единицу в прокрустово ложе отведенной
ей роли-функции; непротиворечивая совокупность, кооперация этих функций
определяется соответствующим «уставом гарнизонной и караульной службы».
В противоположность государственной частная собственность потому, в частности,
и называется частной, что каждая единичная производительная сила присваивается в
специфической, индивидуализированной форме. Различие между ней и усредненно-
нормативной формой не менее разительно, чем разница между идеально облегающим
костюмом «от Диора» и сковывающей движения, мешковатой казенной гимнастеркой.
Благодаря этому в экономике разрешается противоречие между индивидуальным
потенциалом каждой производящей технологической единицы и стандартной формой ее
присвоения, то есть организационной ролью-функцией; за счет этого, помимо
стандартной, предписанной нормы выработки, удается вскрыть все внутренние резервы,
получить индивидуальный прибавочный продукт. Однако само противоречие вовсе не
исчезает бесследно, напротив — оно «выворачивается наизнанку», экстериоризируется в
виде огромного комплекса экономических отношений-противоречий между частными
производителями. В условиях капитализма эти противоречия разрешаются конкурентной
борьбой, рыночной стихией и другими отчужденными экономическими механизмами. Но,
в свою очередь, из-за кулис сущности этими механизмами управляют незримые законы
самовозрастания стоимости.
Какие последствия влечет за собой героическая попытка государственной
монополии вырвать из триады «экономические законы — экономические
производственные отношения — экономические производительные силы» среднее звено и
заменить его отношениями организационными? Есть две причины, одна из которых
делает эту попытку практически нереализуемой, а другая — теоретически безнадежной.
Строго говоря, формы присвоения не могут быть индивидуальными, частными,
одновременно оставаясь при этом организационными. Закон или норматив есть некое
правило или предписание, применяемое к определенному множеству объектов; он
перестает быть таковым, если это множество состоит из одного уникального элемента.
Таким образом, организация не может заменить экономику, оставаясь при этом сама
собой. Практически это выражается в том, что аппарат, который пожелал бы
индивидуально регламентировать каждую из многочисленных производственных единиц,
в отсутствие мощных специальных средств нормативного проектирования оказался бы
несостоятелен с первых же шагов уже из-за одной только огромной размерности этой
задачи.
Однако подлинная трудность состоит даже не столько в том, чтобы все и вся
индивидуально регламентировать, сколько в том, чтобы путем наложения и
целенаправленного изменения подобной индивидуализированной регламентации
разрешать объективные противоречия между всем множеством производственных единиц
Но в этом и состоит преодоление отчуждения, в данном случае — отчуждения одного
производителя от другого, которое возможно только на основе познания необходимости,
то есть трех уровней объективных экономических законов самовозрастания стоимости.
Поскольку государственная монополия по известным причинам игнорирует эти законы,
они ей платят взаимностью, превращая каждое из ее учреждений в свою игрушку
описанным выше образом.
Суммируя все сказанное без теоретических околичностей, нужно прямо сказать,
что государственная монополия не в силах присвоить производительные силы
современной экономики, они остаются для нее неосвоенной и пропадающей зря частью
природы, подобной нескошенной траве.
Например, независимо от благих намерений, с наемным трудом монополия
фактически обращается как с рабским, то есть формально регламентирует его отдельные
моменты (приход и уход с работы и т. д.), получая в ответ «отбывание номера», то есть
незаинтересованный труд с низкой производительностью, но при соблюдении
формальностей. К производительной силе общественно-полезного труда она де-факто
относится как к кооперации, централизованно предписывая сверху ассортимент и качество
полезной (по ее мнению) продукции. Из-за этого значительная часть продукции
оказывается никому не нужной, а затраченный на ее производство труд — общественно-
бесполезным.
В итоге из девяти слоев развитых классическим капитализмом производительных
сил государственная монополия в состоянии присвоить только нижние шесть —
технологические и организационные.
Ее отставание в эффективности и производительности труда от капитализма
невозможно устранить путем «повышения ответственности», «наведения порядка» и т. п.
— оно носит принципиальный, сущностный характер. Правда состоит в том, что она
эксплуатирует свои высокоразвитые в технологическом и организационном отношении
производительные силы архаическими методами, история которых в их практически
современном виде насчитывает несколько тысячелетий.
Не правда ли, нам теперь совершенно ясна главная проблема, которая встает перед
завершенным государственно-монополистическим социализмом?
Обладая производственной базой, либо унаследованной от развитого капитализма
(ГМС-1), либо построенной по его образцу (ГМС-2), он никак не может преодолеть
значительное отставание в производительности труда, эффективности использования этой
базы. Никакие ухищрения организационного характера не способны ликвидировать это
отставание, ибо данный запрет, как было показано, имеет столь же фундаментальный
характер, как запрет на создание вечного двигателя.
Особенно тяжелой эта проблема становится в ситуации, когда представление о
разрешающем эту проблему «действительном коммунистическом действии» (Маркс)
утеряно в течение десятилетий переходного периода, а общественные науки назойливо
зудят над ухом руководства о том, что исторический материализм якобы повелевает во
все века и при всех обстоятельствах «совершенствовать» производственные отношения,
то есть приводить их в соответствие с достигнутым уровнем производительных сил.
Мы уже разобрались, что это несоответствие состоит в полном отсутствии у
государственной монополии форм присвоения «верхнего», экономического слоя ее
производительных сил. Было также показано, что, по самому определению экономических
производительных сил, им могут соответствовать только частные формы присвоения.
Государственная монополия здесь берется решать головоломку, подобную той
самой, перед которой спасовал Всевышний.
Как известно, он вознамерился было продемонстрировать свое всемогущество,
сотворив такой камень, который сам не в силах был поднять. Здесь же необходимо
всемерно развивать частные формы собственности, не просто ухитряясь как-то сохранять
господство над ними государственной монополии, но и, сверх того, выдавая все это за
деятельность по уничтожению частной собственности во имя общественной.
Однако выхода нет, и де-факто постепенно складывается некое движение по этому
парадоксальному пути.
С целью присвоения экономической силы производительного труда начинается
делегирование прав и полномочий отдельным лицам и организациям распоряжаться теми
или иными элементами производительных сил и частью изготовленной продукции. На
этом этапе государственная монополия покуда сохраняет основные права собственника за
собой, изымает большую часть прибавочного продукта в свою пользу, а права
производителя распоряжаться остатком существенно ограничивает. Мы намеренно не
торопимся произнести напрашивающееся слово «хозрасчет», поскольку данная форма
практически в современном виде была известна задолго до нашей эры. Подлинная
сущность вводимых отношений состоит, строго говоря, в том, что в рамках
господствующего регламентационного уклада (государственной монополии)
искусственно вводятся и культивируются правовые отношения — то есть феодальный
уклад.
В результате плодятся и множатся феодально-ведомственные бароны-разбойники,
которые, узурпируя и произвольно толкуя права, предоставляемые предприятиям
государством, ставят их в вассальную зависимость от себя. Возникает полоса затяжных
феодальных войн и министерских распрей, примирить которые оказывается не под силу
даже Госплану.
По многим линиям такое развитие толкает к введению элементов рыночных
отношений. Мало довести делегирование полномочий до уровня предприятий,
необходимо превратить их производительный труд в общественно-полезный.
Эмпирически это означает, в частности, преодоление диктата производителя над
потребителем. В попытке создать механизм учета «спроса» государственная монополия
обязывает производителей самим реализовывать произведенную продукцию, переходя с
этой целью со взимания «оброка» (безразлично, в натуральной или денежной форме) к
изъятию фиксированного процента с выручки, полученной в результате реализации
продукции. На этом пути таится немало ловушек, логика преодоления которых заставляет
вводить товарно-денежные отношения во все более полном объеме.
Имеющиеся исторические прецеденты показывают, что дальнейшим логически
необходимым шагом на этом пути является предоставление руководителям
предприятий права использовать полученную прибыль для расширения производства, а
значит — права покупать и продавать основные фонды, нанимать дополнительную
рабочую силу, свободно устанавливать заработную плату — со всеми вытекающими
отсюда последствиями.
Вопросом о том, каковы эти последствия, задавались еще легисты («фацзя»), в
Китае III века до н. э. В условиях централизованной авторитарной государственной
монополии и перед лицом необходимости развивать производительные силы страны,
легисты предлагали реформы, которые «...открывали путь для развития
частнособственнических тенденций и роста товарности хозяйства... Однако по мере
осуществления политики реформ, открывавших новые возможности экономическому
развитию страны, у легистов стало намечаться отрицательное отношение к крупному
частному предпринимательству, развивавшемуся наиболее активно в области промыслов,
ремесла и торговли. «Если государство вызовет к жизни силы народа, но не сумеет их
обуздать, то оно будет нападать на самого себя и обречено на погибель», — заявлял Шан
Ян»
99
.
На практике все превратности этого пути проверены трехсотлетней историей
эллинистического государства Птолемеев в Египте
100
. А вообще-то данный тип развития
— один из наиболее распространенных в истории. Но для того, чтобы история чему-то
учила, ее необходимо учить, учиться видеть в ней прежде всего не антураж в виде кривых
мечей или экзотических китайских халатов, а логику развития многоукладных
социальных организмов. Только элементарным незнанием фактов экономической истории
и непониманием основ ленинской теории многоукладности можно объяснить то, что наши
«теоретики», творя экономический велосипед, до сих пор претендуют на мученический
венец хозяйственных реформаторов-первопроходцев.
Каковы же плюсы и минусы такого развития и его формационно-укладная
природа?
Плюсы, казалось бы, очевидны. Увеличивается объем производства, растет
благосостояние населения. Но «благосостояния вообще» не существует так же, как и
«свободы вообще». Перефразируя Ленина, можно задать вопрос: благосостояние для кого,
для каких именно групп населения? Ответ на самом деле известен всем. Благосостояние
члена общества в этом типе развития растет в той мере, в какой он вовлечен в одну из
частных форм присвоения, в один из экономических укладов. Возникает парадоксальная
ситуация: чем дальше человек уходит от привычного нам социалистического уклада
(«жизнь на одну зарплату»), тем в большей мере растет его благосостояние. Это
своеобразное «материальное стимулирование» неизбежно наносит ущерб делу
преодоления отчуждения вообще и делу воспитания соответствующей личности — в
частности.
Другая иллюзия состоит в том, что государственная монополия, поддерживая
жесткий контроль и взимая налоги с культивируемых ею частных укладов, может якобы
увеличить свой доход. В беспочвенности этих мечтаний убедилась еще династия
Птолемеев. Государственная форма собственности никогда не сможет удержать контроль
над развитием частных форм уже хотя бы потому, что экономические формы
деятельности являются эволюционно более высокими, более прогрессивными по
99
История древнего мира. М., 1983, т.2, с. 528
100
См. соответствующий фрагмент из части 8 – прим. Ред.