Пайман А. История русского символизма

Подождите немного. Документ загружается.

защитную личину шута и высмеял как тех, кто эти свободы даровал, так и тех, кто их

принимал:

Что вас радуют четыре Из святых земных свобод? Эй, дорогу шире, шире! Расступайтесь, — шут идет!

Острым смехом он пронижет И владыку здешних мест, И того, кто руку лижет, Что писала манифест

После того как Сологуб почувствовал себя, пусть ненадолго, человеком в полном,

христианском смысле слова и гражданином единой, гармонически развивающейся нации, он

вернулся под впечатлением правительственных репрессий к прежнему образу собаки и к теме

кнута.

Именно известие о 9 января 1905 года побудило Вячеслава Иванова отмежеваться, хотя и в

личном письме, от брюсовского лозунга "Молчи, неистовый трибун!" и сделало его и его жену

после возвращения в Россию весьма восприимчивыми к влиянию революционных

"сорвиголов" вроде Чулкова. Непосредственная реакция на 9 января вбила тонкий клин между

Мережковскими, с одной стороны, и Блоком и Белым — с другой. Тогда это была почти

неприметная трещина в отношениях, но в 1917—1918 годах

244

она превратилась в пропасть, все мосты через которую были взорваны

Что — в их глазах — тогда произошло? В ночь с 8 на 9 января Белый, ничего, конечно, не

знавший о предстоящих событиях, трясся в поезде из Москвы в Санкт-Петербург. Александру

Андреевну, мать Блока, в ту же ночь разбудили: ее мужу приказали во главе войсковой части

занять мосты, соединяющие индустриальные острова в дельте Невы с материковой частью

города, где расположена резиденция царя, к которой и должно было направиться мирное

шествие. Наблюдая из окна за сбором солдат на площади перед казармой, она услыхала

вопрос: санитарные повязки взяли? Тогда она разбудила сына. Остальную часть ночи они

пробродили по городу, наблюдая за противостоящими силами. Какой-то рабочий с

праздничным розовым шарфом на шее добродушно приставал к угрюмому кавалеристу —

военным было запрещено брататься с демонстрантами. Собирались толпы. Солдаты на мостах

плясали вокруг костров, чтобы хоть немного согреться на предрассветном морозе.

Леонид Семенов, пламенный романтичный монархист, пошел с демонстрантами, чтобы

помочь им изложить просьбы народа к царю. В центре города лидеры петербургской

литературной общественности — от Максима Горького до Дмитрия Мережковского —

собрались в редакции журнала "Сын отечества". Было известно, что вызваны солдаты из всех

казарм города. Правительству направлялось одно послание за другим, предостерегавшие о

последствиях неизбежного столкновения, но писательских посланцев отфутболивали от

одного чиновника к другому. Похоже, никто толком не знал, что именно происходит: никто не

хотел признать за собой руководящую роль.

Белому рассказали о сложившейся ситуации в парикмахерской, куда он зашел побриться

после ночи в поезде. Ему удалось пройти через тщательно охраняемый мост в помещение

казармы, где он застал Блока и Александру Андреевну за завтраком после бессонной ночи.

Блок кипел от негодования по поводу неумелости властей, грозившей превратить лояльное

шествие в бойню; мать же его была глубоко встревожена: ее беспокоила и безопасность мужа,

и незавидное с нравственной точки зрения положение, в которое он, как кадровый офицер,

был поставлен. Даже Любовь Дмитриевна, до тех пор совершенно аполитичная молодая

женщина, была потрясена и расстроена.

Предупрежденный о том, что казарма может в скором времени быть отрезана от "материка" и

даже может подвергнуться осаде, Белый поспешил в центр в дом Мурузи на Литейном

проспекте. Здесь тоже собралось много народа, и каждый новоприбывший приносил с собой

очередной слух. Мережковские увели с собой Белого искать Философова, а затем все четверо

отправились на митинг протеста в Вольном экономическом обществе. Известия о расстреле

подтвердились, Мережковского делегировали закрывать Мариинский театр в знак уважения к

па-

245

вшим, а Белый остался и выслушал короткое выступление возглавлявшего шествие

священника Гапона. Тот был теперь чисто выбрит, переодет в штатское и хриплым голосом

призывал к революционному выступлению. Ощущение нереальности происходящего

усиливали слухи о том, что Гапон — может быть, провокатор.

Однако, отмечает Белый, ни на митинге, ни на квартире у Мережковских не ощущалось такой

полной и глубокой, хотя по необходимости пассивной захваченности происходящим, какую

он наблюдал у Блоков. На следующее утро он вернулся в казарму и, хотя жить он продолжал у

Мережковских, то и дело "сбегал" от них, чтобы побродить по окраинным улицам с Блоком.

Вместе они наблюдали, как в городе восстанавливается временный статус-кво. "Захудалая

жизнь, — сказал Блок в разговоре с Белым. — Очень грустно... Они, Мережковские, не

замечают..."

Мережковские были слишком заняты политикой. Ведь они впервые сталкивались с

"нелегальными" революционерами, многих из которых сильно раздражало их утверждение,

будто первыми бросили вызов всем признанным ценностям именно они — "декаденты".

Кроме того, супруги оценивали революционный потенциал сектантов, следили за

нерешительной реакцией русской православной церкви на события и отмечали внезапную

"политизацию" их собственных знакомых из группы "Мир искусства". Серов, например, ушел

из Академии художеств, почетный председатель которой, великий князь Владимир

Александрович, был главнокомандующим войсками, участвовавшими в расстреле

демонстрантов. Он и другие вчерашние эстеты, такие, как братья Лансере, Мстислав

Добужинский и Иван Билибин, пустились сотрудничать в радикальных журналах "Жупел" и

"Адская почта".

Многие поэты, связанные с символистами, не менее резко отреагировали на события.

Семенов, собственными глазами наблюдавший бойню, произносил дикие речи о своей

готовности убить царя, примкнул к эсерам и ушел в подполье. Сологуб, казалось бы не

замечавший до этого ничего кроме глупости властей и народных страданий в результате

войны с Японией, теперь впервые стал черпать из своего обширного опыта простонародной

речи и писать революционные стихи, легко ложившиеся на музыку. Даже мягчайший

Вячеслав Иванов написал громоподобное стихотворение "Астролог":

Бьет час великого Возмездья! Весы нагнетены, и чаша зол полна... Блажен безумьем жрец! И чья душа пьяна, — Пусть

будет палачом!.. Так говорят созвездья

Только Блоку и Белому, казалось, нечего было сказать. "Удивительная аполитичность у вас.

Да, мы вот обсуждаем, а вы вот гуляете..." — заявляли Мережковские

. Они были убеждены,

что

246

Блок использует гипнотическую силу своей поэзии, чтобы отвлечь Белого от борьбы за правое

дело и оторвать его от их тесного кружка. Не без злорадства они указывали на одно стихо-

творение, написанное Блоком как бы от лица женщины. "Она" собирается покинуть

отдаленный монастырь, где, однако, останется ее душа, спрессованная, словно цветок, между

страницами Псалтыря. Проникнутое прощальным восторженным духом, стихотворение

знаменует собой окончательную "дематериализацию" темы Прекрасной Дамы. Оно

заканчивается следующими строками:

Как свеча, догорала она, Вкруг лица улыбалась печаль. Долетали слова от окна, Но сквозила за окнами даль...

Уплывали два белых цветка — Эта легкая матовость рук... Мне прозрачная дева близка В золотистую осень разлук...

Но живу я в далеком скиту И не знаю для счастья границу. Тишиной провожаю мечту, И мечта воздвигает Царицу.

"Хлыстовщина!" — заявила Гиппиус по этому поводу, издевательски повторяя последнее

слово: "Царицу-у-у"

. И действительно, этот тянущийся, завывающий гласный "у" никто не

мог назвать новаторской "рифмой" к "границе", так же как никто — и меньше всего сам автор

— не мог объяснить смысл стихотворения в целом. Но, как бы там ни было, Белому

запомнилось не неудачное стихотворение, но застывшее лицо Блока, вглядывающегося через

окно казармы на неровный лед Малой Невки с таким видом, словно он давал какой-то

внутренний обет. Однако ни Блок, ни Белый не сумели объяснить Мережковским, чем их

трогает печальная жизнь на рабочих окраинах и фабричные трубы Выборгской стороны. Хотя

"говорильня" в доме Мурузи все больше раздражала Белого, он все-таки считал, что

Мережковские играют существенную роль в формировании его религиозного

миросозерцания, а это, как он писал в письме к матери, "самое главное, что у человека должно

быть в жизни"

. Они в это время как будто заняли в его сознании место Михаила и Ольги

Соловьевых. Зинаида Гиппиус нежно называла его "Боричка", а Мережковский — "мой

мальчик". И все же носледствия 9 января Белый пережил вместе с Блоками. Их связывала

молчаливая уверенность в том, что именно тогда они перешли некий порог, за которым нет

уверенности ни в чем. Их объединяла и невыразимая и оставшаяся невыраженной устрем-

ленность к будущему, тревога за судьбу незапятнанной, деревенской Руси, спящей красавицы,

которая теперь, когда она стряхивает с себя дурман старого режима, подвергается новым

угрозам:

247

с одной стороны, осквернению природы и внедрению индустриализации в соответствии с

либеральными мечтами западников о промышленном развитии страны, а с другой — издревле

присущей ей анархии — хаосу и бесформенности.

Оба молодых поэта считали, что России суждено взорвать тот строй, который, как писал

Белый, "может рассматриваться как мировая машина, проглатывающая всякую личность <(...)

машина, поедающая человечество", и прийти через религию к установлению "отношений

между людьми в переживаниях, которым еще не найдены формы". А Блок ему вторил уже в

стихах:

Дремлю — и за дремотой тайна, И в тайне почивает Русь. Она и в снах необычайна. Ее одежды не коснусь

В мире искусства, так же как и в повседневной жизни, все находилось в состоянии

непрерывного изменения, было насквозь пронизано надеждами и дурными предчувствиями.

Эти настроения были свойственны отнюдь не только символистам. Новейшей литературной

сенсацией был рассказ "Красный смех" Леонида Андреева, одного из самых популярных

писателей группы "Знание". Друг Максима Горького, Андреев считался неореалистом, однако

его произведениям были свойственны истинно декадентское отвращение к рассудочному

мышлению и сосредоточенность на темных, не вполне осознанных ужасах. В "Красном смехе"

Андреев перешел от сенсационных тем, связанных с ал^ когольным бредом, половыми

извращениями и богохульством, к кошмару войны. По мере того как на Дальнем Востоке одно

поражение следовало за другим, все чаще слышались раскаты нарастающего мятежа, и

"Красный смех", кульминацией которого являются безумие и хаос, звучит не столько как

призыв к пацифизму, сколько как угроза. Во всяком случае, Блок, прочитавший этот рассказ

ночью в казарме в знаменательном январе 1905 года, испытал жгучее желание выбежать на

улицу, найти автора и спросить его, "когда всех нас перережут". Правда, вспоминая об этом,

он добавлял: "Но утром на следующий день (...) пил чай". Вячеслав Иванов в своей рецензии

на рассказ, опубликованной в "Весах", признавал, что "Дионис коснулся Андреева своим

тирсом, но тирс этот равно низводит "правое безумие", как говорили древние, и неистовство

болезненное"

. Позднее он указывал на прозу Андреева как на пример опасности,

заключенной в применении символистского метода человеком, не разделяющим

символистского миросозерцания. Вместо того чтобы раскрыть изначальную реальность,

кроющуюся за прозрачностью предмета, лжесимволист остается с пустыми руками. Он не

может опереться даже на кажущуюся плотность и непроницаемость материального мира

Блок, менее уверенный в том, что искусство — путь к "более реальному", осуждал Андреева в

1910 году за глухоту к ис-

248

торическому моменту, за то, что он продолжает бить в барабан, "когда оркестр, которому он

вторил, замолк". Однако после смерти Андреева в 1919 году он вспомнил, что "Леонид

Андреев (...) был бесконечно одинок, не признан и всегда обращен лицом в провал черного

окна, которое выходит в сторону островов и Финляндии, в сырую ночь, в осенний ливень,

который мы с ним любили одной любовью..."

* Предмет их надежд был различным;, но в

отчаянии они были родственны друг другу, и именно Леонид Андреев — особенно в роли

редактора издательства "Шиповник" и его альманахов — предоставил символизму доступ к

более широкой читательской аудитории, которой до 1906 года располагали радикальные

писатели.

Конвергенция была, казалось бы, уже налицо. В ту же самую зиму 1905 года театр в России

показал, что символ и миф могут служить не убежищем от реальной жизни, а, напротив,

орудием пропаганды социологических идей. На петербургской сцене увидела свет

великолепная революционная постановка вагнеровс-кого "Кольца нибелунга", в которой

Вотан недвусмысленно отождествлялся со старым режимом, Зигфрид, подмастерье кузнеца,

— с народом, а Брунгильда — по крайней мере для Блока, Белого и Любови Дмитриевны,

присутствовавших на спектаклях,

— с Мировой Душой, точнее — с душой России, которую вот-вот разбудят от заколдованного

сна. Другой сенсацией этого сезона было впечатление от "греческих" танцев Айседоры

Дункан, навевавших мечты о первородной чистоте, которую Европа ненадолго вспомнила во

время Французской революции, а потом забыла. Именно эти театральные впечатления

породили у Белого образ "луга зеленого". "Отсюда, — писал поэт, — символизация обще-

ственных целей. Отсюда понимание общества как индивидуального организма — "Жены,

облеченной в Солнце (...) Общество

— спящая красавица, которую некогда разбудят от сна". Этот образ неоднократно

встречается в прозаических и поэтических произведениях Блока и Белого, написанных в то

время

В начале 1905 года Белый все еще оставался во власти неясных меланхолических стремлений.

4 февраля он уехал в Москву, преисполненный жалости и благорасположения ко всему миру,

окутанный облаком эйфории. События, однако, продолжали разворачиваться своим суровым

чередом. По прибытии в старую столицу первое, что Белый услыхал, было известие об

убийстве члена императорской фамилии, генерал-губернатора Москвы, князя Сергея

Александровича. Это событие и Белый и Блок расценили как яркое предзнаменование

грядущих перемен.

Для всех представителей интеллигенции, сочувствовавших новому религиозному сознанию,

зима 1905 года имела решающее значение в смысле определения их отношений с церковью и

государством. В. П. Свентицкий и В. Ф. Эрн, будущие основатели "Христианского братства

борьбы", друзья Белого и Иванова, приехали из Москвы в Петербург, чтобы призвать Синод

осудить действия властей 9 января. Хотя в некоторых богословских жур-

249

налах более либерального толка кое-кто из духовных лиц выразил сочувствие павшим, Синод

и высшая церковная иерархия предпочитали отмалчиваться. Мирскую общественность такая

позиция возмущала. Печать поносила духовенство, даже школьники начали требовать отмены

преподавания Закона Божьего... Мережковский написал страстную статью "Теперь или

никогда", где призывал церковь очнуться от гражданского оцепенения и взять на себя

руководство революционной интеллигенцией

. Писатель не стеснялся в выражениях. Он

отказался от своего прежнего довода, согласно которому церковь была парализована тем, что

при Петре Великом ее поработило государство, в пользу контраргумента: государство

поработило церковь как раз потому, что она уже пребывала в состоянии паралича,

летаргического равнодушия к делам мира сего. Статья вызвала неожиданно сочувственный

отклик. Делегация высшего духовенства даже пожелала встретиться с представителями

интеллигенции в редакции "Вопросов жизни" для ее обсуждения.

Встреча имела место, но она оказалась последней существенной дискуссией между

символистами и официальными представителями русской православной церкви. После нее

Философов, выступая от имени сторонников "нового религиозного сознания", грустно

констатировал, что надеяться на что-либо со стороны исторической церкви больше не

приходится

. Блок, присутствовавший на встрече, был так же, как и Мережковский, раз-

очарован, увидев, что епископы больше всего озабочены восстановлением патриаршества... В

письме к отцу Блок писал о Мережковских: "Замены их я не предвижу, и долго не дождаться

таких, которые так же прошумят, как они (в своей сфере — теорий великолепных, часто почти

нелепых, всегда талантливых, всегда мозолящих глаза светским и духовным лицам)"

Исторический момент был настолько напряженным и так насыщен духом насилия, что резкая

нетерпимость Мережковского казалась оправданной. Однако спустя несколько недель

события приняли такой оборот, что и он пришел в полное смятение:

"Это уже не революция, а что-то гораздо более страшное и небывалое в истории... Все-таки

наше дело — слово и мысль, а тут никакие слова, никакие мысли ничего не сделают. Тут

какое-то стихийное разрушение"

Не сумевший договориться с церковью и ощущавший беспомощное отчуждение от

разрушительной стихии революционного народа, Мережковский начал все больше

втягиваться в полемику с теми представителями творческой интеллигенции, которых он

считал провозвестниками атеистического материализма, в частности с Чеховым и Горьким, на

которых он ополчился в статье "Грядущий Хам"

. Поступив так, Мережковский устремился в

сторону, противоположную той, куда двигалось второе поколение символистов. Последние

инстинктивно стремились к консолидации.

250

Одним из последних событий зимнего сезона 1904/05 года, отмеченных в "Весах", был банкет

в Таврическом дворце по случаю организованной Дягилевым выставки русского портрета

XVIII века. Дягилев рассказал своим гостям о том, как он разъезжал по провинции, собирая

портреты в мрачных, когда-то роскошных домах, пугающих своим мертвенным великолепием

и населенных теперь милыми, посредственными людьми. В заключение он сказал: "Мы —

свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой неведомой

культуры, которая нами возникнет, но и нас же отметет"

Вот под такую-то музыку Вячеслав Иванов вернулся весной 1905 года в Санкт-Петербург — в

то самое время, когда, невзирая на войну и революцию, большинство его знакомых

разъезжалось на отдых: Мережковские в Крым и Константинополь, Блок, как всегда, в

Шахматове, Белый — пожить в усадьбе матери, у Сергея Соловьева и у Блоков, Брюсов (с

Ниной Петровской) — на озеро Сайма в Финляндии.

Если изысканное перо Вячеслава Иванова, и в особенности его любовь к трагическим культам

и платоновскому Эросу Древней Греции, не могли не подействовать смягчающе и

возвышающе на современников, то как личности он и Лидия Зиновьева-Аннибал привлекли к

себе в первую очередь тех представителей культуры серебряного века, которые обожали

всяческие маски и театр и находили в античности прежде всего эстетизацию и оправдание

свободной, в частности гомосексуальной, любви. И Вячеслав Иванов, и его жена презирали

мещанскую мораль, эротическая амбивалентность, к которой терпимо относились в "Мире

искусства" и которую пытались сублимировать сторонники "Нового пути", в "башне"

Ивановых стала чуть ли не программной.

Впрочем, Иванов возвратился в Россию с глубоким убеждением в своем призвании

миротворца. Он хотел помочь разобщенным писателям найти общую почву и ускорить

процесс примирения художника с народом. В неравной борьбе с "разлукой" ему, несомненно,

помогало чувство перспективы, выработавшееся за время долгого пребывания за границей,

благодаря которому он яснее видел, что русских объединяет, нежели то, что их разъединяет.

Помимо этого, Иванов умел проводить четкие разграничения (на которые не был способен

Мережковский) между вечными истинами, затуманенным зеркалом искусства и трагическим

полем брани истории, где выбор состоял, по его мнению, не между добром и злом, а между

злом и злом — "повсюду грех". Иванов, таким образом, предпринял экзистенциальную

попытку очистить высшие духовные ценности от чрезмерно злободневного истолкования и в

то же время как художник перед лицом общественного хаоса пребывать в восприимчивом

нервном напряжении, в "оргиастическом состоянии".

Иванов был настроен не менее враждебно по отношению к материализму современного мира,

чем Мережковский, но, в от-

251

личие от Мережковского, он не боялся хаоса, стихийности народной. Все, что он писал о

войне и революции, фактически было выражением веры в "зрячую слепоту" народного

мифологического мировоззрения. Он считал себя "анархистом", поскольку твердо был

убежден, что никто не имеет права быть "врагом духовной свободы, прикрывающим заботою

о душевном мире "малых сих" вожделения демагога-поработителя (...) Наша задача перед

народом помочь ему, всем опытом нашей художнической преемственности, в организации его

будущей духовной свободы... Бог обретается в сердцах — каждый свободно должен найти Его

в своем сердце", — писал он

Иванов, верный культу страдающего бога, отдающего свою плоть на растерзание ради

возрождения и воскресения, был искренне готов пожертвовать общественным порядком,

необходимым для процветания его собственной утонченной культуры, ради возрождения на

новых началах "келейного искусства" и превращения его в новую истинно народную

синкретическую культуру. Однако, будучи человеком науки, привыкшим мерить время

столетиями и даже тысячелетиями, он понимал, что то, чего он хочет, совершится нескоро.

Дни и годы ожидания таких свершений он готов был заполнить изысканными удовольствиями

в александрийском духе, поощряя проведение некоего постоянного симпозиума в своей

"башне". В напряженной атмосфере тех лет граница между искусством и жизнью была крайне

зыбкой, и хозяин "башни" вскоре стяжал репутацию поставщика опасной, а иногда и

граничащей с абсурдом мешанины мистической эротики и социологического максимализма.

От этой репутации Иванову удалось избавиться лишь после многих лет упорного труда и

личных искусов.

Приемы, устраивавшиеся в круглой оранжевой комнате "башни" по средам, привлекали

самую различную публику: ученых, революционеров, символистов, реалистов, социал-

демократов и либералов. Хотя ставить своих гостей перед дилеммой "Теперь или никогда"

было не в стиле Иванова и споры у него на квартире носили более абстрактный и

академический характер, чем в доме Мурузи, все же и тут ощущалось революционное

волнение. На улицах Санкт-Петербурга уже пролилась кровь и вскоре должна была пролиться

вновь. Приезд Ивановых фактически совпал с налетом полиции на "Вопросы жизни", в

результате которого Чулков, как недавний ссыльный, был задержан. Следующей осенью в

одну из сред налет был совершен и на "башню", где полиция произвела обыск, хотя и

пострадала на этот раз только напрочь пропавшая меховая шапка Мережковского. Когда

всеобщая забастовка нарушала работу коммунальных служб, собрания в "башне" проходили

при свете свечей. Некоторые участники приходили и уходили по темным улицам, скрывая

настоящую фамилию.

В этой заряженной атмосфере Лидия Зиновьева-Аннибал чувствовала себя в своей стихии.

Если бы Иванова никто не тор-

252

мошил, ои, возможно, так никогда и не расстался бы с тишиной своего патриархального

убежища в Женеве. Катализатором, ускорившим его возвращение в Россию в годину

испытаний, оказалась истинно русская совесть его жены. Noblesse oblige* — и родственники

Лидии без колебаний шли на войну. Чисто выбритые, наодеколоненные, одетые в

гвардейскую форму, молодые Зиновьевы отправлялись на Восточный фронт сражаться за

Россию. Отвергая дворянский жизненный уклад, Лидия не рассталась с дворянским чувством

долга. Школьницей она добилась исключения из элитарного немецкого пансиона, потом

убежала из дома вместе со своим гувернером "трудиться на дело революции". Однако

"monsieur" оказался карьеристом, и Лидия, подобно жене Ремизова Серафиме Павловне,

другой юной революционерке из богатой и древней семьи, вскоре убедилась, что работать во

имя социальных перемен для натуры, жаждущей идеальной справедливости и красоты,

недостаточно. В 1893 году она покинула родину и мужа и с тремя маленькими детьми на

руках очутилась в Западной Европе. Там она встретила Вячеслава Иванова. Теперь,

побуждаемая, может быть, не вполне уравновешенным великодушием, а возможно отчасти и

раскаянием, она готова была принести все счастье и душевный покой, обретенные ею во

втором браке, на алтарь Родины. Иванов, видя в ней не только возлюбленную, но и Музу,

благодаря которой он и стал поэтом ("королем", согласно его мифологии), поддался ее

уговорам. Бердяев отмечал, что натура Иванова была утонченной, а не экстатической и уж

никак не оргиастической. Блок также придерживался мнения, что подлинно "дионисийский

дух" исходил не от Иванова, а от Лидии. Петербургское общество прозвало ее Диотимой, но

Иванов в своих стихах сравнивал ее с Матерью-Землей, богиней плодородия Деметрой.

Ответственность за наиболее вопиющие эксцессы вкуса в кругу Ивановых лежала, таким

образом, на Лидии. Так, однажды вскоре после их прибытия в Санкт-Петербург она явилась

на вечер, устроенный Николаем Минским, в кроваво-красной тоге с закатанными рукавами,

делавшими ее похожей на палача, и заявила, что возьмет у каждого из гостей капельку

"жертвенной" крови. Кровь затем слили в общую чашу с вином, из которой все

присутствующие торжественно отпили по глотку. Однако та же Лидия умела создать особую

атмосферу непринужденности и творческой импровизации, ради которой поэты, художники, а

также философы и политики стали регулярными посетителями "башни". Если философы

слишком ударялись во всяческие отвлеченности, она и окружавшие ее поэты бунтовали,

удалялись в соседнюю комнату, а иногда оттуда возвращались, чтобы забросать чересчур

многословных докладчиков апельсинами. Потомок "арапа" Петра Великого, абиссинца

Ганнибала, Лидия с ее внешностью валькирии, гривой пышных волос и неотразимыми

глазами, обведен-

* Положение обязывает (фр.).

253

ными темными кругами, была не столько красива, сколько поразительно необычна. Голос ей

поставила испанская певица Полина Виардо, возлюбленная Тургенева, и иногда удавалось

уговорить ее спеть сильным, не слишком приятным альтом. Женщина взбалмошная, Лидия

тем не менее всегда была готова посочувствовать и оказать практическую помощь гостям,

которые приходили, уходили, а нередко и оставались жить в странноприимном доме

Ивановых, в случае нужды расширявшемся за счет двух соседних квартир.

Под влиянием Иванова и пользуясь его поддержкой, Лидия написала незаконченный роман

"Пламенники" и опубликовала пьесу "Кольца" (ее издал "Скорпион") и повесть "Тридцать три

урода", пронизанную лесбианскими мотивами. Опубликованная в 1907 году, эта повесть

удостоилась отличия, которое в тот сравнительно либеральный год было нелегко заслужить

— ее официально запретила цензура. Кроме того, перу Зиновье-вой-Аннибал принадлежит

сборник рассказов "Трагический зверинец" (1907)

. Вычурная эмоциональная проза сейчас

кажется чрезмерно цветистой. Не Зиновьева-Аннибал, а Вячеслав Иванов облек в прочную

эстетическую форму хаотичную щедрость ее души, но она дала начальный толчок его

поэтическому творчеству, которое, не будь этого толчка, так и осталось бы хобби ученого,

серией формальных экспериментов.

Толкая Вячеслава Иванова на возвращение в Россию в разгар войны и революции, Зиновьева-

Аннибал в известном смысле вынуждала его окунуться в хаос чужого горя и чужого мятежа,

которого он инстинктивно сторонился. Однако он тут же нашел свою роль. Иванов, как бы

соединив в себе "проповедника" и "исповедника", по-настоящему "влюблялся" в талантливую

молодежь, которая собиралась вокруг "башни". Он обладал редким даром слушать другого.

Белый писал: "Он поймает в вас неуловимое, поймает и растолкует вам вас самих (...) К

Вячеславу Иванову идут все — идут чуть ли не с улицы; никого не отпустит он без совета,

ласки и поощрения"

Иванов чуял, что момент возвращения в израненную и восприимчивую Россию

благоприятствовал его усилиям вывести высокое искусство за пределы "эмпирического

дерзновения (по существу аналитического)" на широкую магистраль "свободы внутренней,

или пророчественной"

Он писал статью за статьей, доказывая, что смелый дух поэта должен вырваться из уединения

и, дорожа мудростью, накопленной за долгие годы одиночества, вступить в экстатическое,

самозабвенное общение с темной, ночной душой народа. Только тогда поэт научится музыке

песен и словам, необходимым, чтобы защищать дело народное перед самим Господом,

бороться, подобно Иову, за божественную справедливость.

Хотя на рубеже века Иванов, следуя примеру Соловьева, лично примирился с церковью, он не

стал, как это делал одно время Мережковский, превращать свою преданность "обществен-

254

ной идее" в религиозный принцип. По мнению Иванова, религия шире и глубже

общественности, она должна пронизывать собой каждое наше действие, каждую мысль, и

даже войну с Японией он рассматривал как "проверку" христианства России. История будет

развертываться как трагедия, в которой отдельные участники и хор (лица, стоящие у власти, и

получивший право голоса народ) должны будут сами дойти до такой мудрости и силы,

которые позволят им достичь высшей гармонии, составляющей суть бытия. "Слабейшие

возвышаются в сферу высочайшего могущества" и в результате трагического участия в этом

процессе, .через катарсис, как и на литургии, они обретают способность проливать

"прекраснейшие слезы — слезы человека перед Богом"

. Долг художника — участвовать во

всем этом, слиться с народом, из недр которого он вышел, разделить с ним его переживания и

облечь их в целительную форму.

Индивидуализм ныне устарел, утверждал Иванов. Он видел выход в синтезе индивидуального

и коллективного, — в "соборности". Такого синтеза, по его мнению, можно достигнуть путем

"неприятия мира" и приятия "анархии", под которой он подразумевал полное отсутствие

каких бы то ни было ограничений. "Социальный процесс может тяготеть и должен

приближаться к пределу минимального ограничения личной свободы: анархическая идея по

существу отрицает всякое ограничение"

. Отказ от мира, каков он есть, во имя чего-то

лучшего Иванов считал человеческим долгом, однако он не был утопистом, отдавая себе

отчет в том, что без божьей помощи это "лучшее" навсегда останется недостижимым. Бросая

вызов миру, он искал путь к тому, чтобы вернуть революционное, нередко воинственно

атеистическое общество к живому причастию дела Творца, хотя бы от обратного

. Немногие

заявления Иванова по реальным социальным вопросам были неизменно умеренными,

исходившими из принципа постепенности, эволюционности, но цель его как художника

состояла в том, чтобы пробудить в сердцах людей готовность к участию в трагическом

действе истории, еще раз сказать о служении не только вечности, но и современному моменту.

Блок, который дичился Иванова как человека, был глубоко очарован его идеями. "Поэт, —

писал он, — снимает с глаз повязку за повязкой, приучая к прозрению мглы, из которой — мы

знаем — скоро поднимутся жуткие образы". Пережитый Ивановым дуализм, его борьба за то,

чтобы "воззвать / Из недр своих себя иного"

, по мнению Блока, лежит в основе "ужаса" его

тьмы, но для последователей его — за тьмою маячит свет. "Мечта облекается в панцирь

метода, в теорию (...) Мы над родником чистой лирики; он всегда отражал прошедшее как

грядущее, воспоминание как обетование", — писал Блок, расценивавший лирическую поэзию

Иванова как романтический апофеоз народной стихии. В "лирической философии" Иванова

255

младший поэт видел путь вперед, открывающийся для его поколения, которое не

удовлетворяли ни отрешенный эстетизм Брю-сова, ни общественный пафос Мережковского.

"Рождается новая мечта: снова потонуть в народной душе, — писал Блок и подчеркивал: —

Эта личная, замкнутая поэзия тихо звенит в эпохи мятежа. Она оттеняет ярость пожаров. Она

ставит вехи, что путь пройден"

Белый, несмотря на свою мечту стать "светлой личностью" и уединиться в избе в Дивеево,

реагировал иначе. Летом 1905 года он был поглощен теорией познания и вступил в период

растущего недоверия к интуитивным решениям. "Маски" Иванова и его культ Диониса

казались ему чем-то выкопанным из далекого прошлого. "Иванов совсем обалдел,

перепутавши жизнь с эпиграфикой, так что история культов от древних Микен до руин

Элевзиса, попав из музея в салон, расцвела в чепуху"

. Белого напугал отказ Иванова от

индивидуализма, "надежной и испытанной крепости" в периоды сомнений, и его спокойная

вера в то, что для художника погружение во тьму "народной души" само по себе есть путь к

трагической самореализации. В одной из своих ни на что не похожих философских фантазий,

"Химеры", Белый изображает себя в образе безумного юноши, которого окружают

страшилища, дающие ему противоречивые советы. Среди них — сутулая фигура в ореоле

золотистых кудрей и с пушистой бородкой, какую носили во времена итальянского

Ренессанса, — "феоретик дионисизма". Юноша обвиняет "фе-оретика" в том, что тот только

показывает "как", но не знает или скрывает единственную вещь, которую ему нужно знать:

"Опять ужасное "как"? (...) Ах, горе мне! Я хочу знать, "что" я такое! Вот опять незнакомец

под личиной, уводящий меня в пустоту"

На этот прямой выпад Иванов ответил в следующем же номере "Весов". Ответил резко и по

существу, ибо считал Белого достойным противником. Статья Белого, писал он, кощунствен-

на и отличается нетерпимостью, она "не от Диониса и не от Христа". Белый ответил

полуизвинением, скрывшись за одной из своих собственных "масок". Химеры, сообщал он

Иванову, — это порождения сознания безумного юноши на определенном этапе его поисков

собственного "я". "Феоретик" не больше Иванов, чем какой-нибудь "безбородый прохожий с

лицом Меркурия" — Блок.

В личном письме к Блоку Белый писал: "Если увидишь В. Иванова, передай ему, что я

никогда не хочу с ним полемизировать, ибо в теоретическом отношении более, чем с кем-либо

из "декадентов", чувствую с ним связь"

Если верить воспоминаниям Белого, то Блок, несмотря на высокую оценку лирической

философии Иванова, а отчасти, возможно, именно потому, что поэт-философ очень тепло

отозвался о "Стихах о Прекрасной Даме", увидев в них шаг "от символа к мифу"

, боялся

личной встречи с ним и, может быть, так никогда и не встретился, если бы их не свел сам

Белый. В то

256

время как Блок был занят поисками своего пути в поэзии, Белый потратил большую часть лета

и осени 1905 года на отчаянные старания теоретически примирить символизм и социальную

революцию, изучая для этого социал-демократическую и неокантианскую литературу. В

результате молодой символист проникся сочувствием к марксистским партиям. Именно этим

сочувствием было продиктовано его в высшей степени эмоциональное, хотя и периферийное

участие в парадах на Красной площади в день обнародования октябрьского манифеста,

демонстрации в память убитого большевика Баумана, за которой последовали погромы (при

этом студенты в их бросающейся в глаза форме подвергались такой же опасности, как и

евреи), и в косвенном участии в боях на Пресне, и в осаде Московского университета.

Возбужденный страхом и ужасом происходящего, Белый на деле не примкнул ни к рабочим,

ни к своим товарищам-студентам, разместившимся над входом в университет с банками

серной кислоты в руках, наподобие средневековых солдат, ливших на противника кипящее

масло, хотя он и пытался собирать для них деньги.

Вспоминая об успешно применявшейся правительством в ту осень тактике уступок в

сочетании с репрессиями, Белый впоследствии писал: "...и опускались руки, и — подымалась

злость"

Его возмущали богатые, либералы-капиталисты, которых ОН встречал в кругу своей "сказки",

Маргариты Морозовой. После издания манифеста они занялись созданием кадетской партии и

подготовкой к выборам, перестав беспокоиться по поводу продолжающейся бойни на улицах.

У Мережковских Белый нашел такую же атмосферу: они сблизились со Струве, а их друг

Розанов активно вел агитацию за кадетов. Все еще обуреваемый революцией, поэт

почувствовал близость к Блоку, который в день провозглашения манифеста прошел через весь

город с демонстрацией рабочих, неся в руках красный флаг.

Правда, почти сразу же после этого Блок впал в болезненную пассивность, а два

стихотворения, которые он сочинил, шагая с демонстрантами, были похожи скорее на

символистские медитации, нежели на призыв к оружию. Сюжет обоих был обреченный

Петербург. Они выдержаны в явно минорном ключе. В первом стихотворении столица

династии Романовых сравнивается со статуей Медного всадника, попирающего непобедимого

змея; во втором темный рыцарь (латник в черном) на крыше Зимнего дворца готовится "за

древнюю сказку мертвым лечь". А сквозь все это звучит щемящая нота: "Еще несчастных,

просящих хлеба, / Никому не жаль, никому не жаль!"

Болезненная пассивность Блока и Белого может показаться отречением от ответственности

или даже тем самым стремлением к смерти, свойственным увядающей культуре, о котором в

своей апрельской речи говорил Дягилев. Возможно, однако, что она была порождена

предчувствием масштаба черной, но по Блоку и "святой", злобы народной, настроением

улицы, к которому оба поэта так чутко прислушивались. В целом их поглощен-

9 А. Пайман 257

ность революцией — хотя вовсе игнорировать политику в такое время они не могли — была

поэтической, а не политической, и тем самым она была близка к позиции Иванова.

Собственно говоря, старшие символисты, пытавшиеся занять более активную гражданскую

позицию, сильно просчитались. После издания октябрьского манифеста дарованная обществу

свобода печати привела к почти сюрреальному размножению революционных изданий,

начиная с трудов старых нелегальных кумиров вроде Чернышевского и Бакунина и до первой

легальной большевистской газеты "Новая жизнь", редактором которой стал не кто иной, как

Николай Минский. В передовой статье, появившейся в третьем номере газеты, Минский

утверждал, что "мистика, по самому своему существу дерзновенная и чистая, может мириться

в области воли с такой же дерзновенной, как она сама, с такой же безбрежной по своим

горизонтам доктриной, какой является доктрина социал-демократии"

Сколь ошибочна была его попытка возродить старый союз между декадентами и марксистами,

Минский начал понимать тогда, когда его собственная редколлегия выступила против него,

запретив ему напечатать мягкую отповедь другому сотруднику газеты, Максиму Горькому, за

"Заметки" последнего о Толстом и Достоевском. Однако лишь после появления на сцене

Владимира Ильича Ленина Минский, как и все читатели газеты, узнал о функции, отводимой

вождем большевиков партийной литературе, — быть шестеренкой, винтиком партийной

машины

Брюсов, воспользовавшись одним из своих наиболее известных псевдонимов, выступил в

"Весах", оспаривая тезисы Ленина. Он прибег к старым доводам, согласно которым

совершенно необходимым условием здоровой литературы является свобода от всякой

политической ориентации, а не только от внешней узды. Литература должна быть посвящена

тонкостям человеческой психики, а не служить упаковочным материалом для политических

идей. Литература так же не обязана отражать революцию или способствовать ей, как

текстильные фабрики Москвы не обязаны производить одни лишь красные флаги (выпад по

адресу Сологуба и Тэффи, написавших весьма популярные стихи о маленькой ткачихе,

трудящейся над созданием материи для красного знамени). Мережковский также сурово

осудил Минского за его "Гимн рабочих" и за публикацию плохих революционных стихов

Бальмонта и увещевал его в частном письме отмежеваться от новых друзей. Минский считал,

что ему не приличествует покидать пост ответственного редактора газеты. Из-за своего

упорства он принужден был впоследствии уехать за границу, когда ему после закрытия газеты

пригрозили судом за подстрекательство к вооруженному восстанию

Учитывая такой разброд в рядах старшего поколения символистов, не приходится удивляться,

что Белый направил свой

258

бессильный гнев частично против прежних авторитетов — против самого Мережковского,

Розанова и Минского. В последнем номере "Весов" за 1905 год (фактически вышедшем уже в

1906 году) Белый вступил в спор с Мережковским за то, что тот назвал Достоевского

"пророком русской революции". "Над некоторыми их положениями (Мережковского и

Розанова. — А. 77.), — писал Белый, — сам черт ногу сломит, а не придет ни к какому

результату. И вот нам говорят, что наступил конец русской литературы, вместо того чтобы

сказать откровенно: Достоевский привел в болото, надо искать иных путей"

Мережковский послал своему непокорному "мальчику" длинное письмо, в котором ласково

пожурил его, в особенности за то, что он поставил под вопрос авторитет Достоевского.

Однако, когда Белый в следующий раз появился в Петербурге, Дмитрий Сергеевич и Зинаида

Николаевна хоть и сурово отчитали его за "измену", но простили. Белый, который в то время

горячо их любил и был благодарен за моральную поддержку в своих запутанных отношениях

с Блоками, как до, так и после появления оскорбившей Мережковского статьи, приезжая в

Петербург, по-прежнему останавливался у них. Впрочем, примирение произошло скорее в

личном, нежели в интеллектуальном плане. Белому пряная и взволнованная атмосфера

"башни" стала теперь более по вкусу, чем прозаическая суета Мережковских, которые весной

1906 года собирались уехать в Париж.

Таковы были обстоятельства, побудившие Белого (впоследствии горько о том сожалевшего)

ввести Иванова в дом Блока, где "феоретик" очаровал и поэта, и его жену своими

соблазнительными речами об истории как мистерии и новой концепцией театра, в котором

актеры и зрители будут участвовать сообща, как в древнегреческих трагедиях.

Блок, уже наполовину завоеванный статьями и поэзией Иванова, теперь поддался влиянию его

личности:

И в этот миг, в слепящей вьюге, Не ведаю, в какой стране, Не ведаю, в котором круге, Твой странный лик явился мне...

И я, дичившийся доселе Очей пронзительных твоих, Взглянул... И наши души спели В те дни один и тот же стих

Таким образом, в конце 1905 — начале 1906 года на уровне высокой поэзии (а также, надо

сказать, и благодаря географической близости) Блок попал в сферу влияния Вячеслава

Иванова и в результате был впоследствии зачислен вместе с Ивановым, Городецким и

Чулковым в "мистические анархисты".

Белый избегал столь тесной связи, хотя выражение "мистический анархизм" ему в то время

импонировало. После того как Мережковские 25 февраля 1906 года отбыли во Францию, он

259

вернулся в Москву, чтобы подготовить свою будущую жизнь с женой Блока, любовь которой,

по его мнению, он в конце концов завоевал, не оттолкнув от себя самого Блока, за время своих

зимних наездов в Санкт-Петербург. "Путь" Иванова, признавшего постоянное повторение

одной и той же религиозной трагедии в различные цикличные периоды падшего мира, в то

время казался неприемлем для Белого, который все еще ждал победы, "счастливого конца"

здесь и сейчас, в своей частной жизни, так же как и в великой битве за культуру. Поэтому,

возвратившись в Санкт-Петербург, он пришел в ужас, увидев, как его друг, Блок, и его

возлюбленная, Любовь Дмитриевна, не сопротивляясь, дают себя втянуть в "лиловые сумер-

ки" революции, где он не сможет оказывать на них влияния и где роль, которую он сам играл