Пантин В.И., Лапкин В.В. Философия исторического прогнозирования: ритмы истории и перспективы мирового развития в первой половине XXI века

Подождите немного. Документ загружается.

для проверки такого предсказания мы должны иметь длинный период наблюдений»

[Турчин 2004. С. 114, 117].

По П.В. Турчину получается, что предсказание имеет более общий и менее

конкретный характер, чем прогноз; в частности, оно не может определить времени,

когда произойдет данное событие, а лишь указывает на определенные связи, тен-

денции и закономерности, которые должны выполняться, например, на определенную

частоту наступления кризисов вместо их более или менее точной датировки. В

принципе подобное различение прогноза и предсказания вполне возможно, хотя не

следует забывать, что большинство прогнозов в науке (в метеорологии, в экологии, в

экономике, в политике и дру-

гих областях) имеют приблизительный и вероятностный характер. Для сложно

организованных эволюционирующих систем создание детальных моделей,

позволяющих точно рассчитывать значение переменных в каждый данный момент

времени, является чрезвычайно редким событием. Чаще всего и в случае сложных

природных и социальных систем приходится довольствоваться «мягкими»,

нежесткими моделями, которые позволяют оценивать прогнозируемые значения

основных параметров лишь приближенно. Использование же «жестких» моделей,

претендующих на точное определение параметров будущего развития сложной

системы (будь то климат, размер популяции, численность населения, параметры

экономического роста и др.), часто ведет к неверным выводам и крупным просчетам. В

силу этого на деле граница между прогнозом и предсказанием часто весьма условна. В

любом случае прогноз и предсказание тесно взаимосвязаны, поскольку часто опира-

ются на одну и ту же модель, причем нередко по-разному отражают одни и те же

стороны и аспекты этой модели. Поэтому в дальнейшем мы будем использовать

термины «прогноз», «прогнозирование», понимая их достаточно широко и включая в

них то, что Турчин называет «предсказанием».

Еще одной важной методологической проблемой является вопрос о том, что именно

возможно прогнозировать в развитии общества. Очевидно, что здесь отнюдь не всё

поддается прогнозированию. Практически невозможно, например, спрогнозировать

конкретные события, которые приведут к радикальным политическим изменениям и

сдвигам — реформам, переворотам, революциям. Однако сами эти изменения и сдвиги

предвидеть и прогнозировать можно, поскольку на них указывают множество

событий, формирующих вектор социально-политического развития в данную эпоху.

Никто не мог предвидеть, какое конкретное событие подтолкнет к свержению

монархии в России, но многие предвидели и предчувствовали, что революция грянет

толив1916,толив!917 году. Точно так же никто не мог предсказать, как именно

начнется вторая мировая война, но после прихода Гитлера к власти многие про-

гнозировали и ожидали ее в конце 1930-х — начале 1940-х го-

дов, а Освальд Шпенглер еще в начале 1920-х годов предсказал, что она начнется

примерно через 20 лет.

Итак, большинство конкретных событий предсказать невозможно, но можно

прогнозировать результаты социально-исторических процессов. Конечно, здесь возможны

варианты, и всякий прогноз такого рода носит вариативный характер. Февральской и

Октябрьской революции в России могло бы и не быть, если бы Россия вышла из мировой

войны. Второй мировой войны могло бы не быть, если бы не разразились экономический

кризис и великая депрессия. Но могла ли Россия выйти из войны, могли не разразиться

мировой экономический кризис? Вероятность этого была ничтожно мала. И всё-таки она

была, поэтому существовали и различные варианты развития России, Германии и всего

мира. В этом, как представляется, и состоит основной смысл так называемой «аль-

тернативной истории» — моделирования различных вариантов исторических процессов.

Но, создавая различные модели истории, необходимо помнить, что они служат более

глубокому и более широкому познанию факторов и движущих сил исторического

развития, а в грубой действительности «история не знает сослагательного наклонения». И

всё-таки будущее многовариантно, только наиболее вероятных вариантов не так много,

как кажется на первый взгляд. И это дает возможность находить эти наиболее вероятные

варианты будущего.

Наконец, следует также учитывать, что методология и подходы к краткосрочному,

среднесрочному и долгосрочному прогнозированию, как правило, существенно

различаются. Если для краткосрочного прогноза в большинстве случаев достаточно

анализа современной ситуации и экстраполяции некоторых значимых тенденций и

процессов настоящего, то для среднесрочного и особенно долгосрочного прогноза, как

правило, необходимо построение достаточно сложной модели, учитывающей тенденции

общественно-исторического развития не на коротком, а на длительном временном

промежутке. При этом общих рецептов построения таких моделей не существует,

поскольку всё зависит от области общественной жизни, временного интервала и

конкретной задачи прогнозирования,

а также от умения прогнозирующего выделить наиболее значимые факторы и тенденции.

На наш взгляд, большим прогностическим потенциалом обладают модели, основанные на

различного рода ритмах и волнах социально-исторического развития, которые мы

используем в данной работе. Но, разумеется, существует множество других подходов и

сложных моделей, позволяющих прогнозировать важные процессы и явления; среди таких

подходов следует упомянуть, например, мир-системный подход и цивилизационную

модель С. Хантингтона.

Итак, проблемы исследования будущего, прогнозирования и предсказания исторического

развития реально существуют, но это не является достаточным основанием для

негативного отношения к прогнозам. Проблемы необходимо видеть и по возможности

решать, не поддаваясь соблазну «агностицизма в отношении будущего», оборотной

стороной которого неизбежно становится слепое доверие человека к шарлатанам, мо-

нополизирующим право на знание грядущего. Человек всё равно и несмотря ни на что

хочет знать будущее, и нужно сделать всё возможное, чтобы это стремление приводило к

конструктивным, а не к деструктивным результатам. Одним из перспективных путей

достижения этой цели, как уже говорилось, является развитие методов исторического

прогнозирования (см. главу 2).

1.2. Прогноз как критерий истинности научной теории

В методологическом и научно-практическом плане чрезвычайно важным является то

обстоятельство, что прогноз служит одним из основных критериев истинности и

плодотворности теории, положенной в основу анализа. Если неверен прогноз, то в чем-то

ошибочна теория, и ее необходимо корректировать, дополнять или пересматривать.

Казалось бы, это очевидное соображение, являющееся следствием известной аксиомы

«практика — критерий истины», должно было войти в плоть и кровь современного

гуманитарного знания. Однако это далеко не так. Одна из главных бед современных

общественных

наук состоит в разрыве между фундаментальными научными исследованиями, научными

теориями, с одной стороны, и практическим прогнозированием будущего развития

человека и общества, с другой. И этот разрыв по существу является пропастью. Несколько

упрощая, можно сказать, что, с одной стороны, есть «высокая» научная теория, во многом

существующая сама для себя и являющаяся предметом схоластических споров ученых

мужей, а с другой стороны, есть «низкая» практическая реальность настоящего и

будущего, которой занимаются «прикладные» науки, а также «футурология», «прогнос-

тика», «исследования будущностей» и т.п. И эта «другая сторона» почти никак не связана

с «первой стороной»: фундаментальная теория существует сама по себе, а «футурология»

и иже с ней — сами по себе.

В результате в современных общественных науках и на Западе, и в России существует

множество красивых теоретических построений, которые либо не имеют никакого

отношения к действительности, либо искажают ее настолько, что любое их применение

ведет к непредсказуемым и чрезвычайно опасным результатам. Такова, например,

концепция «конца истории», элегантно провозглашающая «полную и окончательную»

победу либеральной демократии во всем мире — подобно тому, как в свое время

провозглашалась и теоретически обосновывалась «полная и окончательная» победа

социализма в СССР; такова же внешне эффектная концепция «экономики, основанной на

знаниях» (имеется в виду экономика развитых стран Запада), которая якобы почти не

нуждается в энергетических и вообще сырьевых ресурсах; таковы же многие внешне убе-

дительные геополитические концепции, практическое применение которых прямо

провоцирует политические и военные конфликты, а то и полномасштабные войны.

Авторы таких построений не столько изучают реальность, сколько более или менее

произвольно «конструируют» ее в соответствии со своими вкусами и предпочтениями.

Разумеется, можно спорить по поводу истинности этих и других концепций, но сам факт

широкого распространения теорий, авторы которых сознательно дистанцируются от

грубой реальности либо искажают ее в

угоду своим вкусам или идеологическим предпочтениям, весьма симптоматичен. Но не

зная реальности и не стремясь понять ее, как можно что-либо верно прогнозировать? И

какова цена теориям, грубо искажающим реальность?

Искажение реальности в теории может быть обусловлено не только погоней автора за

внешней красотой и эффектностью своего построения. Гораздо чаще встречается

стремление угодить господствующим мнениям и вкусам, как бы нелепы и абсурдны они

ни были. Это объясняется своеобразной «цензурой общественного мнения»,

навязывающей свои представления о политике, экономике, морали, культуре, а также про-

никновением рыночных, коммерческих отношений в науку, в сферу гуманитарных

знаний. В погоне за «простотой» и приемлемостью для «среднего» массового человека,

которые являются условием коммерческого успеха, многие авторы более или менее явно

искажают реальность или же просто не считаются с ней. С этим же стремлением угодить

господствующим мнениям и вкусам связана и идеологизированность, идеологическая

ангажированность многих теоретических построений, широко распространенная в самых

«свободных» обществах. В идеологическом отношении «организованное» западное обще-

ство подчас свободно не более, чем общество теократическое: всё, что не согласуется с

общепринятыми догмами либерализма или консерватизма, нередко отметается, зато

широко используются удобные для сознания западного человека идеологические мифы и

построения. Наконец, в современную эпоху «информационного общества» важнейшим

фактором искажения картины происходящего стало создание взамен подлинной

реальности искусственной «виртуальной» и, более того, отказ от объективного

исследования происходящего как такового. Газетная «реальность», телевизионная

«реальность», компьютерная «реальность» всё больше заслоняют объективно

существующую реальность, что приводит к чудовищному искажению картины

происходящих событий в целях манипулирования сознанием людей. И процессы эти

влияют на научное и философское мышление, заставляя его всё больше исследовать не

реально происходящие процессы, а их отраже-

ния в кривом зеркале СМИ или Интернета. Но подлинная, объективно существующая

реальность всё равно рано или поздно напомнит о себе — в виде экономических кризисов,

провалов во внешней и внутренней политике, неожиданных стихийных явлений и

катастроф. От всего этого не спрячешься в Интернет или в телевизор: с реальной бедой

нужно справляться отнюдь не виртуальными средствами. Но до поры до времени это

остается скрытым и от большинства людей, и от многих исследователей.

В результате при всем концептуальном богатстве и логической изощренности

современной науки ее прогностический потенциал на удивление мал. За примерами

недалеко ходить. Как уже отмечалось, ни советология, ни отечественные общественные

науки не смогли предсказать перестройку, крушение коммунистических режимов в

Восточной Европе, крах советской системы, распад Советского Союза, конфликты в

Югославии, усиление международного терроризма и многие другие ключевые события

конца XX — начала XXI в. И дело здесь, повторяем, не в слабой разработанности методов

экстраполяции или недостаточной скорости совершаемых компьютерами операций, а

прежде всего в разорванности между фундаментальными научными исследованиями и

прогнозированием будущего.

Разумеется, провалы гуманитарных наук при анализе настоящего и будущего во многом

объясняются не только существующим разрывом между фундаментальными и прогности-

ческими исследованиями, но и сложной взаимозависимостью процессов, протекающих в

разных частях мира. Методологии же, которая позволила бы в полной мере учесть тонкие

связи между глобальными, региональными и национальными процессами, практически

нет. Концепции глобализации и «глока-лизации» пока что справляются с этой проблемой

слабо и, как правило, учитывают лишь воздействие процессов, происходящих на Западе,

на незападные страны; обратное же влияние они практически игнорируют. Результат —

заведомо искаженная картина настоящего и будущего, не позволяющая правильно

прогнозировать. В какой-то мере проблему взаимовлияния

Запада и не-Запада поставил С. Хантингтон, выдвинувший концепцию «столкновения

цивилизаций», но и она представляет собой в лучшем случае лишь подход к проблеме, а

не ее решение.

Между тем прогнозированием и исследованиями наиболее вероятных вариантов будущего

стоило бы заниматься не «засекреченным» сотрудникам закрытых аналитических центров,

где из-за отсутствия полноценного открытого интеллектуального общения работы обычно

не приносят особых успехов, а обычным ученым, занимающимся фундаментальными и

прикладными исследованиями, работающим открыто и печатающимся в открытой печати.

При этом им вовсе не обязательно объединяться в «футурологические» или

«прогностические» ассоциации (такие объединения, как свидетельствует опыт,

малоэффективны [Бестужев-Л ада 2004. С. 97—105]) или специально придавать своим

работам прогностический оттенок. Достаточно проанализировать собственные

исследования или работы коллег с точки зрения того, какие перспективы из них

вырисовываются и насколько подтверждаются эти перспективы. При этом неминуемо

встанут вопросы о методологической базе исследования, об условиях применения

используемых методов или концепций, о масштабах и значимости выявленных тенденций

и т.п. Тогда-то и возникнет настоящая возможность проверять истинность тех или иных

концепций, причем проверять, руководствуясь не абстрактно-логическими принципами

позитивизма или неопозитивизма, а реальным ходом событий.

Удивительно, что подобная практика, обычная для естественных наук (если выдвигаемую

теорию нельзя проверить на опыте, в эксперименте, то такая теория в физике или химии

просто не нужна), столь мало распространена в общественных науках и — шире — в

гуманитарном знании. Обычный ответ на это состоит в том, что в общественных науках

нельзя или очень трудно поставить эксперимент. Но не обязательно ставить эксперименты

на живых людях и целых обществах (хотя политики, экономисты, военные только и

занимаются этим — взять хотя бы «коммунистический эксперимент» в

СССР и ряде других стран, «нацистский эксперимент» в Германии 1930-х годов,

«либерально-рыночный» эксперимент в постсоветской России и бывших советских

республиках, «эксперимент» США и их союзников в Ираке и др.). Достаточно более или

менее верно спрогнозировать хотя бы некоторые важные события и процессы будущего,

чтобы теория в общественных науках получила право на существование. Но если теория

выдает неправильные прогнозы и неверно рисует перспективы, это означает, что она

основана на неверных предпосылках или же делает некорректные выводы.

Значение прогнозов для развития теории чрезвычайно важно и по следующей причине.

Дело в том, что сбывшийся прогноз в гуманитарном знании играет ту же роль, что

«мысленный эксперимент» в естественных науках. Те связи и взаимодействия, которые в

научной концепции лишь предполагались и обосновывались, становятся доказанными,

после того как обнаружилось соответствие вытекающих из концепции прогнозов

реальности. Тем самым полный «цикл» развития научной концепции включает стадию

теоретического «угадывания» и обнаружения связей внутри исследуемого объекта,

стадию упорядочения этих связей, стадию теоретического обоснования значения

созданной таким образом модели, стадию формирования прогноза на основе созданной

модели и стадию проверки этой модели на предмет соответствия сделанного прогноза

реально наблюдающимся явлениям. Таким образом, прогноз проясняет и доказывает те

связи, которые в научной концепции были лишь намечены в общих чертах.

Положение, однако, осложняется тем обстоятельством, что в общественных науках всегда

в той или иной мере присутствуют интересы и идеологические предпочтения, стремящи-

еся исказить реальную картину настоящего и перспективы будущего. Как известно, если

бы в геометрии присутствовали интересы тех или иных властных группировок, это

привело бы к тому, что сумма углов в треугольнике была бы больше или меньше 180

градусов. Но дело всё же не безнадежно: и в общественных науках, как и в науках

естественных, следует не доверять благим рассуждениям и пожеланиям, за которыми

скры-

ты корыстные интересы, а судить по делам и реальному развитию событий. Никакие

интересы, никакая самая изощренная пропаганда и манипулирование сознанием не в

состоянии отменить экономический кризис, массовое недовольство в обществе или

падение прогнившего политического режима. Можно сколько угодно твердить о вечном

процветании, о «полной и окончательной» победе, о великих успехах, но рано или поздно

реальность скажет свое веское слово. И общественные науки должны быть не служанками

власть имущих, а действительно независимыми областями знания, представители которых

озабочены поисками истины, а не только премиями, званиями и гонорарами.

Таким образом, без понимания объективно существующей реальности невозможно

построить теорию, дающую верный прогноз. Проверить работоспособность теории можно

главным образом по прогностическим выводам, которые из нее вытекают. Расхождение

теории и практики, логических построений и происходящих процессов должно вести к

переосмыслению основ теории или по крайней мере к ее существенной корректировке.

Теоретик должен ощущать ответственность за свое дело, поскольку в общественных

науках не бывает нейтральных по своим последствиям теорий, и за ошибочность или за

злонамеренное употребление некоторых теоретических построений подчас приходится

расплачиваться миллионам людей.

1.3. Философия истории Канта и Фихте: общие перспективы мирового

развития

Как известно, в отличие от узкоспециализированных исторических или социологических

дисциплин, философия истории всегда была ориентирована на понимание и осмысление

не только прошлого и настоящего, но и будущего. «Философия истории — раздел

философского знания, связанный с постижением смысла и закономерностей

исторического процесса. Соответствующий тип сознания активизируется в переходные,

нестабильные эпохи, когда рушатся привычный уклад, казавшиеся незыблемыми

учреждения и проблемати-

зируется само человеческое бытие. Философия истории решает вопрос о соотношении

прошлого, настоящего и будущего, сама постановка которого свидетельствует о

неудовлетворенности настоящим. Последнему противопоставляется либо прошлый

"золотой век", что создает ностальгическую интенцию философии истории, либо чаемое

будущее, что характеризует про-спективистскую интенцию» [Панарин 2001. С. 202].

Почему имеет смысл начать рассмотрение прогнозов именно с предвидений крупнейших

философов истории, а не с оценок будущего, скажем, такими специальными науками, как

демография, экономика, социология, политология? Дело в том, что классики философии

истории, в отличие от узких специалистов, мыслили интегрально, целостно, анализируя

огромное количество тенденций, относящихся не только к одной или двум, но ко многим

областям жизни человека и общества. К тому же они опирались на исторический

интеллектуальный и духовный опыт двух тысячелетий, в то время как специализи-

рованные науки, возникшие всего лишь сто — двести лет тому назад, как правило,

высокомерно игнорируют «донаучный» опыт человечества. Конечно, мы живем в век

науки и техники с его узкой профессиональной специализацией, но прогноз будущего

развития по-прежнему требует интегрального видения ситуации! И здесь «устаревшее»,

во многом интуитивное мышление великих философов, опиравшихся, кстати говоря, на

исследования конкретных наук, но не только на них, нередко бывает более

результативным, чем «точные» прогностические исследования узких специалистов.

Сказанное нисколько не умаляет достижений и прогностического потенциала конкретных

наук, относящихся к разным областям знания (к их прогнозам мы будем многократно

обращаться на протяжении этой книги); речь идет лишь о непродуктивности широко

распространенного в научной среде высокомерного игнорирования прогнозов крупных

мыслителей прошлого на том лишь основании, что они-де не соблюдали каноны

современной узкоспециализированной науки.

Представляется, что именно поэтому у наиболее крупных философов истории есть чему

поучиться в плане подходов к

прогнозированию и определению перспектив будущего, а их взгляды на проблемы

прогнозирования и сделанные ими прогнозы представляют несомненный интерес. Для

того чтобы лучше понять настоящее и будущее, представляется важным и необходимым

вернуться из нашего сегодня к великим мыслителям прошлого, чтобы посмотреть, в чем

они были правы и в чем — нет, насколько работает их методология и насколько принципы

их мышления соответствуют действительности.

Начнем с И. Канта, у которого можно найти важные для понимания характера

исторического развития и определения его перспектив методологические идеи. Как

известно, продолжая и критически развивая, переосмысливая традиции Просвещения,

Кант выводит разум за рамки природной необходимости, более того — противопоставляет

ей, понимая его как сверхприродное, сверхчувственное начало в человеке. Исследуя

нетождественность и фундаментальные различия природного закона и закона

нравственного, Кант отмечает, что в основе закона природы лежит причинность, тогда как

в основе нравственного закона, формирующего человеческое поведение, лежат

закономерности осуществления свободы, т.е. це-леполагания и целедостижения, в

совокупности составляющие субъективную телеологию человека как нравственного суще-

ства. Философия истории Канта непосредственно проистекает из такого

противопоставления природы и разума, которому соответствуют два возможных подхода

к истории.

Один из них — это подход естественнонаучный, или теоретический, подобный тому, с

помощью которого изучаются закономерности и причинно-следственные связи

природных явлений. В его основе лежат представления о том, что совокупной жизни

человеческого рода, формируемой проявлениями отдельных и разнонаправленных, не

имеющих согласованного плана человеческих воль, управляемых к тому же скорее не

разумом, а инстинктом, тем не менее присущ закономерный характер. Так, в работе «Идея

всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» Кант пишет: «...Человеческие

поступки, подобно всякому другому явлению природы, определяются общими законами

природы. История, занимающаяся изучением этих про-

явлений, как бы глубоко ни были скрыты их причины, позволяет думать, что если бы она

рассматривала действия свободы человеческой воли в совокупности, то могла бы открыть ее

закономерный ход; и то, что представляется запутанным и не поддающимся правилу у

отдельных людей, можно было бы признать по отношению ко всему роду человеческому как

неизменно поступательное, хотя и медленное, развитие его первичных задатков»; при этом,

«...когда... отдельные люди и даже целые народы... каждый по своему разумению и часто в

ущерб другим, преследуют свои собственные цели, то они незаметно для самих себя идут к

неведомой им цели природы, как за путеводной нитью, и содействуют достижению этой цели,

которой, даже если бы она стала им известна, они бы мало интересовались» [Кант 1995. С.

423]. Более того, именно эта сохраняющаяся до настоящего времени неспособность

человеческого рода в целом к разумному целеполаганию и обеспечивает возможность

изучения его истории как естественного и закономерного процесса: «Поскольку нельзя

предполагать у людей и в совокупности их поступков какую-нибудь разумную собственную

цель, нужно попытаться открыть в этом бессмысленном ходе человеческих дел цель природы,

на основании которой у существ, действующих без собственного плана, всё же была бы

возможна история согласно определенному плану природы» [Кант 1995. С. 424]. А вместе с

тем она же позволяет рассчитывать на возможность «...беспорядочный агрегат человеческих

поступков, по крайней мере в целом, представить как систему» [Кант 1995. С. 434].

Ключевым механизмом, благодаря которому хаотическая совокупность действующих по

произволу или в силу обстоятельств людей порождает «законосообразный порядок» их со-

циального бытия, является, по Канту, их антагонизм в обществе или, иными словами,

«недоброжелательная общительность людей... их склонность вступать в общение, связанная,

однако, с всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением»

[Кант 1995. С. 426], задатки чего, по мнению Канта, явно заложены в человеческой природе.

Именно это противоречие социального бытия человека

(который «своих ближних не может терпеть, но без которых он не может и обойтись»), т.е.

необходимость общения с себе подобными и в то же время стремление к уединению, диктуе-

мое «желанием всё сообразовывать только со своим разумением» и не становиться орудием

чужой воли, — и открывает, по Канту, перспективу «превратить грубые природные задатки

нравственного различения в определенные практические принципы и тем самым

патологически вынужденное согласие к жизни в обществе претворить в конце концов в

моральное целое» [Кант 1995. С. 426].

Эта перспектива облекается им в формы «всеобщего правового гражданского общества»',

достижение такого общества является «величайшей проблемой для человеческого рода,

разрешить которую его вынуждает природа». Это общество, «в котором максимальная

свобода под внешними законами сочетается с непреодолимым принуждением, т.е.

совершенно справедливое гражданское устройство, должно быть высшей задачей природы

для человеческого рода, ибо только посредством разрешения и исполнения этой задачи

природа может достигнуть остальных своих целей в отношении нашего рода. Вступать в это

состояние принуждения заставляет людей, вообще-то расположенных к полной свободе, беда,

и именно величайшая из бед — та, которую причиняют друг другу сами люди, чьи склонности

приводят к тому, что при необузданной свободе они не могут долго ужиться друг с другом...

Эта проблема, — подчеркивает автор, — самая трудная и позднее всех решается челове-

ческим родом» [Кант 1995. С. 427-428].

Одним из необходимых и закономерных этапов на пути решения этой задачи является

«установление законосообразных внешних отношений между государствами», для чего

приходится преодолевать ту же самую необщительность, но теперь уже перенесенную на

уровень межгосударственной политики. «Природа, таким образом, опять использовала

неуживчивость людей... как средство для того, чтобы в неизбежном антагонизме между ними

найти состояние покоя и безопасности; другими словами, она посредством войн и требующей

чрезвычайного напряжения, никогда не ослабевающей подготов-

ки к ним, посредством бедствий, которые из-за этого должны даже в мирное время

ощущаться внутри каждого государства, побуждает... после многих опустошений,

разрушений и даже полного внутреннего истощения сил к тому, что разум мог бы

подсказать им и без столь печального опыта, а именно выйти из не знающего законов

состояния диких и вступить в союз народов, где каждое, даже самое маленькое,

государство могло бы ожидать своей безопасности и прав не от своих собственных сил

или собственного справедливого суждения, а исключительно от такого великого союза

народов (foedus Amphic-tyonum), от объединенной мощи и от решения в соответствии с

законами объединенной воли» [Кант 1995. С. 429—430].

Уже этот довольно абстрактно сформулированный прогноз мирового развития спустя

более двух столетий нельзя не признать успешно реализующимся. Несмотря на целый ряд

дисфункций, привносимых в межгосударственный правовой порядок многочисленными

проявлениями имперской и гегемонист-ской политики ряда т.н. «великих держав», общая

тенденция развития межгосударственных отношений последних десятилетий (впрочем,

так же как и более пространный временной мегатренд, сформированный еще во времена

Канта в ходе английской промышленной и либеральной революции конца XVIII — начала

XIX в.) свидетельствует о том, что в точном соответствии с логикой Канта именно всё

более ясно осознаваемые угрозы и риски взаимного уничтожения соперничающих

глобальных политических субъектов побуждают их к выработке регулирующих мировую

политику принципов и «законов объединенной воли». Более того, предсказание Канта о

том, что бедствия, порождаемые «варварской свободой уже образовавшихся государств» и

опустошительными войнами между ними, «...заставляют наш род найти закон равновесия

для самого по себе благотворного столкновения между соседними государствами,

вызываемого их свободой, и создать объединенную власть для придания этому закону

силы, стало быть, создать всемирно-гражданское состояние публичной государственной

безопасности» [Кант 1995. С. 431], оказывается сегодня на редкость созвучным планам

создания пресловутой глобальной

антитеррористической коалиции великих держав и построения нового мирового порядка,

основанного на принципах права, свободы и демократии.

Однако нельзя не отметить, что историческое предвидение Канта несравненно глубже и

основательнее конъюнктурных идеологических конструкций современных политиков.

Кант заранее указывает на ограничения и скрытые противоречия, имманентно присущие

описываемым им стихийным процессам осуществления целей природы в человеческой

истории. В качестве неизбежных следствий процессов интеграции и универсализации

мировой политики он называет известное «ослабление» сил человечества, а также

сохраняющуюся при этом практику отвлечения сил государства от задач нравственного

совершенствования общества и его граждан («...всё доброе, не привитое на морально

добром образе мыслей, есть не более как видимость и позлащенная нищета» [Кант 1995.

С. 431— 432]). Для каждого человека, в том числе и облеченного политической властью и

наделенного правом навязывать свою волю другим людям, указывает Кант, его

собственной животной природой предопределена неизбежность «злоупотребления своей

свободой в отношении своих близких». Более того, «...как разумное существо, он желает

иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая

животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать для самого себя

исключение» [Кант 1995. С. 428]. Такая природно обусловленная коллизия создает для

политики и понимания исторического процесса немалые трудности, поскольку требует

некоей верховной воли, способной сломить и подчинить волю отдельного человека

«общепризнанной воле». Однако в эпоху Просвещения, а тем более в наше время весьма

затруднительно указать на субъекта такой верховной воли, не имеющего изъянов,

свойственных человеческой природе. «Как ни поступит человек в данном случае:

предоставит ли он верховную власть одному или сообществу многих избранных для этой

цели лиц, нельзя понять, как он создаст себе главу публичной справедливости, который

сам был бы справедлив. Ведь каждый облеченный властью всегда будет злоупотреблять

своей свободой, когда над ним нет никого, кто распоряжался бы им в соответствии с

законами... Вот почему эта задача самая трудная из всех; более того, полностью решить ее

невозможно...» [Там же]. Итоговый вывод Канта в этом смысле весьма неутешителен:

«...Из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего

прямого. Только приближение к этой идее вверила нам природа» [Кант 1995. С. 428-429].

В этом пункте Кант по существу останавливается в разработке логики самореализации

человеческого рода как обретения им способности к разумной воле и подчинения ей

присущих ему природных инстинктов. Возможности кантовского практического разума в

вопросе предвидения грядущего исторического развития оказываются достаточно

ограниченными. Провозглашая целью человеческого рода осуществление идеалов

свободы и разума, т.е. обретение способности действовать в соответствии не с природной

необходимостью, а в первую очередь с нравственным долгом, Кант оставляет без под-

робного рассмотрения вопрос о том, каким путем возможно осуществить эту

историческую трансформацию.

Попытка решения этой задачи была осуществлена другим великим философом того

времени И.Г. Фихте. Фихте отказывается от принципиального для Канта разграничения

теоретического и практического разума и тем самым разрушает выстроенный Кантом

барьер между сферой свободы, нравственного идеала и сферой реальной мировой

истории. Он утверждает последовательный телеологический принцип исследования

существа исторического процесса, усматривая в каждой последующей его стадии

следствие предыдущей. Каждый последующий этап исторического развития лишь

приближает человечество к конечной цели его земной жизни, последовательно реализуя

тем самым мировой план истории. В качестве краеугольного камня возводимой

конструкции он формулирует ключевой тезис изложения: «Цель земной жизни

человечества заключается в том, чтобы установить в этой жизни все свои отношения

свободно и сообразно с разумом» [Фихте 1993. С. 366]. Иными словами,разум понимается

Фихте как основной закон,

управляющий жизнью не только всякого духовного существа, но и человечества в целом,

однако в последнем случае разум не всегда может действовать свободно и потому

проявляется через естественный закон, управляющий человеческой историей; на этой

стадии разум «проявляется и действенно обнаруживается в сознании, но без разумения

оснований, то есть в смутном чувстве (так называем мы сознание без разумных ос-

нований)... Выражаясь короче и обычным языком: где разум не может действовать через

свободу, он действует как смутный инстинкт» [Фихте 1993. С. 367]. Исходя из этих

посылок, Фихте разделяет земную жизнь человеческого рода' на два больших периода:

«первый, когда род живет и существует, еще не устроив своих отношений свободно и

сообразно разуму, — и второй, когда он свободно осуществляет это разумное устроение»

[Фихте 1993. С. 367]. Очевидно, что не только для современного читателя, но и для самого

Фихте наибольший практический интерес представляет рассмотрение особенностей пер-

вого периода.

В отличие от второго периода, когда свобода, окончательно преодолевшая диктат

инстинкта, ясно сознает разум как основание собственных действий, первый период

состоит из последовательности сменяющих друг друга эпох, в ходе чередования которых

осуществляется переход из состояния «господства разума через посредство голого

инстинкта» к состоянию «его господства через свободу».

Вся совокупность земной жизни и земной истории, понятая, по Фихте, из ее конечной

цели, описывается в целом пятью основными эпохами значительной продолжительности,

необходимой для постепенного проникновения соответствующих принципов в сознание

всех индивидуумов, составляющих в данный момент человечество. «Эти эпохи таковы: 1)

эпоха безусловного господства разума через посредство инстинкта — состояние

невинности человеческого рода; 2) эпоха, когда

Фихте специально оговаривает, что в его философско-исторических построениях речь идет исключительно

о развитии жизни рода, а не индивидов, логики развития которых он в данном случае сознательно не

затрагивает.

разумный инстинкт превращается во внешний принудительный авторитет; это —

время положительных систем мировоззрения и жизнепонимания, систем, которые

никогда не доходят до последних оснований и поэтому не могут убеждать, но зато

стремятся к принуждению и требуют слепой веры и безусловного повиновения —

состояние начинающейся греховности; 3) эпоха освобождения, непосредственно - от

повелевающего авторитета, косвенно - от господства разумного инстинкта и разума

вообще во всякой форме, — время безусловного равнодушия ко всякой истине и

лишенной какой бы то ни было руководящей нити, совершенной разнузданности -

состояние завершенной греховности; 4) эпоха разумной науки, время, когда истина

признается высшим и любимым более всего началом, — состояние начинающегося

оправдания; 5) эпоха разумного искусства, когда человечество уверенной и твердой

рукой созидает из себя точный отпечаток разума — состояние завершенного

оправдания и освящения» [Фихте 1993. С. 370].

Очевидно, что разрешение ключевой интриги данной пя-тичленной модели всемирной

истории, а именно - с какой из этих эпох наилучшим образом соотносится наше время,

- легко находится, учитывая ракурс исторического наблюдения ее автора.

Неудивительно, что и сам Фихте, создавая свою историософскую концепцию,

помещает свое время «в самый центр всей совокупности времен», иными словами - в

третью эпоху, эпоху совершенной разнузданности и разрушения власти всякого

авторитета, безусловного равнодушия ко всякой истине. Туда, откуда ясно различимы

и «потерянный рай» доисторических эпох человечества, и ранние формы его

политического бытия, проходившие под принуждением авторитета светских и

сакральных властей, но вместе с тем и чаемая в будущем эпоха «реабилитации

истины» и осознанного стремления общества к разумному устроению своего бытия, а

также бесконечно далекий идеал всецело разумного и свободного бытия человечества.

Однако характеристика ключевой, срединной, третьей эпохи, даваемая Фихте, столь

нетрадиционна и столь глубока, что, во-первых, сохраняет свою актуальность и в наше

время, а во-вторых, позволяет утверждать, что прошедшие со времен Фих-

те два столетия лишь усугубили продвижение человечества в самую сердцевину этой

эпохи всеобщей эмансипации, ниспровержения авторитетов, распада ценностей и

утраты жизненных ориентиров, или, по словам самого Фихте, эпохи «абсолютного

равнодушия ко всякой истине и полной разнузданности, не опирающейся ни на какое

руководство, — состояния законченной греховности» [Фихте 1993. С. 376]. Главный,

определяющий принцип этой эпохи — освобождение от слепого повиновения

авторитету, в который в предшествующую эпоху превратился разумный инстинкт.

Однако освобождение от всякого авторитета, не сопряженное с готовностью к ясному

и последовательному пониманию как жизненной цели, ведет к торжеству пустой

свободы, когда «мерилом бытия выступает свое неизменное, уже готовое понимание».

Иными словами, для этой эпохи «не существует ничего, кроме того, что для нее по-

нятно в данный момент», она «не подозревает того, что пониманию необходимо

учиться, для чего нужны работа, прилежание и искусство», она полагает достаточным