Национальная русская философия родилась в
счастливое — тут я ставлю косую черту и пишу —
и несчастное время 30–40-х годов XIX века. Три об-
стоятельства следует отметить при ее рождении.
Первое — не искушенное долгим изучением исто-
рии мышление, исключительную доверчивость
русской души к европейской философии. Об отсут-
ствии критичности у русских не писал разве только
ленивый. Даже прославленные нами за оригиналь-
ность славянофилы, пошедшие к святоотеческой
литературе, пошли к ней все-таки после Шеллинга.
А о западниках — что о шеллингистах, что о геге-
листах — и говорить-то нечего! Вспомните о чудо-
вищном восприятии разумной действительности у
Виссариона Белинского. Или вспомните гегелиста
из воспоминаний Герцена «Былое и думы», кото-
рый пошел на прогулку в Сокольники. Другое об-
стоятельство, сопутствующее рождению русской
философии, состоит в том, что сама русская фило-
софия возникала у нас не в тиши академического
кабинета или в схоластических спорах, а из жела-
ния одействорения истины, перевода истины в
жизнь. Да и в самом деле — если истина дана теоре-
тически, то правильно и последовательно будет ее
одействорение, ее реализация.
И, наконец, третье обстоятельство. Какую же ис-
тину мы собирались одействорить? О, это была ве-
ликая истина! Именно в 30–40-е годы в России сло-
жилось преклонение перед универсальным,
всеобщим. Отсюда идет идея любви к человечеству
вообще и экстатического ему служения. В этом слу-
чае и русский народ был ценен не сам по себе, а как
преобразователь и спаситель человечества. Да и
личность была тоже ценна не сама по себе, а как го-
товая отдать себя целому. Не малые дела, а большое
дело, не малые истины, а универсальная истина
29
ЗАСЕДАНИЕ 10 ИЮНЯ 2009 ГОДА
миру — на ее, философии, неотдельность, неотде-
лимость от жизни. Русская философия — всегда не
наука, она всегда мировоззрение; она есть не тео-
рия, а событие в русской жизни в череде иных: царь
да Сибирь, да Ермак да тюрьма, да 1905 год, да
1917 год! Выразительнейшим образом событийный
характер русской философии подчеркнул Эрн, ука-
зав на жизнь Сковороды, Печорина, Гоголя, Со-
ловьева. Их жизнь — вот их философия, говорил
Эрн. Широко и многовекторно, многоцветно и пер-
спективно, проективно и просто прямо раскрывает-
ся эта неотрывность философии от жизни, ее собы-
тийность через конкретизм, антропологизм,
органицизм, онтологизм. В русском идеализме, в
вере в силу ценностей, идеалов, которые сущест-
венно реальны, в платонизме русская философия
обнаруживает себя мелиорацией, возвышением ду-
ши в сферу духа. Философия становится сотериоло-
гией. И вот практический поворот нашего идеализ-
ма. Семен Афанасьевич Венгеров заметил, что у нас
отвлеченные идеи никогда не оставались отвлечен-
ными, а, переходя в плоть и кровь, быстро перево-
дились на язык действительности и становились
чем-то очень конкретным. Они становились руко-
водством к действию, по достижению цели по мак-
симуму. Уж если материализм — то по Чернышев-
скому. Уж если реализм — то по Писареву. Уж
если быть христианином — то только по проекту
Федорова, ну, на худой конец для устройства царст-
ва Божьего на земле. И уж если революция, то —
конечно — мировая революция! И вот в этом-то —
в событийности русской философии, в ее неотдели-
мости от жизни, ее великая сила, ее подкупающая
соблазнительная эстетика. Но, как показывает ис-
тория русской философии, в этом ее и великая сла-
бость.
МОСКОВСКО-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ФИЛОСОФСКИЙ КЛУБ
28