Мартынов А.С. Статус Тибета в XVII - XVIII веках в традиционной китайской системе политических представлений

Подождите немного. Документ загружается.

в 1639 г. императором были получены письма от Далай-ламьр

V, панчен-ламы, Цзанба-хана и Гуши-хана с просьбой об уста-

новлении отношений [61, цз. 5, 4а]. У. Рокхилл подвергает эту

версию сомнению и утверждает, ссылаясь на «Дун хуа цюань

лу» («Полная летопись из „Дунхуа"»), что инициаторами были

маньчжуры [192, 9]. Кто же прав? Нам кажется, что это не

имеет принципиального значения. Важно другое. А именно то,

что как одна, так и другая сторона были заинтересованы в раз-

витии отношений друг с другом и стремились к их установле-

нию.

Следовательно, инициатива могла принадлежать и любош

из них, и обеим вместе: возможно ведь, что каждая сторона ре-

шила сделать первый шаг, не зная об аналогичном намерении

другой. Исторические источники стали считать началом первые

шаги заинтересованных сторон. В результате возникли две раз-

личные версии об инициативе в тибетско-маньчжурских отно-

шениях.

На наш взгляд, такое предположение наиболее пригодно для-

объяснения споров в данном вопросе. А если это так, то нали-

чие различных версий становится дополнительным, правда, кос-

венным доказательством той взаимозаинтересованности, о кото-

рой говорилось выше.

Согласно «Цин ши гао» («Предварительный вариант исто-

рии династии Цин»), в 1637 г. монгольские князья попросили'

императора оказать им милость и пригласить далай-ламу [103,

цз.

129, разд. 8, 26; 61, цз. 5, 4а]. Император охотно откликнулся*

на это предложение, и в 1639 г. в Лхасу был отправлен Чахань-

лама

с письмами к тибетскому хану и верховному ламе [65,

чао II, цз. 49, За]. В этих письмах император принял позу

покровителя буддизма и выразил опасение за его судьбу. Он

говорил: «С давних пор существуют законы Шакьямуни. Я не-

хочу, чтобы они погибли и не распространялись» [65, чао II,

цз.

49, 36]. Затем император открыто заявил о своем праве

покровительствовать ламаистской церкви, всем ходом своих

рассуждений давая понять, что, в силу того что он занимает им-

ператорский престол, он является сюзереном «тибетского хана».

В конце каждого письма сказано, что Чахань-ламе даны ука-

зания договориться устно по конкретным вопросам о пригла-

шении высокого ламы к императору.

Приблизительно в это же время из Лхасы отправилась ти-

бетская миссия во главе с Илагуксан-хутухтой [192, 9]. Посоль-

ство прибыло в Мукден в 10-й месяц 7-го года Чундэ (зима

1642 г.) [65, чао И, цз. 63. 16—26] и было встречено весьма

благосклонно [192,

10—И].

Специальное гадание предсказало

хорошее будущее тибетско-маньчжурским отношениям. В 5-м

месяце 8-го года Чундэ (июль 1643 г.) [61, цз. 5, 46] после

взаимного обмена дарами посольство, сопровождаемое группой

монахов во главе с Чахань гэлуном (Чахань-лама), отправи-

лось в обратный путь, увозя с собой послания Абахая тибетским

властям и ламам [65, чао II, цз. 64, 196]. Результаты миссии не

замедлили сказаться. По ее стопам последовали многочислен-

ные местные правители —

тусы

и различные хутухты, напере-

бой спешившие сменить печати династии Мин на цинские [103,

цз.

129, разд. 8, За].

Итак, между Мукденом и Лхасой произошел обмен посоль-

ствами и посланиями. Можно ли это считать установлением

отношений и если можно, то каков же был их характер? Нам

кажется, что ответ на эти вопросы прежде всего надо искать

в официальных текстах, сопутствовавших этим событиям, а имен-

но в посланиях, проанализировать которые мы и попытаемся

ниже. Прежде всего бросается в глаза, что в рассматриваемых

посланиях не содержится никаких отправных моментов для оп-

ределения характера устанавливаемых отношений. Более того,

в них не зафиксирован даже сам факт их установления. Нам

кажется, что это отнюдь не случайно, что за этим умолчанием

скрывается определенная концепция отношений, отношений не

устанавливаемых, а как бы априорно и от века существующих;

таким образом, само умолчание об их установлении может слу-

жить довольно точным определителем их характера.

Действительно, внешнеполитическая практика в этом райо-

не земного шара выработала два основных типа отношений.

Первый основывается на скрепленном клятвами союзе

—

мэн,

второй — на приказе высшего

—

мин [141, 269—282]. Первый

широко применялся в древнем Китае. Второй стал доминирую-

щей нормой начиная с эпохи Хань. В средние века, особенно

в период Сун, нередко можно было наблюдать сосуществование

этих двух типов. В чем их различие? Прежде всего, конечно, в

статусе сторон. Если второй тип знает лишь заранее определен-

ных высшего и низшего, то первый

—

допускает вариации, раз-

личные нюансы, а потому нуждается в фиксации, клятвенных

обещаниях, соглашениях, договорах и т. д. (это второй тип от-

ношений не предусматривает совершенно). Следовательно, сама

фиксация отношений может уже в какой то мере служить

показателем их характера, не говоря уже о договоре. Наличие

его вполне определенно квалифицирует устанавливаемые отно-

шения как находящиеся, хотя бы временно, хотя бы до момента

заключения договора, вне сферы действий, основанных на

«Мандате Неба», или вышедшие из этой сферы в результате ка-

ких-либо причин. Примером могут служить известные сунские

договоры, которые, как правило, не знаменовали собой установ-

ление новых связей, а служили средством разрешения кон-

фликтных ситуаций в уже сложившейся системе «империя —

периферия» в тех случаях, когда империя не в силах была на-

вязать свою неограниченную волю соседям, в результате чего

обычные формы взаимоотношений деформировались или даже

рушились

Таковыми можно считать и более поздние договоры,

например, Нерчинокий или китайско-японский договор о друж-

бе 1871 г.

, продемонстрировавшие непригодность традиционной

китайской внешнеполитической практики в мировой политике

нового времени. Был такой договор и в истории тибетско-китай-

ских отношений

—

Лхасский договор 821—822 гг., в котором два

монарха зафиксировали свой статус относительно друг друга

в терминах «дядя

—

племянник» [149; 194, 244—245].

Выше, говоря о различных методах маньчжурской внешней

политики, мы отмечали наличие во внешнеполитической практи-

ке маньчжуров и договорных отношений, а именно маньчжурско-

монгольских соглашений, скрепленных клятвой, т. е. являющих-

ся типичными мэн. Эти мэн нередко знаменовали собой либо

начало взаимоотношений, либо их стабилизацию. Они, конечно,

еще не.-могли являться признаком ослабления системы, осно-

ванной на «Мандате Неба», ибо предшествовали ее окончатель-

ному сложению. Но тем не менее они все-таки свидетельство-

вали о возможности выхода за ее пределы.

Никаких намеков на договор, никаких намеков на установ-

ление отношений в приведенных выше посланиях нет, а это зна-

чит, что никаких свидетельств о выходе тибетско-маньчжурских

отношений из сферы действия «Мандата Неба» нет. В этой

сфере имел значение не договор, а приезд, который рассматри-

вался как отклик, как результат благого императорского воз-

действия, как следствие самого существования или создания

политической системы «империя

—

периферия», как акт, в зна-

чительной мере независимый от внутриполитической борьбы

в землях приезжающих, Чрезвычайно примечателен в этом от-

ношении состав миссии Илагуксан-хутухты. Вместе с предста-

вителем далай-ламы, самим

хутухтой,

в нее входил и посланец

ойратов (по всей вероятности, от Гуши-хана) [65, чао И,

цз.

64,

196—206],

и, судя по тому, что посольство привезло письмо от

Цзанба-хана, кто-то представлял интересы пров. Цзан [65,

чао II, цз. 63, 16—26]. Состав посольства, таким образом, крас-

норечиво свидетельствовал о том, что все борющиеся группиров-

ки были, в сущности, едины в своих стремлениях заручиться

покровительством маньчжуров. Логика политической жизни

в данном районе заставляла каждую сторону устремлять свои

взоры по направлению к новому имперскому центру. Приезд

ко двору новых императоров, таким образом, не был следстви-

ем того или иного поворота во внутритибетской политической

борьбе и не зависел от ее превратностей. Необходимость его

диктовалась более общими политическими причинами, и в пер-

вую очередь развитием событий в более общей политической

системе данного района, в системе «Срединная империя

—

пери-

ферия».

В предыдущих разделах мы пытались показать, что, когда

какая-либо правящая Китаем династия начинала клониться

к упадку, а на горизонте появлялись новые претенденты на им-

ператорский престол,

отношениях Китая

соседними народами

6 Зак. 530

наступал период перестройки, в то время как одни соседи оста-

вались верны царствующему дому, другие спешили переменить

ориентацию и примкнуть к новым претендентам на власть.

Именно эту задачу, задачу перемены ориентации и призвано

было выполнить посольство Илагуксан-хутухты. Его нельзя

рассматривать как политический маневр одной из борющихся

в Тибете сил. Оно представляло весь Тибет, так как весь Тибет

был заинтересован в установлении дружественных отношений с

возможными будущими хозяевами Китайской империи. Поэтому

не удивительно, что, несмотря на разнородный состав, посоль-

ство просило, в сущности, об одном; пусть император маньчжу-

ров возьмет под свое покровительство буддийскую церковь, толь-

ко Цзанба-хан просил в своем письме за «красношапочнук*

секту», а далай-лама — за «желтошапочную».

Весьма существенным, с нашей точки зрения, представля-

ется также полное игнорирование официальными китайскими

хрониками текстов приветственных писем и посланий другой

стороны, хотя о некоторых определенно известно, что они со-

хранились. Это обстоятельство также может найти себе объяс-

нение в концепции предустановленных отношений, в свете кото-

рой подобные тексты, вполне естественно, могли рассматривать-

ся как малосущественные, ибо они ничего не могли ни добавить

к характеру отношений, ни изменить его. С точки зрения этой

концепции решающее значение придавалось самому факту при-

езда ко двору, которому предшествовало в некоторых случаях

императорское посольство, «призывавшее варваров» явиться

в столицу. Все это и имело место при установлении тибетско-

маньчжурских отношений, что и позволяет с полным основанием*

отнести их к сфере политического взаимодействия, основанного*

на «Мандате Неба». Разумеется, что, квалифицируя их таким

образом, мы делаем лишь первый шаг в определении характера

тибетско-'маньчжурских отношений. Для более конкретного*

уточнения необходимо обратиться к тем единственным офици-

альным текстам, которые сопутствовали их началу, к текстам;

посланий.

Письмо, отправленное с посольством Чахань-ламы

в 4-й год Чундэ (1639 г.)

«Великодушный, гуманный и совершенномудрьтй император

Великой империи Цин посылает письмо тибетскому хану. Не-

обходимо, чтобы созданные в древности нормы и каноны Будды

продолжали распространяться. Я, император, не желаю, чтобы:

они погибли и [дальше] не передавались. Поэтому [я] специ-

ально посылаю [к вам в Тибет] посла пригласить выдающихся

монахов для распространения буддийского учения. Ты, прави-

тель Тибета, содействуешь процветанию трех драгоценностей..

Это отрадно слышать. И если [ты] поторопишь [монахов] с вы-

ездом, то я, император, буду очень [этому] рад. Что же касает-

ся самих приглашений, [то я] приказал послам... договорить-

ся о них устно» [65, чао II, цз. 49, За — 36].

Письмо, отправленное с тем же посольством

и адресованное высшему духовенству Тибета

«Великодушный, гуманный и совершенномудрый император

Великой империи Цин посылает письмо великим ламам, ведаю-

щим [делами] буддийской веры. Я, император, не могу спокой-

но отнестись к тому, чтобы древние нормы и каноны [буддий-

ского учения] погибли и не передавались дальше [последую-

щим поколениям]. Поэтому [я] специально послал [к вам в Ти-

бет] посла пригласить выдающихся монахов для распростра-

нения буддийского учения и для пользы всех живых существ.

Ведь это то же, чего и вы желаете. Обо всем, что касается при-

глашения, [я] дал распоряжение послам договориться устно»

[65,

чао II, цз. 49, 36 —4а].

Может показаться, что в этих письмах ничего не содержится

для определения характера отношений, нет никаких намеков на

статусы сторон. Но мы считаем, что приведенный выше матери-

ал по общей теории и по идеологии раннего маньчжурского

государства позволяет опровергнуть это первое впечатление.

Прежде всего можно констатировать, что статус сторон не оди-

наков. Адресат явно низшее лицо, адресант

—

высшее, ибо он

дает оценки деятельности второй стороны: «Ты, правитель Ти-

бета, содействуешь процветанию трех драгоценностей. Это от-

радно слышать». Адресант, кроме того, патрон буддизма. Он

заботится о том, чтобы учение Будды развивалось дальше. Эти

два момента, которые являются, безусловно, важнейшими —

поэтому не случайно они повторены и в первом и во втором

письме и почти в одних и тех же выражениях,

—

обнаруживают

квалификацию маньчжурским государем своей ПОЗИЦИИ в каче-

стве традиционной политической позиции в мире китайского

императора, самим Небом призванного заботиться о судьбе все-

го сущего и не допускать чьей бы то ни было гибели, «заботить-

ся о слабом и поддерживать гибнущего

—

это задача государей

и гегемонов» [65, чао II, цз. 33, 106]. Эта функция император-

ской власти будет впоследствии декларирована с еще большей

силой императором Канси. Патронирование буддийскому уче-

нию включено здесь в рамку заботы императора о мире вообще

и отнюдь не является следствием его привязанности только

к этому учению. Иными словами, у нас есть все основания ска-

зать,

что текст двух этих писем позволяет квалифицировать их

как письма китайского монарха, наделенного, согласно тради-

ционным представлениям, универсальной властью, местному

правителю, уже заведомо подвластному Сыну Неба в результа-

те универсальности полномочий последнего. Можно заметить,

что адресант больше заботился в них о том, чтобы обозначить

свою позицию универсального монарха, чем позицию адресата

в качестве подчиненного лица, т. е. что текст больше говорит

о статусе маньчжурского монарха, чем правителя Тибета. Это

результат традиционных китайских представлений о всемирном

характере власти своего императора, согласно которым подчи-

ненность всех остальных была не более чем естественным след-

ствием универсальности власти единственного монарха. Необ-

ходимо отметить в них и еще один момент, значение которого

полнее раскроется позже: маньчжурского правителя интересо-

вал не статус Тибета, не мера его подчиненности возвышаю-

щемуся дому Цин, не внутреннее положение в этих землях, не

их отношения с соседями. Маньчжурского государя интересо-

вали персонально высшие тибетские ламы. Эта особенность

тибетоко-маньчжурских отношений также станет более ясной

позже.

В связи с заинтересованностью маньчжурских государей в

тибетских ламах можно обратить внимание на одну особенность

этих писем. Сравнивая их с императорскими манифестами

и декларациями первых лет династии Мин, легко можно об-

наружить одно существенное отличие: монахи приглашались не

для назначения на должности, а в целях содействия процвета-

нию буддийской веры, что скорее ближе по характеру к при-

глашениям лам монгольскими князьями для распространения

ламаизма, столь типичным для середины и второй половины

XVI в.

, чем к «призваниям» китайских императоров. Нечего

и говорить, что они совершенно не похожи на драконовы цир-

куляры китайской администрации после занятия маньчжурами

Пекина [65, чао III, цз. 5,

26 —

За],

Заключая разбор писем с точки зрения статусных характе-

ристик, можно сказать, что, устанавливая отношения с тибет-

цами, маньчжурские государи действовали в основном в рамках

традиционных китайских представлений об универсальной

власти Сына Неба с некоторыми отклонениями в отношении

буддизма, что было, несомненно, вызвано их взаимоотношения-

ми с монголами.

Письмо, отправленное императором Абахаем

Далай-ламе V с миссией Илагуксан-хутухты

«Великодушный, гуманный и совершенномудрый император

Великой империи Цин шлет письмо великому, держащему

ваджру далай-ламе

. В настоящее время [я] узнал, что лама

стремится помочь [всем] живым существам и хочет содейство-

вать процветанию буддийского учения. Я, император, очень рад

этому и [шлю тебе] пожелания мира и спокойствия. Все, что

[я] хотел [тебе] сказать, [я] приказал Чахань гэлуну... [и дру-

гим послам] передать устно» [65, чао II, цз. 64, 21а].

Письмо, отправленное императором Абахаем

хутухте секты карма-па

«Великодушный, гуманный и совершенномудрый император

Великой империи Цин посылает письмо красношапочному ламе

карма-па. Я, император, обратил внимание на то, что, когда

в древности ваны и ди создавали дело и нить [его] передавали

[потомкам для продолжения], [они] всегда способствовали

распространению и передаче буддийского учения и никогда йе

пресекали

[его].

В настоящее время [я] намерен оказывать

почести знаменитым монахам, чтобы помочь [всем] живым

существам. Поэтому [я] послал Чахань гэлуна

... [и других

послов] и приказал им передать устно все, что [я] хотел ска-

зать» [65, чао II, цз. 64, 216].

Письмо, отправленное императором Абахаем

Ан-бан са-сы-ся хутухте

«Великодушный, гуманный и совершенномудрый император

Великой империи Цин посылает письмо Ан-бан са-сы-ся хутух-

те.

Я, император, обратил внимание на то, что, когда в древно-

сти ваны и ди создавали дело и нить [его] передавали [потом-

кам для продолжения], [они] всегда способствовали распро-

странению и передаче буддийского учения и никогда не пресе-

кали

[его].

В настоящее время [я] намерен оказывать почести

знаменитым монахам и содействовать процветанию учения

Будды, чтобы помочь [всем] живым существам. Поэтому [я]

послал Чахань гэлуна... [и других послов] и приказал им пе-

редать устно все, что [я] хотел сказать» [65, чао II, цз. 64,

22а],

;

Императорский эдикт, направленный императором Абахаем

тибетскому Цзанба-хану

«Великодушный, гуманный и совершенномудрый император

Великой империи Цин шлет эдикт Цзанба-хану. В своем письме

[ты писал, что] учение Будды [может] принести пользу моему

государству, и [я] послал [в Тибет] посла с письмом. Недавно

[я] узнал, что ойратский бэйлэ Гуши-хан нанес тебе поражение.

[Я еще] не разобрался в этом деле, поэтому посылаю [тебе]

письмо для выяснения. С этого времени [ты] начни делать доб-

рые дела и не прекращай. Все необходимое тебе я непременно

вышлю» [65, чао II, цз. 64, 226

—

23а].

Письмо, отправленное императором Абахаем Гуши-хану

«Великодушный, гуманный и совершенномудрый император

Великой империи Цин шлет письмо Туши-хану. Я узнал

[о том, что в Тибете были] нарушавшие путь

— дао

и шедшие

против учения [Будды] и что ты их покарал. Я обратил внима-

ние на то, что с глубокой древности, когда управляли совершен-

еомудрые ваны, буддийское учение никогда не прерывалось.

{Поэтому и я] хочу в настоящее время оказать почести знаме-

нитым монахам Тибета, для чего и послал совместно с Илагук-

сан-хутухтой послов [ко всем ламам] без различия цвета их

облачения, будь оно красным или желтым, с тем чтобы они

повсеместно выявляли [нужных] для распространения учения

Будды и обеспечения государственного благополучия

[лам].

Знай же это» [65, чао II, цз. 64, 23а].

Тексты писем, отправленных императором Абахаем с посоль-

ством Илагуксан-хутухты, имеют много общего с двумя более

ранними письмами. Тот же статус сторон, тот же подход к от-

шошениям как к заранее предопределенным, то же представле-

ние о механике отношений, как основанных на принципе «сти-

мул— реакция», та же тяга к оценкам поведения, вытекающая

из данного принципа, та же строгая структура текста, особенно

доказательная при сравнении писем к хутухте секты карма-па

m к Ан-бан са-сы-ся хутухте, различающихся всего ^несколькими

словами, и т. д. Однако есть и нечто новое. Так, например, оцен-

ки политического положения несколько более развернуты. Про-

тивники Гуши-хана охарактеризованы как нарушители пути —

дао и враги буддийского учения, взят под высочайшее покрови-

тельство потерпевший поражение Цзанба-хан, получивший за-

верения в том, что ему пришлют все необходимое. Но основной

интерес представляет, безусловно, по-новому изложенное поло-

жение о причинах императорского покровительства буддизму.

Если в первых двух письмах речь шла в основном о том, что

император не хотел допустить перерыва в древней традиции

и стремился обеспечить ее продолжение на благо всех живых

существ, исполняя при этом свою традиционную роль всеобщего

попечителя, следящего за тем, чтобы ни одна вещь во вселенной

не пострадала или не потеряла своего места, то в последующих

посланиях более четкое отражение получил момент создания

новой династии.

Новый император, размышляя над историей Срединной им-

перии, пришел к выводу, что все монархии начиная с глубокой

древности при «создании дела» и передаче «нити» его потомкам

всегда покровительствовали буддизму. Поскольку же древность

была образцом для подражания, а древние ваны и ди

—

об-

разцовыми правителями, то новый маньчжурский император

принужден был сделать из этих посылок один неизбежный вы-

вод, что он также в подражание классическим образцам должен

оказывать всемерное покровительство буддизму, тем более что

момент основания дела требовал величайшей осторожности и

строжайшего соблюдения традиции.

Все эти рассуждения довольно интересны тем, что они от-

нюдь не безупречны с точки зрения традиционного китайского

мировоззрения. Обращает на себя внимание прежде всего алел-

-86

ляция к древности, явно ошибочная. Дело в том, что в ходе

многовековой полемики двора с конфуцианскими ортодоксами

<был выработан стандартный набор аргументов за и против буд-

дизма, и в этой полемике древность, образцовая древность,

всегда выступала в качестве одного из сильнейших аргументов

против буддизма. Конфуцианцы — хранители традиции бесчис-

ленное множество раз повторяли утверждение, что религия Буд-

ды глупа и бесполезна и что потому во времена образцовых го-

сударей древности Яо и Шуня ничего подобного не было. Мно-

гие не удовлетворялись и этим и уверяли всех, что «совершенно-

мудрые государи древности, безусловно, запретили бы это стран-

ное и вредное учение» [74, 321, 341, 368]. В ответ на это двор,

как правило, ограничивался ссылками на недавнюю традицию,

на полезность буддизма для привлечения соседних народов или

же просто отмалчивался.

Столь же уязвима с чисто конфуцианской точки зрения и

ссылка Абахая на связь между «созданием дела» и покрови-

тельством буддизму. Классическое конфуцианское толкование

«создания дела» принадлежит Мэн-цзы, из текста которого и

взяты формулировки в письмах Абахая. Однако Мэн-цзы,

естественно, ничего не говорил, да и не мог говорить, о буддиз-

ме.

Развивая эту тему, он делал совершенно иные выводы.

Мэн-цзы считал, что единственный путь, ведущий к «основанию

дела», это этический путь, путь добра и что конечный успех

здесь зависит от Неба [100, 95—96].

Чем же объяснить столь странное сочетание в письмах Аба-

хая древности, образцовых правителей, «создания дела» и буд-

дизма? Нам кажется, что все объясняется здесь довольно про-

сто:

новому императору необходимо было подкрепить свой

недавно декларированный императорский статус, равно как

и все свои действия, наиболее сильными и неоспоримыми ар-

гументами, оттого буддизм и повстречался с классической

древностью.

Подводя итоги рассмотрения текстов посланий, можно ска-

зать,

что маньчжурско-тибетские отношения начались, безуслов-

но,

как отношения в системе «Срединная империя — периферия»,

что на первых порах они не были даже политическими, они бы-

ли вызваны желанием императора заполучить знаменитых лам

из Тибета и попутно утвердиться в своем новом статусе универ-

сального монарха в глазах народов этих далеких земель. Что

же касается более конкретных вопросов, то маньчжуры были

еще в них абсолютно не заинтересованы. Поэтому император

проявил полное безразличие к ходу религиозной борьбы в Ти-

бете и декларировал свою готовность покровительствовать всем

буддийским общинам Тибета без различия сект. Аналогичным

образом отнесся маньчжурский двор и к внутриполитической

борьбе светских феодалов в Тибете: Мукден интересовало толь-

ко то, чтобы тибетцы сменили свою проминскую ориентацию

и признали в недавнем маньчжурском хане будущего правителя

Поднебесной, что же касается конкретного процесса внутрипо-

литической борьбы в Тибете, то маньчжурам в это время было

в известной мере все равно, кто там правит и кто кого побеж-

дает в междоусобной борьбе.

Визит Далай-ламы V

В 1644 г. маньчжуры занимают Пекин

, и Гуши-хан отправ-

ляет в Пекин послание, на этот раз уже преемнику Абахая, им-

ператору Фулиню (девиз правления Шуньчжи, храмовое имя

Ши-цзу), в котором он вновь советует пригласить Далай-ламу

V в столицу совершить служение, произнести необходимые за-

клинания и т. д. — одним словом, освятить завоевание [103,

цз.

129, разд. 8, За]. Позднее далай-лама и панчен-лама при-

сылают императору с посольством 1647 г. в знак поздравления

золотые статуи будд [103, цз. 129, разд. 8, За]. В ответ на это

в 1648 г. в Тибет отправляется миссия во главе с ламой Шэраб

гэлуном [65, чао III, цз. 38, 176; 192, 13], который должен был

официально пригласить обоих великих лам в столицу [65,

чао III, цз. 37, 176; 192, 13].

Далай-лама воспользовался этим приглашением. Своей

поездкой в Пекин он рассчитывал приобрести покровителя

«желтому учению» в лице маньчжурского императора и содей-

ствовать распространению буддизма в маньчжурской империи.

Он надеялся, вероятно, что с завоеванием маньчжурами Китая

ламаизм вернет себе те права, которыми он пользовался при

династии Юань.

В то время среди тибетцев было распространено мнение, что

маньчжурский император возродит обычаи юаньских императо-

ров,

поддерживавших в Тибете политическое господство глав

буддийской церкви. Утверждалось даже, что печать, врученная

Далай-ламе V, была точно такая же, какую император Хубилай

вручил Пагба-ламе

в 1269 г. А то обстоятельство, что маньчжу-

ры,

обращаясь к монголам, любили выдавать себя за прямых

наследников юаньских императоров, еще больше усиливало на-

дежду главы «желтошапочной церкви» на то, что ламству будет

отведено почетное место в маньчжурской империи. Далай-лама

считал также, что установление отношений с маньчжурским

двором благоприятно скажется на положении секты гелуг-па

в самом Тибете: обеспечит ей монополию в стране и укрепит

ее позиции по отношению к монгольским покровителям

—

хо-

шоутам.

Прибыв в середине 1652 г. к границам Китая, Далай-лама V

послал письмо императору с просьбой встретить его за преде-

лами империи [192, 14]. Послание вызвало замешательство при

маньчжурском дворе, результатом чего было появление специ-