ЛОГОС 2009 №3 (71)

Подождите немного. Документ загружается.

Лqxq{ 3 (71) 2009 201

представляющих в своем воссоединении удивительный порядок взаим-

ного расположения»

⁴⁶

В «Творческой эволюции» Бергсон придает искусству особый статус

интуитивного (бескорыстно-инстинктивного) преодоления плотной

рациональной завесы бытия,

—

преодоления, ведущего к «самой жиз-

ни»: «Можно представить себе стремление к познанию, идущее в том же

направлении, что и искусство, но предметом которого была бы жизнь

в целом, подобно тому, как физическая наука, следуя до конца в направ-

лении, указанном внешним восприятием, продолжает индивидуальные

факты в общие законы. Очевидно, эта философия никогда не сможет

так познать свой предмет, как наука познает свой. Интеллект остается

лучезарным ядром, вокруг которого инстинкт, даже очищенный и рас-

ширенный до состоянии интуиции, образует только неясную туман-

ность. Но, не давая знания как такового, составляющего удел чистого

интеллекта, интуиция поможет нам понять, чего недостает здесь в дан-

ных интеллекта, и предугадать способ их пополнения <…> Она заста-

вит интеллект признать, что жизнь не охватывается полностью ни кате-

горией множественного, ни категорией единого, что ни механическая

причинность, ни целесообразность не выражают удовлетворительным

образом жизненный процесс. Затем, благодаря взаимной симпатии,

которую она установит между нами и остальным живущим, благодаря

тому расширению нашего сознания, которого она добьется, она введет

нас в собственную область жизни, то есть в область взаимопроникнове-

ния, бесконечно продолжающегося творчества»

⁴⁷

. Эстетическая интуи-

ция застигает мир в его простоте и взаимопроникающей множествен-

ности. Через несколько лет, в «Восприятии изменчивости», Бергсон

в одном из фрагментов подытожит эти наблюдения над искусством как

первичным модусом интуиции, особенно отмечая миссию живописи:

«Как можно требовать от тела или духа, чтобы они видели более того,

чем они видят?»

—

задает философ вопрос и дает следующий ответ

—

существует исключение, а именно те, чей горизонт восприятия расши-

ряет границы опыта: «Это художники. Чего добивается искусство, как

не того, чтобы заставить нас открыть в природе и духе, вне нас и в нас

самих, массу вещей, которые не обнаруживаются с ясностью нашими

чувствами и нашим сознанием?»

⁴⁸

Итак, искусство как первичный экстаз интуиции застает мир в тай-

не его взаимопроникающей длящейся множественности диссоцииро-

ванных состояний. Бергсон не случайно в трудных местах раскрытия

своего философского мира обращался к образам искусства. Собствен-

но в длительности философ видел не только феноменальную особен-

⁴⁶

Бергсон А. Творческая эволюция. М.: Кучково поле, . C.  – .

⁴⁷

Там же. C.  – .

⁴⁸

Бергсон А. Восприятие изменчивости

Бергсон А. Творческая эволюция. Материя

и память. Мн.: Харвест. . С. .

202

Игорь Духан

ность сознания времени, но и особое искусство переживания. Философ-

ский поиск Бергсона метафорически может быть назван искусством

длительности, ибо ее главный нерв

—

в формировании той философии

и поэтики переживания реального, которая делает durée возможной.

Собственно durée возможна лишь в контексте бергсоновского философ-

ствования, и вынос за его пределы неминуемо означает кардинальную

трансформацию смысла durée. Искусство авангарда, прежде всего куби-

стов, сформировало свой образ длительности, парадоксально сочетая

бергсоновские интуиции со столь чуждым философу эросом простран-

ственности. Вместе с тем, и в бергсонизме, и в художественной версии

durée нельзя не отметить общее

—

переживание длительности рожда-

ется как эксперимент нового опыта перцепции времени как такового,

«времени как оно есть». В поэтическом союзе с философией времени

Бергсона творчество кубистов и футуристов искало выход за пределы

обреченности быть искусством пространства, стремясь сформировать

новый

—

временной

—

язык формообразования.

Лqxq{ 3 (71) 2009 203

- ©

Бергсон и история



од этим названием можно было бы предложить читателю две

совсем разные статьи, между которыми мне пришлось делать выбор.

Во-первых, я мог провести критический обзор суждений самого Бергсо-

на по поводу истории или работы историка. В «Двух источниках», сре-

ди прочего в последней главе, содержится много идей об истории Циви-

лизации, в том числе о законе дихотомии или развития в форме пучка,

законе чередующейся одержимости, об уязвимости чересчур больших

обществ, возможной остановке технического прогресса и пр. Здесь име-

ется целый ряд гипотез, заслуживающих систематического исследова-

ния: насколько мне известно, такие попытки пока еще не предприни-

мались. Значит, слишком рано оценивать значимость этих суждений,

а потому я предпочел выбрать вторую возможность.

Она состоит в исследовании того, каким было влияние бергсонов-

ской мысли, взятой в целом, на наше понимание истории, ее значе-

ния и роли в культуре и в жизни. Плодотворность великой филосо-

фии не ограничивается лишь теми ее приложениями, которые форму-

лируются самим автором: она допускает (должна допускать) целый ряд

транспозиций, или, точнее, усовершенствований и обогащений. Вся-

кая философская революция, если она действительно глубока, непре-

менно сказывается на теории истории, ибо последняя есть не что иное,

как частный случай познания человека: всякое изменение перспективы

в области теории познания и антропологии напрямую затрагивает ее.

Значит, неважно, что бергсоновская мысль вначале формулирует-

ся применительно к проблемам, поставленным в сфере психологии

Публикуется по: «Henri Bergson. Essais et témoignages inédits recueillis par A. Béguin

et P. Thévenaz». Neuchâtel, . P.  – . Статья подписана «Анри Давенсон»

—

это

псевдоним А.-И. Марру.

—

Прим. пер.

204

Анри-Ирене Марру

и биологии: ее воздействие очень быстро достигло собственно области

истории. Метафизика длительности, бергсоновская философия сра-

зу же заняла место в самом центре проблем, существенных для истори-

ка: проблем времени, памяти, свободы… Достаточно назвать три имени,

чтобы показать, что ее влияние на французскую историческую мысль

в последние тридцать лет было реальным, глубоким и продолжитель-

ным: это Пеги («Клио» и «Дополнительная заметка», ), Андре Шам-

сон («Человек против истории», ), Реймон Арон («Введение в фило-

софию истории», ). Конечно, было бы слишком сложной задачей

пытаться определить сферу этого влияния, тем более размытую, чем

более глубоким и обширным оно было. Дабы не выйти за рамки про-

стой заметки, я выскажу здесь лишь свое собственное мнение о том,

чем французский историк, усвоивший уроки Бергсона, может быть обя-

зан этому влиянию.



Всякое рассуждение о данном предмете, ведущееся по-французски,

характеризуется принципиальной двусмысленностью

—

опасной и вме-

сте с тем продуктивной,

—

какую обретает в нашем языке слово и само

понятие «История». Во французской мысли отсутствует различие, ана-

логичное различию между storia и storiograﬁ a, проводимому итальянски-

ми гегельянцами, и между Geschichte и Historie в немецком языке. Для нас

История (Histoire)

—

это, с одной стороны, прошлое человечества, т. е.

человеческая реальность, подчиненная времени, а с другой

—

требую-

щее больших усилий знание о ней, которое дает наша гадательная

и не имеющая прочных оснований наука. Эта фундаментальная и неиз-

бежная двусмысленность объясняет, почему бергсоновская революция

(это слово, часто употреблявшееся Пеги, не является слишком силь-

ным) вначале предстала как поворот к антиисторической философии,

освобождающей человека от рабства у истории, и лишь потом была вос-

принята как освобождение самого историка.

Завершавшийся

XIX

век переживал, под двояким влиянием идеа-

лизма и позитивизма, настоящую инфляцию исторических ценностей.

Запад кичился своим неуклонно расширявшимся познанием все более

далекого прошлого. «Историческое чувство» охотно превращали в одно

из характерных свойств европейской культуры, удивляясь тому, что

иная ментальность весьма неплохо переносила отсутствие подобного

чувства. То, что японец, к примеру, мог датировать стихотворение или

картину таким-то годом эпохи Хэйан или эпохи Токугава, не соотнося

эту дату с непрерывной осью отсчета, казалось чертой квази-дологиче-

ской ментальности.

Но мало-помалу такая спесь начала тяготить ученых: это прошлое,

слишком хорошо известное, в конце концов сделалось тираном настоя-

щего. Оно прочерчивало в памяти ученых линию столь определенную,

Лqxq{ 3 (71) 2009 205

столь характерную, что они считали себя вправе, ценой минимальной

экстраполяции, продолжить ее вперед: будущее предвосхищалось, было

дано заранее. Отсюда, к примеру, роль в политической мысли «уроков

истории», таких понятий, как «исконный враг», «традиционная мис-

сия» и пр. Перегруженное воспоминаниями, человечество чувствовало

себя старым: если бы его существование, как полагал один мыслитель,

делилось на три стадии

, то мы бы уже достигли третьей. Человечест-

во, любили повторять, состоит больше из мертвых, чем живых; исто-

рия, не зная меры, воскрешала этих мертвых, и порой их присутствие

становилось обременительным…

Явился Бергсон, и его отважная критика разоблачила иллюзию: про-

шлое, от имени которого историографы изрекали свои непреложные

истины, было всего лишь апостериорной реконструкцией, безусловно

правомерной, если соотнести ее с практическими целями действующе-

го интеллекта, но отнюдь не тождественной реальности как таковой.

Время, измерявшееся хронологией, время исторических повествова-

ний и хроник, поделенное на тысячелетия и века, как прямолинейный

путь делится на километры и гектометры,

—

не что иное как опростран-

ствленное, метафорическое время, непрерывность и однородность

которого носят искусственный характер. Нет оснований смешивать это

время историографов, «профессоров истории», с реальной длительно-

стью, прожитой людьми до нас, а затем и нами, длительностью гораз-

до более гибкой, богатой, сложной, чем время, измеряемое астрономи-

ческими часами.

Это противопоставление длительности интеллектуализированно-

му времени Бергсон провел в психологическом плане, применительно

к индивидуальному сознанию. Но начиная с Пеги оно стало естествен-

ным образом прилагаться к исторической длительности, длительности

народов и человечества: перечитайте последние страницы «Клио».

Результаты этой «бергсоновской революции» не заставили себя

ждать. Символические репрезентации искусственно реконструирован-

ного времени не должны управлять реальной жизнью, действием чело-

века, его творческим усилием. Бергсон повсюду выявлял губительные

последствия привычки, утраты гибкости: разве не было формой косно-

сти злоупотребление историей, подчинение готовому, уже виденному?

«Мы не верим в фатальность в истории. Нет такого препятствия, кото-

рого достаточно напряженные воли не могли бы сломать, если возь-

мутся за это вовремя»,

—

напишет Бергсон в  г.

Почему? Потому, что

«будущее не есть лишь то, что позже станет прошлым» (Пеги), а «про-

шлое, с каким имеет дело историк, было будущим для государственного

деятеля» (Арон). Будущее не записано заранее, линия движения может

Имеется в виду О. Конт.

—

Прим. пер.

Бергсон А. Два источника морали и религии. М.: Канон, . С. .

—

Прим. пер.

206

Анри-Ирене Марру

в любой момент изогнуться: будущее перед нами, оно открыто, и сде-

лать его другим способна наша воля.

Бергсоновская мысль

—

философия свободы, которая выдвига-

ла на первый план «становящееся» вопреки «готовому» и порывала

с детерминистской фатальностью,

—

была с восторгом принята ее сто-

ронниками как весть об освобождении, залог молодости и радости. Раз-

рушая оковы, парализовавшие человеческое действие, она дарила сво-

бодному человеку неизведанное будущее.



Понятно, почему могло сложиться впечатление, что Бергсон освобож-

дает человека от истории. Но если профессору истории эта революция

грозила утратой места официального педагога, признанного авгура зем-

ного града, то историку, избавленному от столь тягостной ответствен-

ности, она тоже несла освобождение

—

более ясное осознание того, что

составляет своеобразие и значимость его работы.

Подчеркнем это особо: если исторический фатализм истинен,

то история теряет всякое собственное значение, превращаясь в реги-

стрирующий аппарат, который показывает, что всё произошло так,

как должно было произойти: она становится только орудием верифи-

кации. Воспользуемся примером, приведенным Пеги в «Дополнитель-

ной заметке»: «…если бы Иисус пророчествовал при помощи автома-

тической, механической, строго выверенной дедукции <…>, если бы

жизнь Иисуса была всего лишь механическим выполнением и даже пла-

номерным завершением пророчеств, мы не нуждались бы в Евангелиях,

да и сам Иисус в них не нуждался бы»

⁴

Но коль скоро история непредвидима, коль скоро она представля-

ет собой чистое фонтанирование, а жизнь человека, существующего

в реальной длительности, есть событие нежданное, то терпеливая рабо-

та историка получает тем самым свое оправдание (здесь мы переходим

от Geschichte к Historie!): историк открывает в прошлом, обнаружива-

ет путем ретроспекции нечто такое, что имеет оригинальную ценность,

чего могло бы и не быть, но что, оказывается, существовало. Мы обяза-

ны Бергсону постижением глубокого смысла той радикальной случай-

ности, в которой состоит своеобразие нашей работы.

Скажем еще точнее: не только настоящее не детерминировано про-

шлым, но, наоборот, прошлое напрямую зависит от настоящего. Исто-

рик проходит в обратную сторону путь творческой эволюции. Возьмем

бергсоновский анализ жизненного порыва: проследив его в обратном

⁴

Этот пример гораздо более злободневен сегодня, чем при жизни Пеги: тем време-

нем «историки», как раз и видевшие в Иисусе не что иное, как неуклонную реали-

зацию пророчеств, заметили, что его жизнь не имеет тогда оснований, и вполне

логично всерьез усомнились в его реальности…

Лqxq{ 3 (71) 2009 207

порядке, от конца к началу, мы получим точное описание работы исто-

рика, аналогичное тому, какое дает ей Реймон Арон. Именно потому что

прошлое стало настоящим, в котором мы живем, мы можем ретроспек-

тивно прояснить его становление; развитие в форме пучка, или снопа,

бросает свой отсвет на малейшее исходное событие. Тот факт, что св.

Августин стал епископом Гиппона, объясняет нам, что произошло в душе

ритора-платоника, крещенного св. Амбруазом в Милане. Случившееся

«после» всегда позволяет воссоздать и помыслить то, что было «до».



Итак, История есть, с одной стороны, место события, всегда неожидан-

ного и случайного; с другой стороны, история (с маленькой буквы: исто-

риография!)

—

это усилие ретроспекции, связанное с душой сегодняш-

него историка. Из этого двойного урока проистекает отрадный образ

исторической работы: она является не воскрешением мертвого про-

шлого, а живым опытом, в который историк вовлекает свое призвание

и судьбу. Если такой опыт есть нечто большее, нежели пустое любопыт-

ство (всегда существовали и будут существовать тщеславные умы, стре-

мящиеся удовлетворить свое желание знать прошлое как таковое: то-то

случилось там-то), он обогащает наш внутренний мир. Например, исто-

рия учений уже не будет ни простым перечнем заблуждений человече-

ского разума, ни коллекцией окаменелостей, позволяющей реконструи-

ровать генеалогию нашей истины; она будет возрождением ценностей,

которые без нее были бы забыты, встречей в настоящем, в конкрет-

ном настоящем нашей душевной жизни, с великими мыслями, с мэтра-

ми, которых мы любим, как любим своих друзей: подобно дружбе, исто-

рия

—

это Встреча с Другим.

Есть, наконец, последняя черта, делающая бергсонизм дисциплиной,

полезной для историка. Сам Бергсон часто определял свое учение как

философию Реального, опасаясь пороков рациональной конструкции,

добавляемой задним числом: эта особенность, которую его противники

охотно называли антиинтеллектуализмом, лишь выражала ощущение

ускользающего изобилия, живой гибкости конкретного, неподвластно-

го всегда ограниченным геометрическим схемам.

По сути, историк охотится за реальным, и его конкретное знание

человека принадлежит к области бергсоновской реальности, где встре-

чаются не столько правильные многоугольники, сколько трансцен-

дентные кривые… Но в силу свойственного дискурсивному интеллек-

ту стремления

—

его неустанно разоблачал Бергсон

—

выйти за преде-

лы своей законной области, историк всегда будет впадать в искушение

легковесного утешительного идеализма, который дерзко подменяет

рациональной, искусственной, но завершенной и определенной схе-

мой сложную, неопределенную, неисчерпаемую историческую реаль-

ность, изгоняя из нее то, что внушает тревогу. Но какой ценой! Реаль-

208

Анри-Ирене Марру

ное проскользнуло сквозь петли сети, и в ней осталось лишь иллюзор-

ное знание.

Я не стану составлять здесь обширный мартиролог таких теорий: это

философии истории романтического идеализма, стремившиеся зара-

нее поместить знание прошлого в предписанные ими рамки; гипоте-

зы особого рода, которые практиковали ту же редукцию исторической

реальности к гипотетическому субстрату: Бергсон жил достаточно дол-

го, чтобы увидеть, как сменяли друг друга, завоевывая благосклонность

ученых, эти великие простаки

—

сравнительная мифология в духе Мак-

са Мюллера, утилитаризм, социологизм, марксизм, психоанализ

—

и уже,

увы! расизм… Здесь не место, разумеется, напоминать о критике, кото-

рую вызывает каждая из этих идеалистических гипотез: их неизбеж-

ный успех или, если выражаться языком Бергсона, «простота употреб-

ления» достаточны для того, чтобы подорвать их авторитет. Я просто

хочу здесь подчеркнуть, что они упраздняют оригинальную ценность

исторического открытия, сводя историю к бесплодному и надоевше-

му труду по демонтажу и верификации. Отсюда

—

польза противоядия:

историк, воспитанный в духе бергсонизма, сможет лучше, чем какой-ли-

бо другой, остерегаться этого неотступного миража и бдительно хра-

нить то, что составляет своеобразие, подлинность, полноту настоящей

Встречи с Другим.

Перевод И. Блауберг

Лqxq{ 3 (71) 2009 209

Бергсонизм и музыка

некотором роде, нет ничего более противного духу философии

Бергсона, чем та постановка вопроса, что составляет предмет настоя-

щего исследования. Тому есть несколько причин; все они, впрочем,

логически между собой связаны.

Без всякого сомнения, нет идеи менее бергсоновской по духу

—

не в обиду г. Тибоде

будет сказано,

—

чем идея «бергсонизма». Действи-

тельно, внутренняя трагедия этой столь сложной и столь мощной

мысли

—

в ее неспособности (в силу собственных ее предпосылок)

претвориться в систему, или, если угодно, завершиться, не опровер-

гая этим саму себя. Разве, будучи высшим родом жизни или духа, она

не несет на себе печать непредвиденности и беспрерывного творчест-

ва? И не будет ли она тем самым осуждена (condamnée)

—

или освяще-

на (vouée)

—

на то, чтобы оставаться всегда открытой, не в состоянии

«замкнуться» или закруглиться, как церковный свод? Поэтому не может

быть и речи о том, чтобы выделить из определенного набора высказы-

ваний, который назывался бы «бергсонизмом», тот или иной королла-

рий, «относящийся» к музыке.

Кроме того, как мне кажется, идея теории музыки, самой возмож-

ности подобной теории, неспособна найти свое содержание в фило-

софии, которая неизменно обеспокоена тем, чтобы как можно лучше

сохранить

—

как, например, философия Аристотеля или Конта

—

абсо-

лютное своеобразие различных духовных областей, или, если угодно,

форм опыта, и с тревогой и недоверием смотрит на все попытки рацио-

нализировать эти формы, поставить на их место абстрактные эквива-

Перевод выполнен по: Marcel G. Bergsonisme et musique

La revue musicale. Sixième

année, er mars . №°. P. 

–

.

Марсель имеет в виду вышедшую в  г. книгу Альбера Тибоде «Бергсонизм» (см.:

Thibaudet A. Trente ans de la philosophie française. Le Bergsonisme. Paris: Ed. de

NRF

).

—

Прим. пер.

210

Габриэль Марсель

ленты. Все то, что мы знаем о г. Бергсоне, позволяет нам сделать вывод,

что если для него философия музыки возможна, то только как резуль-

тат длительного исследования, подобного тому, которому он подверг

биологию вслед за экспериментальной психологией. Другими словами,

мы бы серьезно ошиблись, полагая, что сочинения, опубликованные

г. Бергсоном на сегодняшний день, могут сами по себе послужить в его

глазах достаточным основанием для того или иного суждения о природе

музыкального вдохновения или того особого мира, который оно перед

нами открывает. Кроме того, нужно понимать, что такое исследование

не может состоять просто в добросовестном сличении фактов и сведе-

ний, имеющих отношение к психологии музыканта или же к его мастер-

ству. Оно должно быть проникнуто тем живым дыханием, которое веет

не только в самих книгах Бергсона, но и в его мысли, рассматриваемой

как единство искусства и личности. Это, по сути, означает, что толь-

ко он сам был бы способен провести такое исследование; но он этого

не сделает. Другие, более важные, на его взгляд, задачи ждут его и будут

его занимать в те предстоящие годы, которые он сможет еще посвя-

тить философской спекуляции. Конечно, г. Бергсон настаивал на том,

что вносит лишь частичный вклад в большое общее дело, которое дру-

гие продолжат вслед за ним. Пришло время, словно говорит он, когда

философ должен отказаться от слишком честолюбивых синтетических

построений, довольствуясь ограниченными, конечными результата-

ми, которые бы постепенно организовывались

—

самым неожиданным

образом даже для тех философов, кому принадлежит их формулировка.

Если бы дело обстояло так, мы были бы вправе надеяться, что какой-ни-

будь последователь г. Бергсона однажды предложит нам ту филосо-

фию музыки, которую сам автор «Материи и памяти» нам не оставил,

но которая бы явилась продолжением его психологии. К сожалению,

стоит опасаться, что такой оптимистический и социальный взгляд

на усилие умозрения окажется в большей степени иллюзорным. Воз-

можно даже, что он вступит в противоречие с учением о философской

интуиции, которое Бергсон изложил, в частности, на Конгрессе в Боло-

нье. Мы не должны полагаться на учеников Бергсона, и, несомненно, он

сам

—

еще в меньшей степени, чем все остальные: те из них, что не хотят

быть обычными комментаторами, станут виртуозами, разыгрывающи-

ми опасные вариации на темы, чью основательность и точную силу раз-

вития они не сумеют с уверенностью определить.

Все эти предварительные замечания могут показаться праздными,

но они необходимы для того, чтобы наиболее строгим образом сфор-

мулировать значение нижеследующих размышлений.

В действительности, читателю г. Бергсона чрезвычайно трудно воз-

держаться от предположения

—

впрочем, неверного,

—

что теория кон-

кретной длительности содержит в себе некую философию музыки.

А потому, возможно, мы вправе,

—

не впадая при этом в иллюзию отно-

сительно конечной ценности такого исследования,

—

углубиться в про-