Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

распределяются неконтролируемым рынком в условиях неограниченной конкуренции. Считалось,

что такое положение вещей приведет не только к появлению максимального количества товаров и

услуг, но и к максимальной сумме человеческого счастья, а значит, создаст единственное

общество, достойное именоваться «свободным». Но общество laisser-faire в чистом виде никогда

не существовало. В отличие от со-

5 9 2 Времена упадка

ветской утопии, вплоть до igSo-x годов никто не предпринимал попыток воплотить эту

либеральную утопию в жизнь. В течение почти всего «короткого двадцатого века» либеральная

идея бытовала в основном в качестве удобной платформы, позволяющей критиковать низкую

эффективность существующих экономических систем, а также усиление государственной власти и

бюрократизм. На Западе наиболее последовательная попытка такого рода принадлежала Маргарет

Тэтчер, причем экономическая несостоятельность этого режима стала общепризнанной еще до ее

отставки и даже в Великобритании его приходилось вводить с некоторой постепенностью. Когда

же политикой laisser-faire стремились заменить экономические системы советского типа— в

сжатые сроки и посредством «шоковой терапии», рекомендованной западными консультантами,—

результаты оказывались экономически плачевными и социально и политически гибельными. Ибо

теоретические основания неолиберальной теологии, несмотря на все свое изящество, были весьма

далеки от реальности.

Крах советской модели утвердил сторонников капитализма в убеждении, что экономика не может

эффективно работать без фондовой биржи. В свою очередь, крушение либеральной модели

укрепило сторонников социализма в более обоснованной уверенности в том, что разнообразные

человеческие отношения, включая экономические, слишком важны для общества, чтобы отдавать

их на произвол рынка. К тому же экономисты-скептики отрицали прямую зависимость между

экономическими успехами той или иной страны и наличием в ней выдающихся экономических

талантов *. При этом весьма вероятно, что наши потомки сочтут противопоставление капитализма

и социализма как полярных и взаимно исключающих друг друга систем пережитками

идеологической и религиозной «холодной войны» двадцатого века. Это противопоставление

может показаться им таким же неинтересным, какими в восемнадцатом и девятнадцатом веках

казались те споры об истинной сущности христианства, что велись между католиками и

реформаторами различного толка в шестнадцатом и семнадцатом веках.

Но в еще большей растерянности пребывали сторонники программ и экономических политик

промежуточного или смешанного типа, которым были

* Можно даже предположить наличие обратной зависимости. Например, Австрия до 1938 года отнюдь не являлась символом

экономического процветания, несмотря на одну из самых знаменитых школ экономической мысли. Она добилась значительных

экономических успехов только после Второй мировой войны, когда там вряд ли проживал хотя бы один экономист с мировым

именем. Германия, в университетах которой не преподавались признанные во всем мире экономические теории, ничуть от

этого не пострадала. Сколько цитат из трудов южнокорейских или японских экономистов можно найти в обычном номере

«American Economic Review»? Имеется и обратный пример. Это Скандинавские страны—социал-демократические,

процветающие и располагающие самыми известными на сегодняшний день экономическими кадрами.

На пути к третьему тысячелетию 593

обязаны своим существованием главные «экономические чудеса» двадцатого века. Такие модели

прагматично сочетали общественное и частное, рынок и планирование, государство и бизнес—в

соответствии с местными условиями и идеологиями. В этих случаях речь шла не о претворении в

жизнь некоей искусственно созданной, интересной и убедительной модели, которая вполне могла

быть теоретически правдоподобной; целью подобных программ являлись практические успехи, а

не теоретическая последовательность. «Десятилетия кризиса» продемонстрировали

ограниченность экономических подходов «золотой эпохи», но—на тот момент—не сумели

предложить убедительные альтернативы. Они помогли выявить неожиданные и порой весьма

драматичные социальные и культурные ограничения всемирной экономической революции,

развернувшейся после 1945 года, а также ее потенциально катастрофические экологические

последствия. Иначе говоря, они показали, что институты, создаваемые человеческими

коллективами, утратили контроль над коллективными последствиями человеческих поступков. И

действительно, одна из причин краткой популярности неолиберальной утопии заключалась

именно в том, что она предлагала обойтись без подобных институтов коллективного принятия

решений. Пусть индивидуумы стремятся к своим целям без всяких ограничений — и, к чему бы

это ни привело, результат все равно будет наилучшим из всех возможных. И, как не вполне

убедительно доказывали сторонники такой политики, остальные программы все равно окажутся

еще хуже.

В то время как программные идеологии конца девятнадцатого и начала двадцатого века на исходе

тысячелетия переживали разброд и шатания, традиционные религии—древнейший вид духовного

утешения страждущих — тоже ничего не могли предложить взамен. Религии Запада сдавали свои

позиции даже в тех странах—и прежде всего в США,—где посещение церкви и следование

религиозным ритуалам BCI ещг считалось обычным делом (Kos-min/Lachman, 1993) • Пришли в

упадок многие течения протестантизма. Церкви и часовни, построенные в начале двадцатого века,

в конце столетия пустовали или же использовались не по назначению даже в таких местах, как

Уэльс, где Церковь способствовала формированию национальной идентичности. Мы уже видели,

что с начала 19бо-х годов католицизм стремительно приходит в упадок. Даже в бывших

коммунистических странах, где Церковь стала символом оппозиции непопулярным режимам,

после падения коммунизма католические «овцы» так же отбились от пастырей, как и повсюду. Не-

которые обозреватели считают возможным религиозное возрождение на постсоветском

православном пространстве, но к концу двадцатого века не появилось убедительных свидетельств

этого маловероятного, хотя и возможного развития событий. Во всем мире все меньше мужчин и

женщин следуют учению Христа, несмотря на все его достоинства.

594 Времена упадка

При этом упадок традиционных религий, по меньшей мере в развитых урбанизированных странах,

не компенсировался подъемом воинствующего сектантства или появлением новых культов,

служащих иррациональным прибежищем в мире, который невозможно понять и контролировать.

Несмотря на широкую известность подобных сект, культов и верований, их популярность была

относительно невелика. В Великобритании только з—4% евреев принадлежали к различным

ультраортодоксальным сектам и группам. И не более 5% взрослого населения США входило в

воинствующие или миссионерские секты (Kosmin, Lachman, 1993, РР- *5—*б) *.

А вот в третьем мире и на его границах сложилась совершенно иная ситуация — за исключением,

видимо, Дальнего Востока, жители которого из-за влияния конфуцианства в течение тысячелетий

оставались невосприимчивыми к официальной религии. Казалось весьма вероятным, что как

только широкая публика начнет активно участвовать в общественной жизни своих стран,

традиционные религиозные учения, основанные на обыденном восприятии окружающего мира,

приобретут особое значение. Так и случилось в последние десятилетия двадцатого века, когда

малочисленные секуляризированные и модернизированные элиты таких стран, еше недавно

способствовавшие их приобщению к Западу, оказались оттесненными на периферию (см. главу

12). Политизированные религии Востока приобретали еще большую привлекательность благодаря

тому, что они, практически по определению, выступали врагами западной цивилизации, которая

казалась главным фактором социального распада, и богатых и безбожных стран Запада, как ни-

когда эксплуатировавших бедные страны. А поскольку подобные движения неизменно были

направлены против вестернизированных представителей высших слоев с их «мерседесами» и

эмансипированными женщинами, в эту борьбу привносилось классовое звучание. На Западе их

обозначают привычным (но не вполне удачным) термином «фундаментализм». Но как бы они ни

назывались, подобные движения всегда брали за образец более простую, стабильную и понятную

эпоху воображаемого прошлого. Поскольку пути назад, «во время оно», не было—а подобным

идеологиям нечего было сказать по поводу современных проблем, не имеющих никакого

отношения к проблемам пасторальных кочевников древнего Востока,—они оказались не в

состоянии предложить никаких эффективных рецептов. Фундаментализм скорее стал симптомом

недуга, каким венский остроумец Карл Краус называл психоанализ— «заболеванием, которое

ошибочно считают лекарством от этого заболевания».

* Я учитывал здесь последователей только тех учений, которые относят себя к «пятидесятникам», «церквам Христа»,

«свидетелям Иеговы», «адвентистам седьмого дня», «ассамблеям Господа», «церкви святости», «заново рожденным» и

«харизматикам».

На пути к третьему тысячелетию 595

Сказанное верно и в отношении того вороха лозунгов и эмоций — не заслуживающих даже

названия идеологии,— которые расцвели пышным цветом на развалинах институтов и идеологий

прошлого, подобно тому как зарастали сорняками руины европейских городов после

бомбардировок Второй мировой войны. Речь идет о ксенофобии и всевозможных попытках

самоидентификации. Бежать от враждебного настоящего—отнюдь не значит решить или хотя бы

сформулировать его насущные проблемы (см. главу 14). И действительно, наиболее близкая к

подобному подходу политическая программа, а именно отстаиваемое Вильсоном и Лениным

«право нации на самоопределение» для предположительно однородных в этническом,

лингвистическом и культурном отношении «наций», к началу нового тысячелетия свелась к

жестокому и трагичному фарсу. В начале iggo-x годов, возможно, впервые с начала двадцатого

века, обозреватели-реалисты независимо от своих политических пристрастий (речь здесь не идет о

малочисленных группах националистов) открыто заговорили об отказе от «права на

самоопределение»*.

В очередной раз сочетание интеллектуальной пустоты и сильных, даже отчаянных, массовых

эмоций оказалось мощным политическим оружием, крайне эффективным во времена кризисов,

неопределенности и—на значительной части земного шара—распада государств и общественных

институтов. Подобно послевоенному ожесточению, некогда породившему фашизм, религиозно-

политическое брожение в странах третьего мира вкупе с тоской по самоидентификации и

общественному порядку (а призывы к «единению» часто сопровождались призывами к «порядку»)

создали необходимую почву для появления новых, весьма действенных политических сил. В свою

очередь, эти силы иногда свергали прежние режимы и создавали новые. При этом они были столь

же неспособны предложить эффективные решения проблем нового тысячелетия, как фашизм, не

умевший справиться с проблемами «эпохи катастроф». В конке ^короткого два вдатого века» было

даже не совсем ясно, способны ли они организовать кассовые национальные движения того

масштаба, какой сделал некоторые фашистские движения социально опасными еще до того, как

они добрались до решающего орудия—государственной власти. Основным достоинством таких

режимов, видимо, являлась их

* Сравните пророчество 1949 года русского эмигранта Ивана Ильина (1882—1954)> который размышлял о последствиях

«жесткого этнического и территориального размежевания» в постбольшевистской России. «В лучшем случае появится

несколько отдельных государств, причем ни у одного из них не будет бесспорных границ, наделенного настоящей властью

правительства, законов, судов, армии или этнически однородного населения. По сути это окажется набором ярлыков. И в

течение последующих десятилетий будут постепенно формироваться новые государства — в результате процессов отделения

или дезинтеграции. Каждое из них вступит со своими соседями в долгую борьбу за территорию и население, и Россия

погрузится в бесконечную череду гражданских войн» (цит. по: Chiesa, 1993, Р- 34, зб—37).

Времена упадка

невосприимчивость к академической экономической теории и антигосударственной риторике

либерализма, идентифицирующейся со свободным рынком. Если бы текущие задачи потребовали

повторной национализации промышленности, то теоретические аргументы их не остановили бы—

если они вообще могли их понять. Но даже при всей своей небесспорной готовности что-то

предпринять, они ничуть не лучше всех остальных знали, что именно надо делать.

III

Конечно же, автор этой книги знал это не лучше других. А между тем некоторые тенденции

кажутся настолько очевидными, что представляется возможным выделить самые важные

международные проблемы и даже указать на некоторые предпосылки их решения.

Самыми важными и в долгосрочной перспективе решающими выступают две проблемы:

демографическая и экологическая. Ожидается, что население земного шара, колоссально

возросшее с середины двадцатого века, стабилизируется на отметке десять миллиардов человек

(что в пять раз превышает численность населения в 1950 году) примерно к 2030 году, в основном

за счет снижения рождаемости в странах третьего мира. Если этот прогноз окажется неверным,

будущее становится еще более неопределенным. Если же допустить правильность этого прогноза,

то немедленно возникнет новая глобальная проблема — как поддержать численность населения

(или, скорее, флуктуации его численности) примерно на одном уровне. (Значительное снижение

численности населения земного шара, маловероятное, но все-таки возможное, породило бы

сложности другого рода.) При этом предполагаемый рост населения неизбежно привел бы к его

неравному распределению в различных регионах. В целом, как и в «коротком двадцатом веке»,

численность населения прежде всего стабилизируется в богатых и развитых странах. Причем в

некоторых развитых странах население даже не будет воспроизводиться, как это было, например,

в 199°'

годы.

Развитые государства с их многочисленными пенсионерами и малочисленными детьми,

окруженные бедными странами, обремененными огромной армией молодежи, стремящейся к

скромным заработкам за границей, по стандартам Сальвадора или Марокко кажущимся

баснословными, столкнутся с неизбежным выбором. Им придется либо разрешить массовую

иммиграцию (которая вызовет напряженность в обществе), либо наглухо отгородиться от

пришельцев, которые им необходимы (что в долгосрочной перспективе непрактично), либо

придумать что-то еще. Наиболее вероятным выходом из этого тупика было бы разрешение

временного проживания в стране на опре-

На пути к третьему тысячелетию 5 9 "7

деленных условиях, без предоставления гражданских социальных и политических прав — т. е.

создание неэгалитарных обществ. Подобные сценарии варьируют от режима откровенного

апартеида, как в ЮАР или Израиле (отвергнутого, кстати, далеко не всеми государствами), до

неформальной терпимости к иммигрантам, которые, сохраняя приверженность исторической ро-

дине, не предъявляют никаких претензий к принимающей их стране, рассматривая последнюю

исключительно как временный источник дохода. Транспорт и средства коммуникации двадцатого

века, а также огромная разница в заработках между бедными и богатыми странами делают

подобную двойственность существования вполне возможной. Предоставим же вечным оптими-

стам и утратившим иллюзии скептикам судить о том, приведет ли все это в отдаленном либо

ближайшем будущем к смягчению трений между гражданами богатых стран и иммигрантами из

стран бедных.

Ибо такие трения, без всякого сомнения, окажут самое значительное влияние на национальную и

международную политику ближайших десятилетий.

Экологические проблемы, очень важные в перспективе, в рассматриваемый период еще не

казались слишком уж страшными. Разумеется, их не стоит недооценивать, хотя с начала 1970-х

годов, когда они прочно вошли в общественное сознание и стали темой публичных дебатов, их

нередко (и ошибочно) рисовали в апокалиптических тонах. Однако то обстоятельство, что

«парниковый эффект» к 2ооо году едва ли погубит Бангладеш и Нидерланды, а исчезновение

некоторых видов животных и растений в истории Земли никогда не было редкостью, конечно же,

не повод для оптимизма. Стремление поддерживать на прежнем уровне экономический рост конца

двадцатого века (если допустить такую возможность) будет иметь необратимые и, вероятно,

катастрофические последствия для природы и человечества, которое является ее частью. Это не

приведет к разрушению нашей планеты и не сделает ее абсолютно непригодной для жи?чи, ко

определенно изменит сам способ существования биосферы и вполне может сделать ее

непригодной для жизни вида homo sapiens в нынешнем количестве. Кроме того, порожденная

развитием техники способность человека изменять окружающую среду такова, что даже при

сохранении сегодняшних темпов экономического роста время, отведенное нам на решение

экологической проблемы, измеряется скорее десятилетиями, чем столетиями.

Касаясь нашего ответа на приближающийся экологический кризис, с полной определенностью

можно констатировать лишь три обстоятельства. Прежде всего, человечеству следует выработать

единую глобальную стратегию, несмотря на то что более эффективными порой представляются

меры локального характера — например, стремление заставить 4 % населения земного шара,

проживающие в США (крупнейший источник загрязнения), платить за бензин столько, сколько он

действительно стоит. Во-вторых, цели экологиче-

Времена упадка

ской политики должны быть радикальными и реалистичными одновременно. Данному критерию,

кстати, совершенно не соответствуют сугубо коммерческие решения — в частности, желание включить

издержки по защите окружающей среды в потребительскую стоимость товаров и услуг. Опыт США

свидетельствует, что даже самые умеренные попытки увеличить налог на потребление энергии могут

вызвать непреодолимые политические сложности. Динамика роста цен на энергоносители с 1973 года

показала, что в обществе свободной рыночной экономики следствием двенадцати- или даже пятнадца-

тикратного увеличения цен на нефть в течение шести лет стало не снижение потребления энергии, а

более эффективное ее использование. При этом значительно возросли инвестиции в разработку новых

и часто экологически спорных источников невосполнимого ископаемого топлива. Но использование

таких источников, в свою очередь, вновь привело бы к снижению цен, а значит, спровоцировало бы

новый рецидив расточительности. С другой стороны, стремление к нулевому росту, не говоря уже о

фантазиях вроде возвращения к так называемому примитивному симбиозу человека с природой, при

всем своем радикализме абсолютно нереалистично. В нынешней ситуации нулевой рост приведет лишь

к «замораживанию неравенства» между богатыми и бедными странами. Такая персгектива скорее

устраивает среднего жителя Швейцарии, чем среднего жителя Индии. Неслучайно экологические

проекты находят поддержку в основном у процветающих стран, а также в среде высшего и среднего

класса всех государств (за исключением разве что бизнесменов, наживающихся на деятельности,

связанной с загрязнением окружающей среды). Бедные и не имеющие работы, число которых

неуклонно растет, выступают за дальнейшее «развитие», а не за его ограничения.

И все-таки правы были именно сторонники экологической политики—богатые и не очень, В

обозримом будущем темпы экономического развития придется свести к уровню, позволяющему

поддерживать его «устойчивость» — несмотря на расплывчатость этого понятия,— а ь перспективе

установить равновесие между человечеством, потребляемыми им ресурсами и его влиянием на

окружающую среду. Сегодня никто не знает, как именно это можно сделать и при какой численности

населения, уровне развития техники и потребления станет возможным подобное равновесие.

Разумеется, научные исследования указали бы, как избежать необратимых последствий экологического

кризиса, но проблема поиска равновесия является не научно-технической, а социально-политической.

С полной уверенностью можно утверждать лишь одно. Подобное равновесие несовместимо с мировой

экономикой, при которой бизнес в бесконтрольной погоне за прибылью и конкурентной борьбе по

определению интересуется только собственной выгодой. С точки зрения защиты окружающей среды,

если человечество намерено выжить, в будущем капитализму «кризисных десятилетий» не найдется

места.

На пути к третьему тысячелетию 599

Проблемы мировой экономики, если их рассматривать изолированно от всех прочих проблем, за

единственным исключением, представлялись менее серьезными. Мировой экономический рост не

прекратится и без каких-либо особых мер. Если верна периодизация Кондратьева, то человечество еще

до конца второго тысячелетия должно было вступить в новую эру подъема. Впрочем, ее наступление

может быть несколько отсрочено из-за дезинтеграции советского социализма, анархии и вооруженных

конфликтов в некоторых регионах, а также излишней приверженности идеалам свободной торговли,

которая всегда вызывала больше энтузиазма у экономистов, чем у историков экономики. Тем не менее

масштабы этой новой экспансии обещали быть огромными. Как мы уже видели, «золотая эпоха»

затронула прежде всего страны «развитой рыночной экономики»—а это примерно двадцать государств

с совокупным населением около боо миллионов человек (1960). Глобализация и международное

перераспределение производства будут, как предполагалось, продолжаться, вовлекая в мировую

экономическую систему большую часть оставшихся 6 миллиардов. Даже закоренелые пессимисты не

станут отрицать, что такая перспектива выглядела весьма благоприятной для бизнеса.

Серьезной проблемой, которая портила общую картину, выступало очевидное и необратимое

углубление пропасти между бедными и богатыми странами. Этот процесс несколько ускорился из-за

отрицательного влияния кризиса 1980-х годов на значительную часть третьего мира, а также паупери-

зации многих бывших социалистических стран. На фоне резкого роста численности населения в

развивающихся государствах эта пропасть будет, скорее всего, увеличиваться. Убеждение

неоклассических экономистов, согласно которому неограниченная международная торговля позволит

более бедным странам приблизиться т> своем развитии к богатым, противоречит как опыту истории,

так и здравому смыслу*. Глобализация экономики, которая в течение многих поколений развивалась в

рамках растущего неравенства, почти наверняка только усугубит эти проблемы.

Как бы то ни было, экономическая деятельность не существует и не может существовать вне более

широкого контекста, а также определяемых ею последствий. Как мы убедились выше, в конце

двадцатого века три аспекта мировой экономики внушали вполне обоснованные опасения. Прежде

всего, новые технологии продолжали вытеснять человеческий труд из сферы производства товаров и

услуг, не создавая взамен достаточного количества рабо-

;

" Гонконг, Сингапур, Тайвань и Южная Корея, которые обычно приводят в качестве успешных примеров стимулируемой

экспортом индустриализации, составляют менее 2% населения стран третьего мира.

О О О Времена упадка

чих мест и не гарантируя темпов экономического роста, необходимых для их создания. Поэтому

лишь немногие западные аналитики всерьез рассматривали перспективу хотя бы временного

возвращения к полной занятости «золотой эпохи». Во-вторых, в то время как труд по-прежнему

являлся главным фактором производства, в процессе глобализации экономики индустриальные

мощности перемещались из богатых стран с высокой стоимостью труда в страны, чьим основным

преимуществом, при прочих равных условиях, были дешевые рабочие руки и мозги. Все это

может привести к перераспределению рабочих мест между регионами с высокой и низкой

зарплатой и —в соответствии с законами свободного рынка — к падению высокой заработной

платы под давлением глобальной конкуренции. Страны ранней индустриализации, в частности

Великобритания, скорее всего, начнут эволюционировать в направлении экономик с дешевой

рабочей силой, что чревато тяжелыми социальными последствиями. Кроме того, на этой основе

им все равно не удастся конкурировать с «новыми индустриальными странами». В прошлом

подобные проблемы решались при помощи соответствующей государственной политики, т. е.

протекционизма. Однако—и в этом состоит еще один настораживающий аспект мировой

экономики/in de siecle—бурный рост вкупе с идеологией свободного рынка ослабил или вообще

устранил большую часть механизмов, позволяющих сглаживать социальные последствия

экономических неурядиц. Мировая экономика постепенно приобретает черты мощного и не

поддающегося регулировке двигателя. В итоге неясно, возможно ли его контролировать в

принципе, и если да, то кто должен это делать.

Сказанное затрагивает множество экономических и социальных проблем, которые стоят более

остро в одних странах — например, в Великобритании— и менее остро в других—например, в

Южной Корее.

Основой экономического чуда «золотой эпохи» стало увеличение реальных доходов населения в

странах «развитой рыночной экономики» — ведь экономике, основанной на массовом

потреблении, требуются многочисленные потребители, способные покупать

высокотехнологичные товары длительного пользования*. Большую часть этих доходов составляла

заработная плата, полученная на высокооплачиваемых рынках труда, Но теперь само су-

ществование таких рынков оказалось под вопросом, хотя наличие многочисленных потребителей

было как никогда необходимо для успешного функционирования экономики. Разумеется, в

богатых странах потребительский рынок несколько стабилизировался благодаря переходу

значительной части рабочей силы из сферы производства в сферу услуг (в которой, как правило,

* Далеко не все знают о том, что доля экспорта развитых стран (за исключением США) в страны третьего мира Б I99O году

была меньше, чем в 1938. Запад (включая США) в 1990 году отправлял в третий мир менее i/5 своего экспорта (Bairoch, 1993,

Table 6.1, p. 75)-

На пути к третьему тысячелетию О ОI

рабочие места более стабильны), а также благодаря значительному росту социальных выплат (по

большей части за счет взимаемых государством налогов). В конце 1980-х годов на все эти

выплаты приходилось около зо% совокупного ВНП развитых стран Запада, тогда как в 1920-6

годы — менее 4% (Bairoch, 1993, Р-174)- Сказанное, кстати, объясняет, почему обвал фондовой

биржи на Уолл-стрит в 1987 году—крупнейший после 1929 года—не привел к мировой депрессии,

как в 1930-е годы.

Однако именно эти два стабилизирующих фактора оказались теперь под угрозой. К концу

«короткого двадцатого века» западные правительства и ортодоксальные экономисты пришли к

заключению, что уровень государственных социальных выплат и пособий слишком высок и

требует снижения. В результате обычным явлением стало массовое сокращение занятости в самых

стабильных прежде секторах сферы услуг—в государственном секторе и банковских и

финансовых структурах с их технологически избыточной офисной занятостью. Все это не

содержало в себе непосредственной угрозы мировой экономике, пока относительный упадок

прежних рынков компенсировался экспансией в других частях света или пока число людей с

растущими доходами увеличивалось быстрее, чем с доходами низкими. Можно высказаться и

более резко: если мировая экономика не считается с меньшинством бедных стран, неинтересных и

ненужных с экономической точки зрения, то почему она не может отнестись подобным образом и

к самым бедным гражданам капиталистического мира, ведь число потенциально интересных

потребителей все равно остается достаточно большим! С высоты равнодушия к человеческим

нуждам, с которой обозревают окружающий мир экономисты и финансисты, кому нужны те ю%

населения США, чья почасовая оплата с 1979 года сократилась на i6%?

В глобалистской перспективе, присущей любой модели экономического либерализма, неравенство

в развитии не имеет особого значения, если глобальные результаты являются скорее

положительными, чем отрицательными *. С этой точки зрения трудно найти причины, не

позволяющие Франции, после расчетов сравнительной себестоимости, отказаться от собственного

сельского хозяйства и импортировать все продовольственные товары из-за границы. Или, если это

технически осуществимо и выгодно, почему бы не перенести съемки всех телевизионных

программ в мире, например, в Мехико? Однако с такой постановкой вопроса вряд ли согласятся

те, кто живет не только в мировой, но и в национальной экономике, т. е. все национальные прави-

тельства и большинство граждан их стран. И не в последнюю очередь потому, что невозможно

избежать социально-политических последствий глобальных экономических сдвигов.

* В целом доказать это можно достаточно часто.

20-2294

О О 2 Времена упадка

Какой бы ни была природа упомянутых здесь проблем, ничем не ограниченная и

неконтролируемая глобальная, свободная, рыночная экономика вряд ли способна их решить.

Напротив, более вероятным представляется скорее усиление таких тенденций, как постоянный

рост безработицы и неполной занятости. Ведь бизнес, заинтересованный прежде всего в

максимизации прибыли, рационально стремится а) к сокращению занятости, поскольку

человеческая рабочая сила дороже компьютерной; б) к возможно большему снижению отчислений

на социальное страхование или других подобных налогов. И нет ни малейших оснований для

предположений, что глобальная, свободная, рыночная экономика справится с этими проблемами.

До igyo-x годов национальный и мировой капитализм функционировал в совершенно иных

условиях и далеко не всегда успешно. Уже для девятнадцатого века по меньшей мере спорно то,

что, «в противовес классической модели, в соответствии с которой свободная торговля, возможно,

являлась основной причиной депрессии и протекционизма, она в то же время была и основным

источником развития большинства стран, которые сегодня считаются богатыми» (Bairoch, 1993, р.

164)- А в двадцатом веке экономические чудеса совершались не благодаря экономике laisser-faire,

а вопреки ей.

И потому было маловероятно, что мода на экономическую либерализацию и «маркетизацию»,

господствовавшая в 1980-6 годы и достигшая пика идеологического самодовольства после распада

советской системы, продержится долго. Сочетание мирового экономического кризиса начала

1990-х годов с сокрушительным провалом либеральной экономической политики, использованной

бывшими социалистическими странами в качестве «шоковой терапии», охладило пыл многих

прежних энтузиастов подобного подхода. И действительно, вряд ли кто-либо раньше мог

предположить, что в 1993 году западные экономические советники будут говорить, что

«возможно, Маркс был все-таки прав». Однако адекватно оценивать ситуацию мешали два серь-

езных препятствия. Прежде всего, на тот момент отсутствовала потенциальная политическая

угроза капиталистической системе, исходившая ранее от Советского Союза или, в ином роде, от

немецкого фашизма. Именно ее наличие, как я попытался показать, и подтолкнуло капитализм к

реформам. Исчезновение Советского Союза, упадок рабочего движения, низкая эффективность

традиционных войн в третьем мире, переход бедняков развитых странах в малочисленную

категорию «деклассированных элементов» — все эти факторы сдерживали реформаторскую

инициативу. Впрочем, укрепление позиций ультраправых, а также неожиданная поддержка

прежнего режима в бывших коммунистических странах выступали настораживающими факто-

рами, обратившими на себя внимание уже в начале 199О-х годов. Вторым препятствием оказался

сам процесс глобализации, который только ускорился в результате разрушения национальных

механизмов защиты «жертв» свобод-

пути к третьему тысячелетию

О О 3

ной глобальной экономики от социальных последствий того, что гордо называли «системой

построения благосостояния (...) повсеместно признанной наиболее эффективной за всю историю

человечества».

Хотя, например, редактор газеты «Financial Times» (24/12/93), из которой и взята

вышеприведенная цитата, признает, что «на сегодняшний день эта сила все-таки не является

совершенной. (...) Примерно две трети населения земного шара практически не выиграли от

наращивания темпов экономического роста. Даже в развитых странах граждан с минимальным

доходом теперь несколько больше, чем раньше».

По мере того как приближалось третье тысячелетие, становилось все более очевидным, что

важнейшая задача современности состоит не в том, чтобы злорадствовать по поводу краха

советского коммунизма, но в том, чтобы вновь проанализировать врожденные пороки

капитализма. Как нужно изменить капиталистическую систему, чтобы от них избавиться?

Поскольку, как заметил Джозеф Шумпетер по поводу циклических флуктуации капиталисти-

ческой экономики, «они не похожи на миндалины, которые можно лечить отдельно от всего

организма; они подобны биению сердца и сродни самой сущности организма, в котором

функционируют» (Schumpeter, 1939,1, v).

Западные обозреватели отреагировали на распад советской системы, немедленно заявив о вечном

триумфе капитализма и либеральной демократии — некоторые не особенно проницательные

американские аналитики склонны смешивать эти два понятия. Ибо даже если капитализм конца

«короткого двадцатого века» переживал не лучшие времена, коммунизм советского типа,

несомненно, был мертв и ,чр яд ли мог возродиться. С другой стороны, ни один аналитик начала

iqgo-x годов не смотрел на будущее либеральной демократии столь же оптимистично, как на

будущее капитализма. С некоторой долей уверенности можно было констатировать лишь то, что

большинство государств (за исключением немногочисленных фундаменталистских режимов)

продолжают заявлять о своей глубочайшей приверженности демократическим идеям, организуют

более или менее свободные выборы и порой терпят формальную оппозицию, понимаемую,

впрочем, по-разному*.

* Так, один сингапурский дипломат говорил мне, что развивающимся странам пойдет на пользу некоторая «отсрочка» в

утверждении демократии. Когда же демократия наконец устоится, она будет не столь либеральной, как на Западе, но более

авторитарной, делающей упор скорее на общественное благо, нежели на права личности. Для такой демократии будет

характерно наличие одной-единственной доминирующей партии и—почти всегда—централизованной бюрократии и «сильной

государственной власти».

О О 4 Времена упадка

И действительно, наиболее характерной чертой политической ситуации конца двадцатого века

является нестабильность. По самым оптимистическим прогнозам, большинство современных

государств едва ли сохранят существующий образ правления в течение ближайших ю—15 лет.

Даже страны с традиционно предсказуемой системой власти, например Канада, Бельгия или

Испания, не могут быть уверены, что сохранятся в качестве единых государств через ю—is лет;

значит, неопределенным является и характер режимов, которые могут прийти им на смену. Иначе

говоря, политику вряд ли можно считать благодатным полем для футурологических прогнозов.

И тем не менее выделить основные черты международного политического ландшафта не так уж

сложно. Прежде всего, неоднократно отмечалось ослабление роли национального государства—

основного политического института со времен «эпохи революции». Причиной тому служила

прежняя монополия национального государства на власть и законность, а также концентрация в

руках государства различного рода политических инициатив. Ныне его роль оказалась

подорванной как изнутри, так и извне. Государство постепенно уступало свои полномочия и

функции различным наднациональным образованиям. К тому же распад крупных государств и

империй породил множество мелких государств, слишком слабых, чтобы отстаивать свои

интересы в эпоху международной анархии. В довершение всего национальные государства теряли

монополию на эффективную власть и свои исторические привилегии в рамках собственных

границ. Об этом свидетельствует, в частности, развитие частных охранных агентств и курьерских

служб, конкурирующих с охранными и почтовыми услугами, которые прежде практически

повсеместно осуществляло государство.

Впрочем, государство отнюдь не становилось ненужным, а его деятельность нельзя было считать

полностью неэффективной. В каком-то смысле способность национального государства

контролировать своих граждан и влиять на их деятельность значительно возросла благодаря

современным технологиям. Большинство финансовых и административных трансакций,

совершаемых гражданами (за исключением мелких наличных платежей), теперь заносилось в

компьютер, а любые виды коммуникаций (кроме частной беседы двух людей на открытом

воздухе) стало возможным перехватить и записать. Кроме того, само положение государства

изменилось. С начала восемнадцатого века до второй половины двадцатого национальное

государство практически непрерывно расширяло сферу своего влияния, возможности и функции.

В этом по большей части и состоял процесс «модернизации». Во всех типах режимов—

либеральных, консервативных, социал-демократических, фашистских или коммунистических—

жизнь граждан практически полностью определялась (за исключением периодов

межгосударственных конфликтов) деятельностью или бездействием государства. Даже

воздействие на

На пути к третьему тысячелетию

граждан глобального экономического бума или Великой депрессии благодаря политике

государства и его институтов носило опосредованный характер*. В конце двадцатого века

национальное государство пытается защититься от влияния мировой экономики, которую оно

теперь не в состоянии контролировать, а также от международных институтов, созданных ради

преодоления его внешнеполитических слабостей. Оно стремится преодолеть свою очевидную

неспособность оказывать гражданам те услуги, которые не сложно было оказывать еще несколько

десятилетий назад, а также неготовность выполнять свою основную функцию — поддерживать

общественный порядок и законность. А поскольку в процессе своего развития национальное

государство взяло на себя и централизовало слишком много разнообразных функций, а также

установило для себя весьма высокие стандарты общественного порядка и контроля, то

неспособность поддерживать их на прежнем уровне оказалась вдвойне мучительной.

Тем не менее государство (или иная форма власти, представляющей общественные интересы)

оставалось как никогда необходимым — прежде всего из-за потребности компенсировать

последствия социального и экологического неравенства, порождаемого рыночной экономикой.

Кроме того, оно, как это показал опыт реформирования капитализма в 1940-6 годы, оставалось

востребованным в силу желания обеспечить удовлетворительную работу экономики. Сложно

представить, что бы произошло с населением большинства развитых стран без государственных

субсидий и перераспределения национального дохода. Ведь экономика этих стран базировалась на

постоянно сжимающемся фундаменте работающей части населения, «зажатого» между растущим

числом людей, труд которых не востребован высокотехнологичной экономикой, и все

увеличивающейся долей неработающих пенсионеров. Нелепо даже предположить, что граждане

Европейского союза, чей совокупный доход на душу на/.аления с ig?

-' по 1990 год вырос на 8о%,

в 1990 году обладали бы более низким уровнем дохода и благосостояния чем тот, который

считался само собой разумеющимся в 1970 году (World Tables, iggi, p. 8—9)- Но такая ситуация

стала возможна прежде всего благодаря поддержке государства. Предположим — а такой

сценарий вполне вероятен,— что в результате тенденций, существующих уже сейчас, через

двадцать лет появятся экономические системы, в которых работает только четверть населения, а

национальный доход в два раза превышает сегодняшний. Кто, кроме государства, сумеет

обеспечить минимум дохода и благосостояния для всех? Кто сможет про-

- По мнению Байроха, тот факт, что в igso-e годы швейцарский ВНП на душу населения упал, а шведский вырос (несмотря на

то что Великая депрессия для Швейцарии оказалась менее болезненной), «в значительной степени объясняется социально-

экономическими мерами, предпринятыми правительством Швеции, и отсутствием таковых со стороны властей Швейцарии»

(Bairoch, 1993, Р- 9).

О О О Времена упадка

тивостоять сползанию в неравенство, столь явно наметившемуся в «десятилетия кризиса»? Судя

по опыту 1970—i98o-x годов, отнюдь не свободный рынок. Если эти десятилетия чему-то нас

научили, так это тому, что крупнейшей глобальной политической проблемой, и особенно в

развитых странах, было не умножение национального богатства, а его перераспределение в

интересах всего населения. Сказанное справедливо даже для «бедных» стран, добивающихся

ускоренного экономического роста. ВНП на душу населения в Бразилии, этом оплоте социального

неравенства, в 1939 году почти в 2,5 раза превышал ВНП Шри-Ланки, а в конце rgSo-x — почти в

6 раз. Но в Шри-Ланке, которая до конца igyo-x субсидировала сельскохозяйственное

производство, а также предоставляла своим гражданам бесплатное образование и медицинское

обслуживание, новорожденный в среднем имел возможность прожить на несколько лет больше,

чем в Бразилии. В 1969 году детская смертность в Бразилии была в 2 раза выше, чем в Шри-Ланке,

а в 1989 году—уже в з раза выше (World Tables, p. 144—147,524—527). Процент неграмотных

бразильцев в 1989 году в 2 раза превышал соответствующий показатель Шри-Ланки.

И потому именно распределение, а не экономический рост станет крупнейшей политической

проблемой нового тысячелетия. Нерыночное выделение ресурсов или, по крайней мере,

безжалостное ограничение деятельности рынка совершенно необходимы для предотвращения

надвигающегося экономического кризиса. То есть судьба человечества в третьем тысячелетии

будет зависеть от восстановления систем общественного регулирования. '.

В этой связи возникают две основные проблемы. Какими будут природа и сфера компетенции

новых органов, принимающих решения? Будут ли они наднациональными, национальными,

региональными, глобальными? Или же речь будет идти о той или иной комбинации всех этих

уровней? И как будет строиться их взаимодействие с народами, судьбу которых они стремятся

решать? Первая проблема носит в целом технический характер, поскольку необходимые органы

власти на данный момент уже существуют, как существуют в теории — но не на практике —

модели взаимодействия между ними. Расширяющийся Европейский союз явился своего рода

полигоном для апробирования их деятельности, при этом многие конкретные предложения

относительно разделения труда между глобальными, наднациональными, национальными и

внутринациональными органами власти нередко вызывали неодобрение со стороны какого-нибудь

из упомянутых уровней. На данный момент международные органы власти обладают весьма

ограниченными полномочиями, хотя и стремятся расширить сферу своего влияния, навязывая

свою полити-

На пути к третьему тысячелетию О О 7

ческую и экологическую политику странам, нуждающимся в займах. Евросоюз является

уникальным образованием и, будучи продуктом особой и, вероятно, неповторимой исторической

конъюнктуры, скорее всего, так и останется уникальным, если, конечно, на месте бывшего

Советского Союза не появится сходное политическое образование. Сложно предвидеть темпы рас-

ширения полномочий этих наднациональных институтов. Тем не менее такое расширение

неизбежно, и можно даже предположить, как именно оно произойдет. Дело в том, что эти органы

власти во всем мире уже функционируют через менеджеров гигантских международных

финансовых организаций, объединивших ресурсы олигархии самых богатых и влиятельных стран.

А поскольку пропасть между бедными и богатыми странами будет только расширяться, возрастет

и финансовое влияние соответствующих международных институтов. Проблема заключается в

том, что с i9?o-x годов Всемирный банк и Международный валютный фонд при политическом

содействии США поддерживали непреложные принципы свободного рынка, частного пред-

принимательства и глобальной свободы торговли. Все это прекрасно подходило для американской

экономики двадцатого века и британской экономики середины девятнадцатого века, но совсем не

обязательно годится для всего человечества. То есть глобальное регулирование окажется

эффективным только при условии отказа великих экономических держав от традиционной

политики. Но, по-видимому, в ближайшем будущем подобных изменений не предвидится.

А вот вторая проблема отнюдь не является технической. Мир конца двадцатого столетия,

основанный на определенных принципах политической демократии, столкнулся с проблемой

выработки политических решений, причем президентские и парламентские выборы не имеют к

данной проблеме никакого отношения. В цепом мир столкнулся с проблемой роли обычных людей

в эпоху, справедливо называемук —во гсяком случае, до возникновения феминизма,—«зеком

простого человека». В двадцатом веке любому правительству следовало — по мнению некоторых,

оно было даже обязано — быть «из народа» и «для народа», но в операционном смысле править от

«имени народа» становилось все сложнее и сложнее. Впрочем, эта проблема далеко не нова.

Хорошо известные политологам и сатирикам политические трудности демократии (отчасти

затронутые в предыдущих главах) были всецело осознаны в тот момент, когда всеобщее

избирательное право перестало быть особенностью США.

Но затруднения демократии с недавних пор значительно возросли. Общественное мнение,

постоянно фиксируемое в социологических опросах и пропагандируемое вездесущими средствами

массовой информации, сделалось необычайно действенным политическим фактором, но при этом,

однако, органам власти теперь приходилось принимать все больше решений, для кото-

6о8

Времена упадка

рых общественное мнение никак не могло служить ориентиром. Это могли быть решения,

непопулярные у большинства избирателей, причем избиратели, веря в их необходимость для

общего блага, нередко считали последствия таких решений вредными для себя лично. В итоге к

концу двадцатого века политики некоторых демократических стран пришли к выводу, что любые

предложения поднять налоги самоубийственны с электоральной точки зрения, а выборы

превратились в соревнования по фискальной безответственности. В то же время избирателям и

парламентам постоянно приходилось сталкиваться с вопросами, для решения которых

неспециалисты, т. е. подавляющее большинство граждан, просто не имели требуемой

квалификации — например, вопросы о будущем атомной энергетики.

Впрочем, в некоторых случаях граждане даже демократических государств настолько

идентифицировали себя с целями своих правительств, обладающих легитимностью и

пользующихся всеобщим доверием, что в обществе возникло чувство «общих интересов», как,

например, в Великобритании времен Второй мировой войны. Можно привести и другие случаи

базового консенсуса между основными политическими оппонентами, в результате чего

правительства беспрепятственно проводили политику, не вызывавшую значительных разногласий.

Мы уже убедились, что такое положение дел было характерно для некоторых западных стран в

«золотую эпоху». Правительства также полагались на согласованные оценки своих технических

или научных советников, мнения которых совсем нелишни в деле управления простыми людьми.

Когда советники приходили к сходным решениям или консенсус в целом превышал разногласия,

область политических разногласий сужалась. Когда же эксперты не могли прийти к единому

мнению, властям приходилась действовать вслепую, подобно присяжным, внимательно

выслушивающим экспертов-психологов со стороны обвинения и защиты, но не доверяющим ни

одному из них.

Но мы уже видели, что в «десятилетия кризиса» политический и интеллектуальный консенсус

оказался подорванным, особенно в областях, непосредственно связанных с выработкой

политических решений. Что касается народов, которые полностью идентифицировали себя со

своими правительствами, то к началу 1990-х годов их осталось не так много. Разумеется, в мире

немало стран, граждане которых поддерживают идею сильного, активного и социально

ответственного государства, наделенного, поскольку оно служит общему благу, свободой

действий в определенных сферах. К сожалению, большинство правительств fin de siede имели

мало общего с этим идеалом. С другой стороны, те страны, правительства которых сами по себе

вызывали подозрение, следовали американской модели индивидуального анархизма, смягченной

судебным контролем и политикой лоббирования. Или же—и таких государств достаточно много—

власть в этих странах была настолько кор-