Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

крайней мере, из приписываемых социализму преимуществ — «правом га праздность»,

упоминавшимся Полем Лафаргом (lafargue, 1883) • Более того, большинству советских людей

брежневская эпоха казалась не «застоем», а наилучшим временем в их жизни, жизни их родителей

и даже дедушек и бабушек.

Неудивительно поэтому, что реформаторы столкнулись не только с противодействием

бюрократии, но и с сопротивлением многих простых людей. С характерным для представителя

элиты раздражением один из сторонников реформ писал: «Наша система породила людей,

материально зависимых от общества, которые больше стремятся получать, а не отдавать. К этому

привела политика так называемого эгалитаризма (...) пропитавшая советское общество насквозь.

(...) Тот факт, что наше общество разделено на два класса — тех, кто принимает решения и

распределяет, и тех, кто подчиняется и получает, является огромным тормозом общественного

развития. Homo soveticus

5 О О бремена упадка

одновременно является и балластом, и препятствием. С одной стороны, он противится реформам,

а с другой стороны, выступает в роли основы существующей системы» (Afanassiev, p. 13—14)-

С социально-политической точки зрения СССР являлся стабильным государством. Отчасти эта

стабильность была обусловлена изоляцией от внешнего мира, основанной на страхе и цензуре, но

дело не ограничивалось только этим. Случайно ли то, что в СССР не было студенческих волнений,

подобных волнениям 1968 года в Польше, Чехословакии и Венгрии? И что даже после прихода

Горбачева к власти реформаторское движение почти не затронуло молодежь? (Исключение

составляли только Прибалтийские республики.) Что это было скорее «восстание тридцати- и

сорокалетних», т. е. поколения, появившегося на свет после Второй мировой войны, но до начала

комфортного брежневского «оцепенения»? Советским обывателям реформы были совершенно не

нужны.

Перемены, как обычно, шли «сверху». Пока далеко не ясно, каким образом убежденному и

искреннему стороннику реформ удалось 15 марта 1985 года возглавить КПСС, став преемником

Сталина на этом посту. Подробности тех событий мы узнаем не раньше, чем последние страницы

советского периода окончательно станут достоянием истории и перестанут быть поводом для об-

винений и самооправданий. Впрочем, здесь важны не столько тонкости кремлевской политики,

сколько те два условия, благодаря которым у власти оказался такой человек, как Горбачев. Во-

первых, убежденных сторонников социализма крайне возмущало разложение партийного

руководства, характерное для эпохи Брежнева. А коммунистическая партия, даже

вырождающаяся, не могла существовать без искренних лидеров-социалистов; точно так же невоз-

можно представить себе Католическую церковь без епископов и кардиналов, выступающих

носителями настоящей веры. Во-вторых, образованные и технически компетентные слои,

приводившие в движение советскую экономику, прекрасно понимали, что без радикальных,

фундаментальных изменений систему ожидает неизбежный крах. Кризис назревал не только из-за

низкой эффективности и негибкости системы, но и потому, что слабеющая экономика была уже не

в силах удовлетворять все потребности военной сверхдержавы. Уровень военных расходов дошел

до опасной отметки уже в 1980 году, когда впервые за много лет советские вооруженные силы

приняли непосредственное участие в войне. Пытаясь обеспечить хотя бы минимум стабильности в

соседнем Афганистане, Советский Союз ввел свои войска на территорию этого государства,

которым с 1978 года руководили местные коммунисты. Народно-демократическая партия

Афганистана состояла из двух враждующих фракций, каждая из которых восстановила против

себя местных землевладельцев, мусульманское духовенство и других сторонников прежнего

порядка такими «нечестивыми» мерами, как земельная реформа и предоставление

Крах социализма

гражданских и политических прав женщинам. С начала 195о-х годов и с молчаливого согласия

Запада Афганистан тихо пребывал в советской сфере влияния. Однако ввод советских войск на его

земли США сочли серьезным выпадом в отношении «свободного мира». Американцы — через

Пакистан — наладили бесперебойное снабжение мусульманских фундаменталистов деньгами и

оружием. Как и ожидалось, афганские власти при поддержке советской армии без особого труда

взяли под контроль крупные города, но СССР это стоило очень дорого. Афганистан превратился

— как на то и надеялись некоторые американские политики — в советский Вьетнам.

У нового советского лидера, желающего преобразований, был единственный вариант действий:

ему надо было как можно скорее покончить с «холодной войной» и прекратить конфронтацию с

Соединенными Штатами, которая обескровливала экономику. Именно это стало ближайшей

целью Горбачева и его величайшим достижением, ибо ему достаточно быстро удалось убедить

недоверчивые правительства Запада в мирном характере советских намерений. В результате

Горбачев приобрел на Западе огромную и стойкую популярность, резко контрастирующую с

нарастающим в СССР недовольством его политикой, жертвой которого он и пал в 1991 году. Но

если один человек мог положить конец четырем десятилетиям «холодной войны», то таким

человеком, несомненно, стал Горбачев.

С начала 1950-* годов экономисты коммунистических стран пытались сделать плановую

экономику более рациональной и гибкой, вводя рыночное ценообразование и расчет прибыли и

убытков на предприятиях. Таким путем, в частности, шли сторонники реформ в Венгрии. Если бы

не ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году, чешские реформаторы пошли бы еще даль-

ше. И чехи, и венгры надеялись, что эти меры в свою очередь подтолкнут либерализацию и

демократизацию политической системы. Горбачев разделял подобную точку зрения

рассчитывая н> восстановление (или установление) более совершенного общества, чем

существующий «реальный социализм». На данном этапе влиятельные сторонники реформ не

собирались, хотя бы по политическим соображениям, полностью отказываться от социализма.

Однако постепенно экономисты-реформаторы стали приходить к заключению, что плановая

система хозяйствования, недостатки которой с igSo-x годов широко обсуждались в обществе, не

поддается реформированию изнутри"*.

* Еще до своего избрания генеральным секретарем Горбачев открыто признавал, что разделяет весьма «широкую», фактически

социал-демократическую, позицию Итальянской коммунистической партии (Montagni, 1989, p. 8s).

** Самые интересные исследования по этому вопросу принадлежат перу венгерского автора Яноша Корнай. См., в частности, его

работу «Экономика дефицита»: Jonas Kornai, Economics of Shortage (Amsterdam, 1980).

5 О О Времена упадка

Свою кампанию по преобразованию социализма Горбачев начал с двух лозунгов—с

«перестройки» и «гласности»

Однако вскоре выяснилось, что между гласностью и перестройкой существуют неразрешимые

противоречия. Реформы можно было проводить, только опираясь на командно-административную

структуру, унаследованную от сталинских времен. Такая же ситуация была характерна и для

царской России— реформы там всегда начинались «сверху». Но монолит «партия-государство»

одновременно выступал основным препятствием на пути преобразования системы, поскольку он

сам создал эту систему, приспособился к ней, был в ней жизненно заинтересован и не мог найти

ей альтернативу**. Конечно, командно-административная система являлась не единственным

фактором, блокирующим реформы; в частности, реформаторы, причем не только в России,

обличали в этом «бюрократию», не чувствующую нужд страны и неспособную поддержать

инициативы народа. Но сказанное отнюдь не отменяет тот бесспорный факт, что большая часть

партийно-государстве иного аппарата встретила реформы с безразличием, граничащим с

враждебностью. Гласность была призвана мобилизовать общественное мнение против сопро-

тивляющегося партийного аппарата. Но логическим следствием распространения гласности

явилось ослабление единственной силы, способной на активные действия. Как указывалось выше,

структура советской системы и ее modus operandi были преимущественно военными.

Демократизация армии вряд ли повысит ее дееспособность. Но если вооруженные силы больше не

требуются, упразднять их можно только после того, как будет представлена эффективная

гражданская альтернатива; в противном случае реформы приведут не к перестройке, а к хаосу.

Иначе говоря, Советский Союз эпохи Горбачева упал в пропасть между гласностью и

перестройкой.

Ситуация усугублялась тем, что программа гласности была продумана гораздо более детально,

чем программа перестройки. Гласность подразумевала установление (или восстановление)

конституционного и демократического строя, основанного на верховенстве закона и широких

гражданских свободах. Это подразумевало отделение партии от государства, а также (в противо-

* В качестве интересного примера взаимовлияния идей, высказываемых официальными сторонниками реформ и диссидентами

в годы правления Брежнева, можно сослаться на то, что Солженицын призывал к «гласности» в своем открытом письме к

съезду Союза писателей СССР еще в 1967 году, перед своей высылкой из Советского Союза.

** Как говорил в 1984 году автору настоящей книги один коммунистический чиновник по поводу китайской «перестройки»,

«мы вводим в нашу систему некоторые элементы капитализма, но не знаем, к чему все это может привести. С1949 года ни один

китаец (за исключением нескольких стариков в Шанхае) не знает, что такое капитализм».

Крах социализма

положность всей советской традиции, начиная со Сталина) переход правительственных

полномочий от партии к государству, что влекло за собой отказ от однопартийной системы и

руководящей роли партии. Это также означало восстановление Советов на всех уровнях, в форме

демократически избираемых представительных органов, вплоть до Верховного Совета, который, в

качестве суверенной законодательной ассамблеи, наделял полномочиями и контролировал

исполнительную власть. Во всяком случае, такова была теория.

И действительно, новая конституционная система постепенно была установлена. После этого в

1987—1988 годах наметились и общие контуры экономической перестройки: возникла сеть

мелких частных предприятий-кооперативов («вторая экономика»), а также было разрешено

банкротство убыточных государственных заводов и фабрик. Но в реальности разрыв между

риторикой экономических реформ и ухудшающейся экономической ситуацией увеличивался день

ото дня.

В этом заключалась огромная опасность. Конституционные реформы по сути упразднили один

набор политических механизмов, заменив его другим. Но оставался открытым вопрос о функциях

новых институтов власти; ясно было лишь то, что процесс принятия политических решений в

демократическом государстве более сложен, чем в военно-административном государстве. Для

большинства людей единственная разница между этими двумя системами заключалась в том, что

в первом случае каждые несколько лет они могли бы участвовать в настоящих демократических

выборах и голосовать за партии, критикующие правительство. Впрочем, настоящим критерием

успеха перестройки являлась не новая управленческая теория, а эффективная работа экономики,

которую проще всего оценивать по конкретным результатам. Ведь большую часть советских

граждан интересовали прежде всего размеры их реальной заработной платы, продолжительность

рабочего дня, количество и ассортимент доступных точароя и услуг, легкость, с какой все это

можно было себе позволить. Однако в т э время как было вполне ясно, против чего выступали

сторонники экономических реформ и что они стремились упразднить, с их позитивными

взглядами дело обстояло сложнее. К сожалению, их конструктивная альтернатива — так

называемая «социалистическая рыночная экономика», основанная на автономных и экономически

жизнеспособных предприятиях, частных или кооперативных, и управляемая из «центра

макроэкономического планирования», — по существу оставалась пустой фразой. Сторонники

реформ стремились воспользоваться преимуществами капитализма, не отказавшись от выгод

социализма. Никто не знал, как будет происходить переход от плановой экономики к новой

системе, а также каким образом будет функционировать получившаяся в результате экономика

смешанного типа. В частности, у молодых реформаторов особой популярностью пользовалась

ультрарадикальная рыночная модель в духе Рейга-

510 Времена упадка

на или Тэтчер, обещавшая, как им тогда казалось, радикальное, но автоматическое решение всех

проблем. (Как и следовало ожидать, этого не произошло.)

Возможно, для сторонников Горбачева самым доступным образцом для подражания выступала

далекая «новая экономическая политика» 1921— 1929 годов. Тогда реализация НЭПа «принесла

ощутимые плоды, за несколько лет оживив сельское хозяйство, торговлю, промышленность и

финансы», и значительно улучшила экономическую ситуацию «при помощи рыночных

механизмов» (Vernikov, 1989, р. 13). С завершением эпохи Мао сходная политика рыночного

либерализма и демократизации привела к значительным экономическим успехам в Китае, рост

ВНП которого в 1980-6 годы уступал только показателям Южной Кореи и составлял в среднем ю

% в год (World Bank Atlas, 1990)- И все же не стоило сравнивать отчаянно бедную, отсталую в

технологическом отношении и практически полностью крестьянскую Россию 1920-х годов с

урбанистическим и промышленно развитым Советским Союзом i98o-x, самый передовой

промышленный сектор которого, военно-промышленно-научный комплекс (включая космическую

программу), работал на рынке, где имелся единственный покупатель — государство. Перестройка,

несомненно, оказалась бы бо^ее эффективной, если бы Россия того времени (подобно Китаю igSo-

x) на 8о % состояла из крестьян, чьи самые смелые мечты о богатстве ограничивались

приобретением единственного телевизора. (Уже в начале igyo-x годов около /о% советских

граждан смотрели телевизор в среднем полтора часа в день) (КегЫау, р. що—141).

Конечно, различия между советской и китайской перестройкой нельзя объяснить только лишь

«разницей во времени» или даже тем очевидным фактом, что китайцы старались сохранить в

неприкосновенности свою командно-административную систему. По-видимому, Китай удачно

воспользовался культурными традициями Дальнего Востока, которые способствуют эконо-

мическому росту при любой социальной системе. Но это решать уже историкам двадцать первого

века.

Мог ли кто-нибудь в 1985 году предполагать, что СССР и его Коммунистическая партия через

шесть лет прекратят свое существование, а все остальные коммунистические режимы Восточной

Европы тоже исчезнут? Правительства Запада оказались совершенно не готовы к такому повороту

событий; отсюда можно заключить, что прежние разговоры о неизбежном крахе идеологического

врага носили в основном пропагандистский характер. Тем временем Советский Союз все

стремительнее двигался к своему концу. Происходило это из-за комбинации гласности, которая

вызвала дезинтеграцию властных структур, и перестройки, нарушившей работу прежних

экономических механизмов и не создавшей новых. Жизненные стандарты советских граждан

ухудшались день ото дня. Страна внедряла начала демократии и

Крах социализма 5 Ч

плюрализма, сползая к экономической анархии: с 1989 года, впервые после введения

централизованного планирования, в России больше не было пятилетнего плана (Di Leo, 1992, р.

юо). Сложившаяся ситуация являлась очень опасной, так как подрывала и без того непрочное

экономическое и политическое единство СССР.

Поскольку в Советском Союзе шли процессы структурной децентрализации, составные части

страны удерживались вместе в первую очередь благодаря всесоюзным институтам: партии, армии,

силам безопасности, централизованному планированию. Центробежные тенденции стали

очевидными уже в долгие годы правления Брежнева. Фактически СССР представлял собой

систему автономных «феодальных княжеств». Местных правителей (партийных секретарей

союзных республик с подчиненными им председателями исполкомов, а также директоров

больших и малых предприятий, обеспечивающих экономическую жизнь страны) объединяла

только зависимость от московского центра, который назначал, переводил и смещал кадры, а также

необходимость выполнить спускаемый сверху план. В этих достаточно широких рамках местное

начальство пользовалось значительной свободой действий. Действительно, экономика просто не

смогла бы функционировать без развития экономических связей, независимых от центра, и

обеспечивали их именно эти люди. Сеть сделок по обмену услугами с другими кадрами, зани-

мающими сходные должности, являлась своего рода «параллельной экономикой»,

существовавшей наряду с центральным планированием. К сказанному можно добавить, что по

мере превращения Советского Союза в сложное индустриальное и урбанистическое общество

кадры, которые отвечали за реальное производство, распределение и заботу о гражданах, всё с

большим недоверием относились к министерствам и партийному руководству, чьи конкретные

функции стало теперь сложно определить. Исключение составляла разве что «функция» личного

обогащения, широко реализуемая чиновниками в брежневский период. Неприятие явной и

повсеместной коррупции номенклатуры и явилось первым толчком к реформам, причем Горбачева

поддержали многие экономисты и руководители предприятий, особенно работавшие в военно-

промышленном комплексе. Эти люди искренне хотели улучшить управление деградирующей и с

научно-технической точки зрения малоэффективной экономической системой, ибо никто лучше

их не представлял себе реальное состояние дел. К тому же для работы им не требовались санкции

партии; если бы вся партийная бюрократия вдруг исчезла, каждый из них остался бы на своем

месте, Они были необходимы, а партийная бюрократия—нет. И действительно, им удалось

пережить развал Советского Союза и даже организовать в 1990 году собственную «группу

давления»—Научно-промышленный союз СССР. После падения коммунизма эта организация (а

также ее наследники) объединяла потенциально законных владель-

512 Времена упадка

цев, прежде руководивших своими предприятиями, не имея фактического права собственности.

Тем не менее коррумпированная, неэффективная и во многом паразитическая административная

система была необходима экономике, построенной по командному принципу. И потому

альтернативой партийной власти на ближайшее будущее должна была стать не демократическая

или конституционная власть, а безвластие. Так и произошло. Горбачев (как впоследствии и

сменивший его Ельцин) перенес свои полномочия с партии на государство и в качестве

конституционного президента легально получил возможность управлять страной при помощи

указов. На бумаге такая власть превышала власть прежних советских лидеров, включая Сталина

(Di Leo, 1992, p. in). Но на это почти никто не обратил внимания—за исключением разве что

недавно сформированных демократических или, скорее, конституционно-общественных

ассамблей в лице Съезда народных депутатов СССР и Верховного Совета СССР (1989)- Ведь

страной больше никто не руководил или, по крайней мере, в ней никто никому не подчинялся.

Вышедший из-под контроля Советский Союз, подобно летящему на рифы гигантскому танкеру,

стремительно двигался в сторону дезинтеграции. «Линии разлома» наметились уже давно. С

одной стороны, это была система территориальной автономии власти, в значительной степени

воплощенная в федеративном устройстве, с другой — автономные экономические комплексы.

Поскольку официальной теорией образования Советского Союза являлась территориальная

обособленность национальных групп (как в пятнадцати союзных республиках*, так и в

автономных областях и краях), в систему была заложена возможность распада по национальному

признаку, хотя до этого времени сепаратизм проявлялся лишь в трех Прибалтийских республиках.

Первые националистические организации—«национальные фронтьг>—появились только после

1988 года в ходе кампании гласности (в частности, в Эстонии, Латвии, Литве и Армении). Однако

на этом зтапе национализм, даже в Прибалтике, был направлен не против центра, а против

медленно перестраивающихся местных коммунистических организаций или же, как в Армении,

против соседей (в лице Азербайджана). В борьбу за независимость национальные движения

включились далеко не сразу. Но уже с 1989—199°

г0

' дов национализм принимает более

радикальный характер, чему способствует выход на политическую арену сторонников

решительных реформ, продолжающееся сопротивление партийной номенклатуры в новых органах

власти,

Помимо РСФСР (Российской Федерации), значительно превосходившей другие республики как по территории, так и по

численности населения, в состав СССР также входили Армения, Азербайджан, Белоруссия, Эстония, Грузия, Казахстан,

Киргизия, Латвия, Литва, Молдавия, Таджикистан, Туркмения, Украина и Узбекистан.

Крах: социализма

обостряющиеся противоречия между Михаилом Горбачевым и его жертвой, соперником и — в

будущем — преемником Борисом Ельциным.

Сражаясь с советской бюрократией, реформаторы искали поддержки у националистов союзных

республик. В результате последние значительно укрепили свои позиции. В самой России звучали

призывы поставить интересы своей республики выше интересов других республик, которые

субсидировались Россией и при этом жили лучше ее; это был мощный аргумент радикалов в

борьбе с партийной бюрократией, укрепившейся в центральном аппарате. Борис Ельцин,

партийный функционер старой закалки, у которого качества политика старого стиля (жесткость и

хитрость) сочетались с качествами политика нового времени (демагогией, общительностью и

умением прислушиваться к прессе), проложил себе путь наверх, завоевав власть в Российской

Федерации. Это позволило ему обойти учреждения горбачевского Советского Союза. И

действительно, функции союзного государства и его основной составляющей, РСФСР, не были

четко разделены. Преобразовав Россию в одну из республик, Ельцин de facto способствовал

дезинтеграции Союза, на смену которому должна была прийти ельцинская Россия. В 1991 году так

и произошло.

Экономический распад способствовал политической дезинтеграции. После отмены планирования

и государственного заказа согласованная и упорядоченная всесоюзная экономическая система

прекратила свое существование. Края, области и другие территориальные образования стремились

к самодостаточности или, в крайнем случае, к двусторонним бартерным обменам. Директора

крупных предприятий, давно привыкшие к такому положению дел, меняли промышленные товары

на продукты питания у председателей колхозов. Ярким примером тому стало преодоление

нехватки хлеба в Ленинграде первым секретарем обкома КПСС Гидасповым. Он позвонил

Назарбаеву, республиканскому партийному лидеру Казахстана, и договорился о поставках хлеба в

обмен на обувь ч с гать (Roldyrev. 1991} Подобные факты свидетельствовали о вопиющей

неэффективности системы всесоюзного распределения. «Партикуляризм, автаркия, возвращение к

примитивным обменам оказались реальными следствиями законов, освободивших экономическую

инициативу на местах» (DiLeo,p. юг).

«Точка возврата» была пройдена во второй половине 1989 года — накануне двухсотлетней

годовщины французской революции. Интересно, что французские историки-ревизионисты как раз

в это время много писали о незначительном влиянии французской революции на политику

двадцатого века. Политический надлом последовал (как и во Франции восемнадцатого века) вслед

за созывом летом того же года новых, демократически избранных ассамблей. Экономический

распад стал необратимым между октябрем 1989 года и маем 1990 года. Впрочем, всеобщее

внимание в тот момент было приковано к другому событию, связанному с положением в СССР, но

вторичному по своей сути, —

514 Времена упадка

внезапному и опять-таки непредсказуемому падению коммунистических режимов Восточной

Европы. С августа и до конца 1989 года коммунисты отказались от власти или потеряли ее в

Польше, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии и Германской Демократической Республике.

За исключением Румынии, все это происходило без единого выстрела. Вскоре после этого

коммунизм пал в двух балканских государствах, не входивших в советскую сферу влияния,—в

Югославии и Албании. Германская Демократическая Республика была присоединена к Западной

Германии, а в Югославии началась гражданская война. За этими процессами пристально наблюдал

не только Запад; коммунистические правительства на других континентах с возрастающим

беспокойством следили за происходящим. В целесообразности безграничной гласности и ос-

лабления государства сомневались как сторонники радикальных экономических реформ в Китае,

так и последователи традиционного централизованного планирования на Кубе (см. главу 15). В

середине 1989 года, когда демократизация перекинулась с Советского Союза на Китай, здешнее

правительство, после понятных колебаний и резких внутренних разногласий, укрепило свою

власть, подавив массовые волнения при помощи насилия. Войска разогнали массовую

студенческую демонстрацию на главной площади страны; при этом, как полагают (достоверных

данных на момент написания этих строк по-прежнему нет), погибло несколько сотен человек.

Запад ужаснулся трагедии на площади Тянь-аньмэнь, а коммунистическое правительство Китая

утратило остатки доверия молодых китайских интеллектуалов, но благодаря такому повороту

событий китайские власти смогли беспрепятственно продолжать экономическую либерализацию,

не опасаясь внутренних политических проблем. Таким образом, после 1989 года коммунизм

прекратил свое существование только в СССР и его сателлитах (включая Монголию, между двумя

мировыми войнами выбравшую советский, а не китайский протекторат). На данном этапе кризис

практически не затронул три коммунистичеасих режима Азии (Китай, Северную Корею и

Вьетнам), а также изолированную и далекую Кубу.

После французской революции прошло двести лет, и события 1989—I99O годов в Восточной

Европе невольно тоже хотелось назвать «революцией». Под таковой мы понимаем свержение

существующего строя—и действительно, в социалистических странах этого региона сменился

государственный строй. И все же слово «революция» выбрано не совсем удачно, потому что ни

одно коммунистическое правительство Восточной Европы не было свергнуто. Нигде, за

исключением Польши, не сформировались внутренние силы, представлявшие серьезную угрозу

для коммунистической власти. Но и здесь появ-

Крох социализма

ление мощной политической оппозиции вызвало не мгновенное разрушение системы, а ее

постепенную трансформацию в процессе переговоров, компромиссов, преобразований: после

смерти генерала Франко в 1975 году аналогичным путем перешла к демократической форме

правления Испания. Единственной угрозой для режимов, находящихся в советской орбите,

выступала позиция Москвы, которая дала понять, что на военное вмешательство ради спасения

верных ей руководителей, как в 1956 или в 1968, она более не пойдет. С завершением «холодной

войны» Москва заметно утратила интерес к своим сателлитам; по ее мнению, если

коммунистические правительства региона хотели остаться у власти, им следовало придерживаться

той же гибкой политики либерализации и реформ, что проводилась польскими и венгерскими

коммунистами. Впрочем, консерваторов в Берлине и Праге теперь ни к чему не принуждали; они

оказались предоставленными собственной участи.

Невмешательство Советского Союза усугублялось несостоятельностью государственного

устройства социалистических стран. Правительства удерживали власть только благодаря

созданному ими вокруг себя политическому вакууму, не оставлявшему альтернативы

существующему положению вещей — за исключением иммиграции (доступной немногим) или

участия в немногочисленных интеллигентских кружках. Большинство граждан довольствовалось

такой ситуацией, так как никаких иных перспектив они не видели. Самые энергичные,

талантливые, целеустремленные устраивались внутри системы, поскольку она контролировала все

должности и места, требующие неординарных качеств или подразумевающие их публичное

выражение. Сюда относились даже такие далекие от политики виды деятельности, как прыжки с

шестом или игра в шахматы. Сказанное верно и в отношении официально допускаемой оппозиции

в лице деятелей искусства, которые, по мере того как система теряла контроль чад обществом,

получали все большую свободу творчества. Правда, после падения коммунизма отказавшимся

эмигрировать писателям-диссидентам пщишюсь заплатить за это высокую цену — их вос-

принимали как коллаборационистов *. Неудивительно поэтому, что люди по большей части

выбирали спокойную жизнь и формально поддерживали систему, в которую уже давно верили

только младшие школьники. Они продолжали ходить на выборы и на демонстрации даже после

исчезновения серьезных наказаний за инакомыслие. Одна из причин, объясняющих особо ярост-

ное обличение системы в странах типа ГДР и Чехословакии, заключалась в том, что

«подавляющее большинство граждан принимало участие в показных выборах просто чтобы

избежать неприятностей, которые, впрочем, уже дав-

* Даже такой страстный противник коммунизма, как Александр Солженицын, начинал свою писательскую карьеру в рамках

системы, которая из реформаторских соображений позволила издать его первые произведения.

510 Времена упадка

Крах социализма 5 ^- "7

но никого не пугали; все ходили на обязательные демонстрации. (...) Осведомители легко

покупались за мизерные привилегии. Люди часто соглашались доносить после весьма мягкого

внушения» (Kolakowski, 1992, р- 55—56).

При этом в систему не верил уже никто, даже ее руководители. Власти, несомненно, очень

удивились, когда «массы» отбросили былую пассивность и отказались подчиняться — вспомним,

к примеру, запечатленное фотокамерой в 1989 году удивление президента Чаушеску: собравшаяся

на площади толпа почему-то свистит, а не аплодирует ему. Причем в изумление коммуни-

стических вождей поверг не сам факт неповиновения, а активность народа. В решающие моменты

ни одно коммунистическое правительство Восточной Европы не отдало приказа стрелять в своих

граждан. Все они мирно сложили с себя полномочия; исключением стала разве что Румыния, но и

там сопротивление было недолгим. Возможно, восстановить порядок и не удалось бы — но власти

даже и не пытались сделать это. Нигде не было видно убежденных коммунистов, готовых

погибнуть в казематах за свою веру или хотя бы за довольно впечатляющие результаты

сорокалетнего коммунистического строительства. Да и что они стали бы защищать?

Экономические системы, неполноценность которых на фоне экономики Запада бросалась в глаза,

которые понемногу разваливались и не поддавались реформированию, несмотря на серьезные и

умные попытки сделать это? Системы, полностью утратившие те рациональные основания, в

которых черпали свою веру коммунистические «кадры» прошлого, т. е. убеждение в том, что

социализм превосхрдит капитализм и в будущем придет ему на смену? Кто теперь мог верить в

такие вещи, казавшиеся вполне правдоподобными в 1940-6 или даже 1950-е годы?

Социалистические страны ныне не только не сохранили единство, но и воевали друг с другом (как,

например, Китай и Вьетнам в начале igSo-x годов), а значит, и единого «социалистического

лагеря» больше не было. Советский Союз, страна Октябрьской революции, все еще оставался

одной из двух сверхдержав — но это все, что осталось от былых надежд. При этом все пра-

вительства социалистических стран, за исключением Китая, как и большинство коммунистических

партий третьего мира, прекрасно понимали, сколь многим они обязаны существованию этого

«противовеса» экономическому и стратегическому господству США. Но в настоящее время СССР

явно тяготился непосильной военно-политической ношей, и вскоре даже не зависящие от Москвы

коммунистические государства (Югославия, Албания) почувствовали, насколько серьезно их

ослабит исчезновение второй сверхдержавы.

Как бы то ни было, время настоящих коммунистов прошло, причем как в Европе, так и в СССР. В

1989 году лишь немногие люди моложе шестидесяти лет помнили Вторую мировую войну и

движение Сопротивления, связавшие воедино патриотизм и коммунизм, а для пятидесятилетних

это время было уже довольно далеким прошлым. Для многих граждан Восточной Европы ле-

гитимность их государств основывалась только на официальной риторике и рассказах стариков *.

Более молодые члены партии были уже не коммунистами в прежнем смысле слова, а просто

мужчинами и женщинами, делавшими карьеру в странах, которым выпало развиваться при

социализме. По мере того как времена менялись, они, если позволялось, с легкостью расставались

с прежними взглядами. Короче говоря, люди, управлявшие странами-сателлитами СССР, либо

утратили веру в коммунизм, либо вообще никогда ее не имели. Пока система функционировала,

они действовали по ее правилам. Когда стало ясно, что Советский Союз отпустил их в свободное

плавание, реформаторы (как в Польше и Венгрии) постарались договориться о мирном отказе от

коммунизма, а сторонники «твердой линии» (как в Чехословакии и ГДР) просто пребывали в

ступоре до тех пор, пока не становилось ясно, что граждане больше их не слушаются. Но в обоих

случаях, осознав, что их время истекло, коммунисты уходили без шума. Это, кстати, выглядело

своего рода местью западным пропагандистам, уверявшим, что «тоталитарные» режимы никогда

не сдаются просто так.

На смену им на короткое время приходили мужчины и (гораздо реже) женщины, представлявшие

инакомыслящих или оппозицию, которые инициировали те самые акции процесса, что служили

«последним звонком» прежнему режиму. За исключением Польши, где основу оппозиции

составляла Церковь и профсоюзное движение, новое руководство восточноевропейских стран со-

стояло из смелых, но немногочисленных интеллектуалов, которые вдруг оказывались во главе

масс; как и во время революции 1848 года, среди них было немало ученых и людей искусства.

Ненадолго философы-диссиденты (Венгрия) или историки-медиевисты (Польша) становились

президентами или премьер-министрами, а драматург Вацлав Гавел был избран президентом Че-

хословакии при поддержке довольно эксцентричных советников, от скандального американского

poF-музыканта /.о аристократа из рода Габсбургов (князя Шварценберга), Шли бесконечные

дискуссии о «гражданском обществе»—о совокупности добровольных общественных организаций

или частных инициатив, которые заменят собой авторитарное государство, и о возврате к

истинным принципам революции, позже искаженным большевиками**.

* Все было несколько иначе в таких коммунистических странах третьего мира, как Вьетнам, где борьба за независимость

продолжалась до середины igyo-x годов, а значит, гораздо большее число людей непосредственно в ней участвовало.

** Автор хорошо помнит одну дискуссию на вашингтонской конференции 1991 года. Посол Испании в США охладил тогда

пыл присутствующих, напомнив, что после смерти генерала Франко в 1975 году студенты и бывшие студенты, многие из

которых разделяли либерально-коммунистические взгляды, пребывали в аналогичной эйфории. «Гражданское общество»,

сказал он, просто означало, что молодым идеологам, на короткое время заговорившим от лица всего народа, хотелось думать,

что такая ситуация сохранится навсегда.

510 Времена упадка

К сожалению, как и в 1848 году, момент свободы и истины оказался мимолетным. К

политическому руководству вскоре пришли люди, которые обычно и занимают подобные

должности. «Национальные фронты» и «гражданские движения», создававшиеся по принципу ad

hoc, распадались так же быстро, как и возникали.

Нечто подобное происходило и в Советском Союзе, где до августа I99

года распад партийно-

государственного аппарата протекал не особенно быстро. Все более очевидным становился провал

перестройки; соответственно падало доверие к Горбачеву, чего не понимали на Западе, где

популярность советского лидера оставалась оправданно высокой. В итоге президенту СССР

приходилось постоянно лавировать, вступая в союзы и альянсы с различными политическими

группировками, которые возникли с развитием советского парламентаризма. Это в свою очередь

лишило его доверия со стороны как ранее поддерживавших его реформаторов, так и отступающих

партийных структур. Горбачев войдет в историю как трагическая фигура, подобно «царю-

освободителю» Александру II (1855—i88i), который разрушил то, что стремился реформировать,

и, занимаясь этим, погиб сам *.

Обаятельный, искренний, умный и непритворно преданный коммунистическим идеям (которые,

по его имению, были искажены во времена сталинизма), Горбачев оказался слишком зажатым,

чтобы полноценно участвовать в кипении демократической политики, благодаря ему и

зародившейся. Он был слишком осторожным для решительных действий и бесконечно далеким от

жизни городской и индустриальной России, с которой он, как партийный функционер,

практически не сталкивался. Его главная проблема заключалась не в отсутствии эффективной

стратегии экономических реформ—таковой не было и после его ухода,—а в незнании

повседневных реалий собственной страны.

Интересно сравнить Горбачева с другим советским лидером этого периода—с Нурсултаном

Назарбаевым, который в 1984 году на гребне реформ пришел к власги в Казахстане. Подобно

многим другим советским политикам, но в отличие от Горбачева и политических деятелей

несоциалистических стран, Назарбаев пришел наверх от заводского станка. Переключившись с

партии на государство, он стал президентом республики, провел необходимые реформы, включая

децентрализацию и введение рыночной экономики, и пережил падение Горбачева и развал КПСС

— события, которых совершенно не одобрял. После распада СССР он становится одним из самых

влиятельных политиков призрачного Содружества Независимых Государств. Укрепляя собст-

* Александр II отменил крепостное право и провел ряд других реформ. Он был убит представителями революционного

движения, которое впервые набрало силу именно в годы его правления.

Крах социализма

венную власть, прагматичный Назарбаев последовательно заботился о том, чтобы рыночные

реформы не имели тяжелых социальных последствий. Рын-

у — да, бесконтрольному росту цен

— решительное нет. Его излюбленной стратегией являлось заключение двусторонних торговых

сделок с другими советскими (или бывшими советскими) республиками — он ратовал за создание

общего рынка в Средней Азии, — а также учреждение совместных предприятий с иностранными

партнерами. При этом Назарбаев не имел ничего против радикальных экономистов — некоторых

из них он даже пригласил на работу из России. Одним из его советников выступал идеолог

корейского «экономического чуда». Казахский лидер не раз демонстрировал трезвое понимание

того, как функционирует послевоенная рыночная экономика. Путь к выживанию и, возможно, к

успеху мостится булыжником реализма, а не благими намерениями.

Последние годы существования Советского Союза явились своего рода катастрофой замедленного

действия. Падение коммунизма в Восточной Европе в 1989 году, а также вынужденное согласие

Москвы на воссоединение Германии ясно показали, что Советский Союз не обладает былым

международным влиянием, не говоря уже о статусе сверхдержавы. Это подтверждалось и

неспособностью СССР хоть как-то повлиять на кризис в Персидском заливе в

1990

—

1991

. с точки

зрения международных отношений СССР представал страной, потерпевшей полное поражение в

какой-то затяжной войне — только вот войны этой не было. Впрочем, СССР сохранил

вооруженные силы и военно-промышленный комплекс былой сверхдержавы, и это налагало

серьезные ограничения на его политику. И хотя ситуация на международной арене подогревала

сепаратистские настроения в некоторых республиках, особенно в Прибалтике и Грузии — в

частности, Литва попробовала свои силы, демонстративно провозгласив независимость в марте

1990 года *, — все-таки распад Советского Союза произошел не по вине националистов.

Основной причиной распада стала дезинтеграция центральной власти. Именно она обрекла

республики и регионы страны на самостоятельное выживание, а значит, спасение всего, что

можно, из-под руин летящей под откос экономики. В последние два года существования

Советского Союза в стране не хватало продуктов питания и промышленных товаров. Отчаявшиеся

реформаторы, в основном из числа ученых-теоретиков, для которых гласность была очевидным

благом, прибегли к «апокалиптическому» экстремизму. Они решили до основания разрушить

старую систему; по их мнению, ее должны были сокрушить тотальная приватизация и введение

стопроцентно свобод-

* Армянские националисты, которые, со своей стороны, способствовали распаду СССР своими притязаниями на Нагорный

Карабах, благоразумно не стремились к такому исходу, ибо не могли не понимать, что само существование Армении при таком

раскладе окажется под угрозой.

52О Времена упадка

ного рынка — немедленно и любой ценой. Предлагались планы по реализации этих замыслов в

течение нескольких недель или месяцев (в частности, появилась программа «500 дней»). Но

авторы подобных программ не имели ни малейшего представления о том, как функционирует

настоящий свободный рынок или капиталистическая экономика. В свою очередь, заезжие аме-

риканские и британские финансовые эксперты, настойчиво предлагавшие русским радикальные

меры, ничего не знали о реальном состоянии советской экономики. И те и другие справедливо

полагали, что существующая система (или, вернее, существовавшая ранее командная экономика)

сильно уступала экономическим системам, основанным на частной собственности и частном

предпринимательстве, а ее модифицированные и обновленные формы обречены заранее. Но ни те

ни другие не понимали самого главного: они не знали, каким образом плановую командную

экономику можно практически превратить в экономику рыночную. Им ничего не оставалось, как

повторять абстрактные банальности о преимуществах свободного рынка. Рынок автоматически

наполнит товарами полки магазинов. Товары не будут больше удерживаться производителями, как

только спрос и предложение вступят в свои права. Многие жители измученного Советского Союза

прекрасно понимали, что этого не произойдет. Когда после распада СССР на какое-то время

Россия обратилась к «шоковой терапии», именно так оно и оказалось. Более того, все серьезные

исследователи утверждали, что и к 2ооо году доля государственного сектора в советской

экономике останется достаточнр высокой. Но сторонники Фридриха фон Хайека и Милтона

Фридмана осуждали саму идею экономики смешанного типа. А значит, у них не могло быть

практических рецептов того, как такая система должна функционировать или изменяться.

И все-таки фатальный кризис оказался не экономическим, а политическим. Руководство

Советского Союза, партия, экономисты, чиновники, военные, сотрудники спецслужб, спортсмены

не хотели распада СССР. Маловероятно также, чтобы в таком исходе, даже после 1989 года, были

заинтересованы большие группы граждан за пределами 11рибалтийских республик; даже с

поправкой на возможную неточность статистических данных, на референдуме в марте 1991 года

у6% проголосовавших все-таки высказались за сохранение Советского Союза в качестве

«обновленной Федерации суверенных и равноправных республик, в которых будут полностью

защищены права и свободы граждан любой национальности» (Правда, 25/1/91). Ни один крупный

российский политик не добивался распада СССР. Но неуклонное ослабление центра укрепляло

центробежные силы и в конечном счете делало распад страны неминуемым. Этому в значительной

мере способствовала политика Бориса Ельцина, чья популярность росла с падением популярности

Михаила Горбачева. К тому времени Союз стал фикцией, единственной реальностью

Крах социализма 5^1

оставались республики. В конце апреля Горбачев, совместно с представителями девяти

крупнейших республик*, подписал соглашение о скорейшем заключении Союзного договора.

Этот договор, подобный австро-венгерскому «историческому компромиссу» 1867 года, был

призван сохранить центральную власть федерации во главе с президентом, избираемым прямым

голосованием граждан, отвечающую за вооруженные силы, внешнюю политику, координацию

финансовой политики и внешнеэкономические связи. Договор должен был быть подписан 20

августа.

Для большей части прежнего советского партийного руководства этот договор казался очередной

бумажной выдумкой Горбачева, которая ничего не изменит. Более того, эти люди считали, что его

подписание способно окончательно развалить СССР. За два дня до 20 августа практически все

политические «тяжеловесы» страны — министр обороны, министр внутренних дел, глава КГБ,

вице-президент и премьер-министр, партийные руководители,— объединившись, объявили, что в

отсутствие президента и генерального секретаря (находившегося на своей крымской даче под

домашним арестом) власть взял Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП).

Это был не столько путч—в Москве никого не арестовали и даже телестудии не были взяты под

контроль,—сколько публичная демонстрация того, что настоящая власть есть и она действует.

«Путчисты» были абсолютно уверены, что граждане поддержат или хотя бы молчаливо примут

восстановление порядка. Действительно, их не свергла ни революция, ни народное восстание,

москвичи оставались равнодушными, а призывы к всеобщей забастовке не получили отклика. Как

не раз бывало в российской истории, эту драму разыграла группка актеров за спиной

многострадального народа.

Впрочем, все это не совсем верно. Тридцать или даже двадцать лет назад одного напоминания о

том, где находится власть, было бы уже достаточно. Даже теперь большинство советских граждан

молчаливо приняли происходящее: по результатам опросов, 48% простых людей и (что более

предсказуемо) 7о% членов партии поддержали путч (Di Leo, 1992, р-141, *43) • Более того, многие

зарубежные правительстга (о чем некоторые из них потом предпочитали забыть) рассчитывали на

успех путча **. Но власть партии/государства раньше держалась на всеобщем автоматическом

послушании, а не на принуждении. В 1991 году ни власти центра, ни всеобщего послушания уже

не существовало. Впрочем, на большей части Советского Союза переворот был вполне

осуществим; ибо каковы бы ни были настроения вооруженных сил или спец-

"" То есть всех, за исключением стран Балтии, Молдавии и Грузии, а также, по неизвестным

причинам, Киргизии.

** В первый день путча официальная газета финского правительства мельком упомянула арест президента Горбачева на

третьей из четырех страниц, посвященных новостям. Газета обратилась к комментариям только после провала путча.

522 Времена упадка

служб, в столице надежные войска вполне можно было найти. Но символич* ских претензий на

власть теперь оказалось недостаточно. Горбачев оказал прав: перестройка нанесла поражение

путчистам, изменив общество. Но щ рестройка погубила и самого Горбачева.

Символический путч можно было подавить при помощи столь же символ! лического

сопротивления, поскольку путчисты совершенно не стремились, гражданской войне. Напротив,

они собирались предотвратить именно то, * го опасалось большинство населения,— сползание в

такой конфликт. И в время как призрачные органы власти СССР поддержали путчистов, представ

витель несколько более действенных российских органов власти Борис Елю1 цин, окруженный

несколькими тысячами сторонников, которые вышли ни| его защиту, мужественно останавливал

танки перед телекамерами всего мш"' ра. Храбро, но в то же время безо всякого риска, Ельцин (чье

политическое! чутье и умение принимать решения резко контрастировали с тактикой Гор*| бачева)

мгновенно воспользовался сложившейся ситуацией. Он распустил! коммунистическую партию и

экспроприировал ее собственность. Он взедг

| под опеку России остатки собственности СССР,

который формально прекра*; тил свое существование спустя несколько месяцев. Про Горбачева

забыли. Мир, который уже был готов пргнять переворот, теперь смирился с более энергичным

«контрпереворотом» Ельцина и стал считать Россию естествен* ной преемницей распавшегося

Советского Союза—в частности, в ООН и Apyv гих международных организациях. Попытка

спасти от разрушения прежнюю структуру власти покончила с ней быстрее и действеннее, чем

можно было ожидать.

Впрочем, приход к власти Ельцина не решил ни одной экономической, государственной и

общественной проблемы. В некотором отношении он их даже усугубил, поскольку другие