Гордон Г. Эмиль Гилельс. За гранью мифа

Подождите немного. Документ загружается.

Подтверждающие мнения

Таким и предстал Гилельс перед взором Боровского и Артура Ру-

бинштейна.

Можно, конечно, сразу дать здесь отзыв Боровского

—

прослу-

шав Гилельса, он письменно закрепил его. Но будет куда интерес-

нее узнать от самого Гилельса подробности этого происшествия

—

он рассказал Баренбойму, как все было: «...На квартире Сигала я

был ему [Боровскому] представлен. Дело было после сытного,

обильного и вкусного южного обеда, он чуточку осовел и ему, по-

видимому, больше всего хотелось подремать. А тут тебе такая на-

пасть: его попросили прослушать какого-то мальчика. Сидел он,

когда я вошел, грузно развалившись в кресле со скучающим лицом.

Предложил мне что-либо сыграть. Со свежими силами я начал иг-

рать очень для меня приятный репертуар, который был выучен не-

давно, но немножко обыгран. Сначала этакие "лакомые кусочки"

—

транскрипции и виртуозные сочинения, тогда ведь было поваль-

ное увлечение ими. Искоса посматриваю на Боровского. Он стрях-

нул с себя усталость, повернулся в мою сторону и, когда я кончил,

потребовал, чтобы я играл еще, еще и еще. Я играл довольно мно-

го, почти всю программу, которую готовил к конкурсу в Москве.

Он вытаращил глаза, был явно взволнован, о сне и отдыхе уже не

думал...»

Боровский тут же написал: «Совершенно потрясен совершенст-

вом игры на рояле пятнадцатилетнего Эмиля Гилельса. Александр

Боровский». Как слышится в этом «совершенно — совершенством»

волнение Боровского! Он настаивал на том, что Гилельс должен не-

медленно ехать в Москву.

Впоследствии они не раз встречались за рубежом

—

темы для об-

суждения находились... Цитирую отрывок из подробной статьи

С. Грохотова о Боровском: «Много лет спустя именно Гилельс был

первым музыкантом из Советского Союза, возобновившим контакты

с Боровским. Последний всегда с восторгом отзывался об искусстве

и о человеческих качествах своего младшего товарища и называл его

"лучшим пианистом всего мира". "Я очень люблю Эмиля Григорьеви-

ча,

—

писал он...

—

потому что у него доброе сердце и он помнит все

хорошее, что люди сделали для него"».

Теперь

—

Артур Рубинштейн. Гилельс был в восторге от его игры.

В свободный от концертов день знаменитый пианист сам приехал

в консерваторию. «Показали меня,

—

рассказывает Гилельс.

—

Рубин-

штейну я понравился, и он написал об этом много времени спустя

в своей книге...»

Подтверждающие мнения

Всю свою долгую жизнь Рубинштейн помнил первую встречу

с Гилельсом

—

рассказывал и писал о ней с некоторыми вариациями,

но «тема» всегда оставалась неизменной. В одном из интервью он по-

делился своими «ощущениями»: «...Бог мой, там был этот мальчик

—

низенький, с копной рыжих волос, в веснушках, который играл... я

не могу этого передать. Могу лишь сказать, что если он когда-нибудь

приедет в Соединенные Штаты, то мне будет лучше упаковать чемо-

даны и удалиться». И Рубинштейн заключил тогда: если Гилельс по-

едет с концертами в Европу

—

это станет для него триумфальным

шествием.

Приведу и некоторые другие высказывания Рубинштейна. «Ги-

лельса я впервые услышал в 1932 году. Обычно, гастролируя, я стара-

юсь бывать в местных консерваториях, знакомиться с игрой моло-

дых пианистов. В Одесской консерватории предложили послушать

двух учащихся, брата и сестру, причем предупредили, что сестра та-

лантливее брата.

Появился рыжеватый, бедно одетый мальчик. Уже первые звуки

ошеломили меня. Это было совершенство. И в таком возрасте! Я вы-

сказал свое мнение: большой талант, большой артист.

Спустя год, я приехал в Москву и услышал новость: появилась

знаменитость

—

Эмиль Гилельс... В 1938 году на Брюссельском кон-

курсе, где я был членом жюри, Гилельсу присудили первое место.

С тех пор мы не раз встречались, музицировали. Обменива-

лись мнениями. Гилельс

—

истинный артист. Его всегда интересно

слушать потому, что он открывает новое и стремится к совершен-

ству»

Наконец, в книге воспоминаний, вышедшей в 1980 году, Рубин-

штейн как бы подытожил: «Директор консерватории представил мне

небольшого роста рыжеволосого мальчика, который смущенно подал

мне руку и тотчас же сел за рояль. После первых же тактов "Аппас-

сионаты" я почувствовал, что передо мной щедро одаренный талант.

Я попросил его поиграть еще, и он сыграл как законченнейший мас-

тер тогда еще мало кому известную пьесу Равеля "Jeux d'eau" ["Игра

водьГ]. Я расцеловал его в обе щеки и спросил об имени: Эмиль Ги-

лельс. Это имя я записал».

И не просто записал: Рубинштейн пропогандировал его с такой

настойчивостью, что через некоторое время Гилельс получил теле-

грамму с предложением дать концерты в нескольких европейских

странах. Разумеется, в то время это было совершенно исключено. На-

ивный Рубинштейн!

Московское происшествие и снова родной город

Чтобы читатель не подумал, будто Рубинштейн только и возвра-

щался к своему первому «столкновению» с Гилельсом, обратимся

к «суммарной» оценке, данной им в одном из многочисленных интер-

вью: «О Гилельсе можно сказать кратко: Эмиль Гилельс гениальный

пианист, его игра

—

игра гения фортепиано».

Так, нежданно-негаданно Рейнгбальд получила подтверждение сво-

ей веры в будущее Гилельса от двух всемирно известных музыкантов.

Московское происшествие и снова родной город

Но что дальше? Нужно было, конечно, показать Гилельса в цент-

ре музыкальной жизни страны

—

в Москве; такая «примерка»

—

неиз-

бежна и необходима.

Московские профессора не отказали Рейнгбальд в ее просьбе.

В своих записках она сообщает: «Зимой 19.^3 года, за несколько меся-

цев до Всесоюзного конкурса, я отправилась с Эмилем в Москву. Его

прослушали. (И что бы вы думали?

—

Г. Г.) Оценка дарования была

сдержанной (!). И только конкурс впервые по-настоящему раскрыл

талант 16-летнего пианиста».

Все выдержано в спокойных, повествовательных тонах

—

полная

идиллия. На самом же деле Рейнгбальд создает нешуточную интригу:

что-то настораживает, чувствуется какое-то неблагополучие, что ли...

И причина есть.

Что же означает «его прослушали»? Кто? Может быть,

Рейнгбальд забыла, кому она повезла показывать Гилельса?

Ответ: Гилельса слушал Нейгауз. Это и есть «его прослушали».

Волей-неволей приходится принять к сведению: имя Нейгауза

Рейнгбальд скрыла.

Употребленная ею безличная форма многозначительна донельзя.

Какой кричащий показатель! Но этот «знак»

—

верится с трудом! —

не заметил никто: мимо него, словно зажмурившись, прошли и Ба-

ренбойм, и все остальные «заинтересованные». И то ска.эать: ведь

Рейнгбальд сознательно

—

из лучших побуждений

—

укрывает Нейга-

уза от упреков в непрозорливости, в том, что он не «угадал» Гилель-

са. Назови она имя, и в соседстве с оценками Артура Рубинштейна

и Боровского стало бы слишком очевидным

—

да и без того ясно,

—

что Нейгауз ошибся.

Надеюсь, в этих словах нельзя уловить ни тени укора: ничего экс-

траординарного не произоп1ло — сходных историй хоть отбавляй.

Московское происшествие и снова родной город

Когда-то Александр Зилоти, прослушав Шостаковича-мальчика, за-

ключил: музыкой ему заниматься не следует, карьеры он себе не сде-

лает, способностей нет никаких. Последствий, благо, тоже никаких.

Еще пример: замечательный дирижер Николай Малько (первым

исполнивший Первую симфонию Шостаковича), два года прозани-

мавшись с начинающим Евгением Мравинским, считал его подготов-

ку недостаточной и не увидел в нем никаких дирижерских задатков.

Что с того?! И здесь последствий, слава Богу, тоже никаких.

С Гилельсом кое в чем сложилось иначе.

Итак, Гилельс впервые сыграл Нейгаузу

—

и произвел на него впе-

чатление пианиста, как пишет С. Хентова, «каких в Москве было не-

мало (!). К намерению Гилельса переехать в Москву Нейгауз отнесся

сдержанно. Он ничего не обещал и ничего не "предсказывал"». Еще

бы!

—

когда в Москве пруд пруди таких пианистов!..

1Сак мы видим, несмотря на меры, принятые Рейнгбальд, инког-

нито разоблачено: пишущие о Гилельсе непременно останавливают-

ся на самом факте встречи Гилельса с Нейгаузом, но это ничем не мо-

жет «помочь» нашему рассказу, поскольку взятый изолированно, сам

по себе, вне естественной связи с другими «встречами» Гилельса

—

а все события протекали в одно и то же время,

—

он, этот факт, как

бы лишается своего «содержания».

Следует ненадолго вернуться к словам Рейнгбальд: «И только кон-

курс впервые по-настоящему раскрыл талант 16-летнего пианиста».

Очевидно, здесь Рейнгбальд, как это ей было свойственно, неточно

выразилась: конкурс никак не мог «раскрыть» талант Гилельса

—

он

мог только «оповестить» о нем, «обнародовать» его; раскрыт-то он

был многие годы назад, еще Ткачом.

Московское же происшествие кажется сейчас невероятным:

за считанные месяцы до ошеломляющего выступления на конкурсе

не ощутить, не почувствовать масштаб гилельсовского дара! Получа-

ется: Ткач, Боровский, Рубинштейн предсказывали, а Пейгауз

—

нет.

Нельзя не увидеть, что складывается весьма щекотливая ситуация.

Но конкурс еще впереди, а пока Гилельс возвращается в Одессу

удрученный и растерянный. Потекли привычные одесские будни.

Скажу здесь, что в классе Рейнгбальд Гилельс выучил громадное ко-

личество сочинений самой разной «направленности» (а ведь это то-

же есть знакомство с музыкой вообще, не так ли?); назову лишь те,

что вошли в золотой фонд гилельсовского репертуара

—

те, к кото-

рым он возвращался, держал «наготове». Основные из них: Бах —

Концерт d-moll; Бетховен

—

Концерт № 3; Шопен

—

Концерт № 1;

Московское происшествие и снова родной город

Чайковский

—

Концерт № 1; в этом же ряду может значиться и нача-

тый Концерт Х» 3 Рахманинова; Бетховен

—

Сонаты № 2, 14, 21, 23.

(«Совсем прекрасно намечается

—

Соната Бетховена (21-я), которая,

судя по той схеме, которая уже ясна, будет новым "шедевром"»,

—

со-

общала Рейнгбальд в письме к Когану); Брамс — Вариации на тему

Паганини ор. 35; Шуман — «Симфонические этюды», Соната № 2,

«Арабески», Токката; Лист

—

Испанская рапсодия; Метнер

—

«Сона-

та-воспоминание»; Прокофьев

—

Соната № 3. Кроме того: Бах-Бу-

зони

—

Органная прелюдия и фуга D-dur; Бах-Зилоти

—

Прелюдия

h-moll; Шопен

—

Баллада № 1; пьесы Рамо, Моцарта, Шопена, Шубер-

та, Дебюсси, Равеля, Прокофьева, Метнера, Скрябина... Повторю:

это часть сыгранного за пять лет

—

только то, что услышал потом

весь мир...

Этим, собственно, и заполнено гилельсовское повседневное су-

ществование.

Своим чередом шла и музыкальная жизнь города, причем обста-

новка не была безоблачной. Казалось, музыкой занимались все де-

ти

—

свирепствовала настоящая музыкальная эпидемия,

—

и каждая

семья лелеяла свою будущую знаменитость: всячески восхваляла до-

стоинства, выдвигала, прикладывая немало сил. Гилельс, понятно,

не нуждался в искусственно раздутой рекламе. Хентова пишет: «Си-

ла, которая уже ясно ощущалась и в игре, и в характере Гилельса,

вызывала естественное противодействие людей завистливых и мел-

ких. Находились музыканты, считавшие, что Гилельс

—

только вир-

туоз и что перспективы его развития неопределенны» (знакомая

песня.

—

Г. Г.).

В связи с этим, заглядывая вперед, скажу прямо: Гилельсу часто

приходилось испытывать «противодействие» — по разным причи-

нам,

—

и мы их рассмотрим. Но всегда просматривалась обязательная

составляющая: обыкновенная зависть. Он давал слишком много пово-

дов для этого.

Поверим Артуру Шопенгауэру: «...Чуть в какой-либо профессии

намечается выдающийся талант, как тотчас же все посредственности

этой профессии стараются замять дело и заявить себя перед всем

светом, как будто он замыслил покушение на их неспособность, ба-

нальность и бездарность. Большею частью их враждебная система

в течение долгого времени сопровождается успешным результатом.

Ибо гений, с детскою доверчивостью преподнося им свои труды с це-

лью доставить им удовольствие, как раз более всего чужд подвохам

и козням подлых душ, чувствующих себя совершенно как дома среди

Московское происшествие и снова родной город

всяческих низостей. Он их не понимает и не подозревает, поэтому

легко может статься, что, пораженный и изумленный приемом, он

начинает сомневаться в своем деле, а через это впадает в заблужде-

ние относительно самого себя и бросит свои начинания, если толь-

ко вовремя не разгадает этих негодяев и их поползновения... Всякий

может хвалить только на счет собственного значения, всякий, утверж-

дая славу за другим деятелем своей или родственной специальности,

в сущности, отнимает ее у себя.

Вследствие этого люди уже сами по себе и для себя расположены

и склонны вовсе не к похвале и прославлению, а к порицанию и по-

рочению, так как через это они косвенным образом сами себя хва-

лят... Коль скоро уже раз признано высокое достоинство... и не мо-

жет быть далее ни скрываемо, ни отвергаемо, то все вдруг наперерыв

усердствуют почтить и похвалить его, в расчете и себе стяжать

честь... Теперь всякий спешит засвидетельствовать свое одобрение

удостоенному наградою общего признания... чтобы этим спасти,

по крайней мере, честь своего вкуса, так как ему более ничего уже не

остается».

Трудно остановиться, переписывая текст великого мыслителя.

Сказанное им, увы, подтверждается бесконечной чередой примеров,

которые хранит история. Что же касается Гилельса, то у него хвати-

ло воли и упорства в труднейших обстоятельствах не усомниться

в своей правоте, не опустить руки...

Об этом

—

впереди. Пока же он еще ученик, но стоящий особня-

ком: «Как исполнитель, — пишет Хентова, — он превосходил всех

одесских пианистов. И художественная атмосфера города уже не мог-

ла удовлетворить его пытливый ум».

Конечно, Одесса была уже Гилельсу «не по росту». В городе, тем

временем, все шло по привычному руслу.

И вдруг... до Одессы докатилось известие из Москвы: в столице

состоится Первый Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей.

Первый! Все было внове

—

какой случай! Какая удача! Вот теперь все

увидят: мы были правы

—

наш ребенок... ну и т. д.

Рейнгбальд, разумеется, имела все основания выставить на кон-

курс Гилельса, но было не ясно, смогут ли в нем участвовать не до-

стигшие 18 лет,

—

в таком случае, решила Рейнгбальд, Гилельс будет

играть вне конкурса. Но вскоре это затруднение было снято. Остава-

лось главное: сам Гилельс не проявил особого интереса к этому ме-

роприятию

—

он что-то обдумывал, сомневался... Рейнгбальд настаи-

вала. Определяла программу — было из чего выбирать... Без

Вторжение в историю. Гилелъс на Всесоюзном конкурсе

каких-либо надежд

—

помня недавнюю встречу с Нейгаузом

—

Гилельс

стал готовиться и, наконец, снова собрался в Москву.

Вторжение в историю.

Гилельс на Всесоюзном конкурсе

Отовсюду

—

число было велико

—

съехались в столицу участники

конкурса. Только Москва представила свыше сорока пианистов —

они-то и считались, не без оснований, главными претендентами на

победу. Ленинград прислал двадцать человек — тоже, надо думать,

имеющих шансы... «Все мы, — вспоминал композитор М. Чулаки, —

"болельщики": у каждого из нас свой "самый верный" кандидат в лау-

реаты... Вот и сейчас на вокзале мы провожаем в Москву (из Ленин-

града.

—

Г. Г.) нашего товарища, талантливого пианиста, уже извест-

ного на концертной эстраде, и, конечно же, не сомневаемся, что

именно он получит первую премию. Но приходит весть: имя победи-

теля

—

Эмиль Гилельс. Он одессит, из простой семьи, ему всего шест-

надцать лет, вчера он не был известен, сегодня о нем говорят все...

И снова мы на вокзале

—

встречаем нашего товарища, участника кон-

курса. Он очень серьезен: "Это чудо!"

—

говорит он о Гилельсе».

И вот настал майский день 1933 года, возвестивший приход, вер-

нее сказать, вторжение в историю исполнительства и, шире, в исто-

рию музыки, нового великого имени. Ни до, ни после не было равно-

го события

—

так никто не «возникал»

—

пожалуй, только Клиберн,

не удержавшийся, однако, на «заявленной» высоте. Одно-единствен-

ное выступление сразу же вознесло Гилельса на вершины мирового

пианизма. Но этим не исчерпывается значение того, что произошло

на конкурсе: его результат вышел далеко за рамки одной конкурсной

победы.

А пока окунемся в атмосферу того конкурсного дня. Очевидцы

оставили целый свод подробных описаний, сделанных годы, а то

и десятилетия спустя,

—

собранные вместе, они рисуют картину как

бы с разных ракурсов, и каждая деталь драгоценна.

Даю возможность читателю присутствовать в зале.

Павел Коган: «В первом туре Эмиль Гилельс выступил после

большой группы довольно сильных пианистов. Публика не была под-

готовлена к его выступлению, мало кто знал его, никто не слышал

о нем ничего такого, что могло бы привлечь к нему повышенный ин-

терес. Поэтому незадолго до его выхода зал выглядел так, как обычно

Вторжение в историю. Гилелъс на Всесоюзном конкурсе

бывает в антрактах между отделениями концерта. Слушатели лениво

и рассеянно расхаживали по рядам, вяло обменивались друг с другом

впечатлениями, зевали, толпились в проходах, курили в фойе. В за-

ле было душно, пахло табаком. Время подходило к вечеру. Музыки

было прослушано много, на лицах слушателей и членов конкурсной

комиссии было заметно выражение усталости, чувствовалось жела-

ние продлить как можно дольше антракт.

Но когда Эмиль Гилельс с лицом испуганного ребенка вышел,

точнее, выбежал на эстраду и сразу, без всякого приготовления "вце-

пился" в клавиши и начал извлекать из рояля звуки, все от неожидан-

ности притихли, застыли на своих местах. С первой же ноты, не да-

вая никому ни на одно мгновение ослабить внимание, Эмиль Гилельс

вел за собой весь зал, увлекая каждого с такой силой убеждения, ка-

кой владеют избранные артисты

—

артисты "божьей милостью". В ка-

ком-то музыкальном припадке публика тряслась от рукоплесканий

и оваций, как только Гилельс оканчивал следующее по программе

произведение. Но это было далеко не все. Фантазией Листа на темы

из "Свадьбы Фигаро" Моцарта завершал Гилельс свое выступление.

Это была неповторимая картина, где музыка, песни и танец слились

в одном чувстве торжествующей поэзии и виртуозного упоения.

Не берусь словами передать успех Гилельса... Все

—

и слушатели,

и судьи

—

объединились в единодушном порыве восхищения и вос-

торга. Успех выражался настолько бурно, что Гилельс сначала, недо-

умевая, долго и пристально всматривался в публику, потом привстал,

неловко кивнул головой и поспешно, торопливыми шагами напра-

вился к выходу. В стенах этого зала, на моей памяти, не случалось ни-

чего подобного. Гилельс вырвался вперед, перемахнув "одним духом"

все возможные степени конкурсных наград... Фактически уже после

первого тура он сделался единственным претендентом на первый

приз, как утес возвышаясь над всеми остальными конкурентами».

Мария Гринберг: «Хорошо помню, как он [Гилельс] играл Пара-

фразу Листа на темы из "Свадьбы Фигаро" Моцарта и как при послед-

ней кульминации весь зал встал...»

Дмитрий Кабалевский: «Я уверен — тот, кому посчастливилось

тогда быть среди любителей музыки, заполнивших зал Московской

консерватории, на всю жизнь сохранил воспоминание об этом дне

как одно из ярчайших впечатлений музыкальной жизни тех лет. Жю-

ри было освобождено от необходимости обсуждать вопрос, кому при-

судить первую премию; после выступления Эмиля Гилельса этот "во-

прос" перестал быть "вопросом"».

Вторжение в историю. Гилелъс на Всесоюзном конкурсе

Григорий Коган: «Присутствовавшим на конкурсе памятно появ-

ление на эстраде зала консерватории незнакомого юноши, невысоко-

го, малоэлегантного, но крепко скроенного, с упрямо умятой огнен-

ной шевелюрой. Его исполнение листовской Фантазии "Женитьба

Фигаро" (на темы оперы Моцарта) превратилось в художественное

событие. Равномерно, из такта в такт, нарастала ликующая динамика

виртуозного празднества, спокойно подминая сходу все прогресси-

рующие технические трудности, пока не покатилась, как грозная и ра-

достная лавина, на выбитых из состояния равновесия, ошеломленных

и восхищенных слушателей. К концу исполнения в зале оставался

только один человек, владевший собой: это был сам исполнитель.

Первая премия определилась сразу, без колебаний; ее присуждение

ввело в историю пианизма имя Эмиля Гилельса».

Арнольд Альшванг: «В переполненном до отказа Большом зале

Московской консерватории царило всеобщее волнение. После ис-

полненной Гилельсом Фантазии на тему "Свадьба Фигаро" Моцар-

та-Листа весь зал встал... Глядя на этот жужжащий, жестикулирую-

щий людской рой, можно было сразу и безошибочно определить, что

произошло большое, радостное событие. Юноша стоял лицом к пуб-

лике и раскланивался так же спокойно, как он за минуту до этого си-

дел за роялем и извлекал из него непостижимые звучания. Вообще са-

мым замечательным свойством внешнего поведения виртуоза

является его полная невозмутимость. Это не наигранное спокойст-

вие, а естественное состояние, диктуемое физическим и психиче-

ским здоровьем и огромным эстрадным талантом».

Лидия Фихтенгольц: «Никто его, конечно, не знал — какой-то

мальчик... А в конкурсе участвовали и Иохелес, и Гринберг, и Апте-

карев, и Гутман, и многие другие

—

те, кто потом стали (и уже бы-

ли.

—

Г. Г.) концертирующими пианистами. Они были старше, и то,

что мальчишка получил Первую премию, опередив этих уже опреде-

лившихся музыкантов (притом, замечательных музыкантов), дейст-

вительно было просто фантастически!

Я хорошо помню его выступление

—

как он очень быстро, де-

ловито вышел, в каком-то сюртучке... Он тогда был очень-очень

рыжим

—

потом потемнел. И особенно хорошо я помню, как жю-

ри аплодировало ему стоя... Его появление

—

это был настоящий

взрыв!»

Лев Баренбойм: «Малый зал Московской консерватории. Вторая

половина одного из последних дней конкурса. Большая часть тех,

кого музыкальная Москва знала и прочила в призеры, свою программу

Вторжение в историю. Гилелъс на Всесоюзном конкурсе

отыграла. Казалось, что лучшее из лучшего уже позади. Даже завсег-

датаи конкурса, утомленные однообразием фортепианной музыки,

звучавшей не только в артистическом, но и в ученическом исполне-

нии, покидали зал. Он заметно пустел, и повсюду зияли прогалины...

На эстраду быстро, несколько смущенно, но отнюдь не робко, вы-

шел коренастый, небольшого роста, совсем молоденький юноша

с золотисто-рыжей шевелюрой. Во всем облике, в плотно сжатых гу-

бах и устремленном куда-то далеко вперед взгляде

—

внутренняя со-

бранность, сосредоточенность, готовность к действию, легкость

движений и никакой — так, во всяком случае, казалось — тревоги

и опасливости. Уже сама внешность его была незаурядной, выделя-

лась среди других и привлекала к себе внимание. Сразу же, не дав

опомниться и успокоиться, он начал играть; начал с Фуги Баха-Го-

довского из скрипичной Сонаты g-moll, и — хорошо это помню —

с первых же тактов повел за собой зал. О нет! Дело было не только

в великолепном пианизме, сокрушающей виртуозности, выразитель-

нейшей темпоритмической устойчивости, но, главным образом,

в другом: в непривычном для аудитории завораживающем характере

игры

—

всепобеждающей волевой активности, жизнерадостном пол-

нокровии, обузданной страстности, ясности мысли, прямом "ора-

торском" воздействии на аудиторию и (об этом

—

может быть, глав-

ном! — мало писалось и говорилось в прессе) живом и образном

мелодическом интонировании не только медленной, но и быстрой

музыки. В зале воцарилось полнейшее безмолвие, воцарилась тор-

жественная чуткая тишина ожидания. Играл Гилельс на первом

туре, кроме Фуги Баха-Годовского, пьесы Рамо, Вариации и фугу

Брамса на тему Генделя и Фантазию на темы моцартовской «Свадь-

бы Фигаро» Листа-Бузони. С каждым произведением сила воздейст-

вия возрастала с неимоверной быстротой. Зал в безудержном воз-

буждении и в порыве восхищения неистовствовал, особенно после

последней пьесы.

Ошеломление и потрясение от игры как бы тут же, при нас, по-

взрослевшего отрока, по-своему исполнившего хорошо известную

нам музыку,

—

таков был тогда наш, людей разных возрастов, общий

душевный отклик... Игру Гилельса можно было охарактеризовать

и по-другому: оглушающая и осеняющая неожиданность, порабощав-

шая своей силой и прекрасная смелым, тогда еще, конечно, нами не-

осознанным пренебрежением к привычной красоте».

Яков Флиер: «Память сохранила не так уж много художествен-

ных впечатлений, яркость которых не тускнеет в течение всей со-