проистекали из должности, но и оставались чисто должностными, служебными. Стоило
омвами потерять должность или понизиться в ней (а это случалось часто), как
оказывалось, что его «собственные» богатства — на самом деле казенные и подлежат
конфискации.
Напрашивается вывод, что в условиях Буганды выделение управленческой
функции, т. е. генетически первоначальный признак классообразования (появление групп,
различающихся по месту в системе общественного производства), очевидно уже
сопряженный также и со вторым из известных критериев класса — перераспределением
общественного продукта в пользу социальных верхов, тем не менее не подкреплен
сколько-нибудь автономной вещной связью. Процесс классообразования не завершен еще
переносом предпосылок эксплуатации из публично-правовой, следующей из
общественного разделения труда, в собственно вещную, частнособственническую сферу,
только и способную уничтожить зависимость имущественного положения индивида от
причастности его к политическому контролю.
Это, разумеется, не означает, что генезис и пятиве-ковая история государства
баганда прошли бесследно для дистанции, отделяющей господство коллективных форм
собственности от господства частных. Как и всякое развитие эксплуатации, развитие
антагонистических отношений в Буганде приближало общество к возможностям
формирования частной собственности. Но только тогда, когда этот процесс достигает
своего генетически последнего звена—присвоения материальных условий производства и
это звено из следствия эксплуататорских отношений превращается, хотя бы отчасти, в их
предпосылку, можно, как нам кажется, говорить не только о движении к частной
собственности, но и о самом ее существовании. Степень приближенности общества к
этому кардинальной важности моменту с наглядной симптоматичностью проявляется, с
одной стороны, в полноте непосредственно-политического, внеэкономического давления,
как правило по мере развития частной собственности идущего на спад, что только
естественно: коль скоро возникают чисто экономические рычаги принуждения,
ослабляется нужда во внеэкономических. С другой же стороны, присвоение условий
производства, бессмысленное без наследственной его передачи и потому непременно
включающее наследственные права, ослабляет, отодвигает на второй план, на место след-
ствия первоначально решающий и генетически самый ранний фактор эксплуатации —
принадлежность к управленческим кругам. Действительно, в Буганде налицо явное
присвоение воли непосредственных производителей — внеэкономическое принуждение,
и, заметим, в предельно откровенных грубо насильственных формах, близких, по-
видимому, к «поголовному рабству».
Та<ким образом, и внеэкономический характер принуждения, и зависимость
социальной принадлежности индивида от места, занимаемого им в системе общест-
венного разделения труда, были выражены в Буганде с предельной полнотой. Не
предполагает ли столь веское значение этих двух факторов эксплуатации, что именно они
лежали в ее основе и определяли ее способ, а не частнособственнические (поземельные)
отношения, каковые, будь они сколько-нибудь значительно развиты, неизбежно снизили
бы интенсивность их воздействия, поскольку частная собственность порождает антипод-
ный, экономический способ эксплуатации, постепенно, по мере ее развития вытесняющий
внеэкономический, и в ходе этого процесса утверждается в качестве основной
предпосылки эксплуатации, лишая этой роли критерий общественного разделения труда,
который сам становится производным от присвоения условий производства. До такой
ситуации Буганде было далеко. Условия ее развития были таковы, что движение к частной
собственности «застряло» на внеэкономической стадии.
Благодаря благоприятному экологическому фону возможность получения
прибавочного продукта в Буганде появилась на низком уровне развития производитель-
ных сил, к тому же крайне мало изменявшемся в силу ограниченности потребностей
общества (в чем оказалось двойственное, поначалу стимулирующее, но в конце концов