Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира
Подождите немного. Документ загружается.
только[с.48]до тех пор, пока не прекращалась семья. Законы Ману называют
старшего сына «тем, который рожден для выполнения долга».
Мы касаемся здесь одной из самых замечательных характеристических черт
древней семьи. Религия, на почве которой она создалась, властно требует, чтобы
семья не прекращалась. Угасшая семья — это умерший культ. Нужно
представить себе эти семьи в те времена, когда верования еще не изменились. У
каждой из них есть своя религия, свои боги, драгоценный закон, который она
должна блюсти. Величайшее несчастье, которое страшит благочестивую семью,
— есть прекращение рода, так как в таком случае должна была бы исчезнуть и
религия, угас бы очаг, и весь ряд умерших предков впал бы в забвение и вечное
несчастие. И вот великая задача человеческой жизни есть продолжение рода для
продолжения культа.
В силу подобных взглядов безбрачие должно было являться одновременно и
большим нечестием и личным несчастием, потому что отказавшийся от брака
подвергал опасности блаженство манов своей семьи; несчастием — потому, что
он сам лишался впоследствии культа мертвых и не мог уже, после смерти,
познать того, «что составляет блаженство манов». Это было нечто вроде вечной
муки для него и для его предков.
Можно легко допустить, что за отсутствием законов достаточно было долгое
время одних религиозных верований, чтобы воспрепятствовать безбрачию. Но
кроме того, кажется, когда появились законы, то они объявили безбрачие делом
дурным и достойным наказания. Дионисий Галикарнасский, исследовавший
древние законы Рима, говорит, что ему встретилось одно старинное
постановление, обязывавшее молодых людей жениться.
Трактат Цицерона «О законах», воспроизводящий почти всегда под
философской формой древние законы Рима, содержит в себе один закон,
воспрещающий безбрачие.[с.49]В Спарте законы Ликурга подвергали
строгому наказанию человека, не желающего жениться. Известно из рассказов,
что когда безбрачие перестало воспрещаться законом, то запрещение это долго
еще жило в обычаях. Из одного места у Поллукса можно заключить, что во
многих греческих городах закон наказывал безбрачие, как преступление; это
вполне соответствовало верованиям: человек не принадлежал себе, он
принадлежал семье; он был звеном в цепи, и цепь эта не должна была
обрываться на нем. Он не случайно был рожден, его произвели на свет для
продолжения культа, и он не имел права уйти из жизни, не удостоверившись,
что культ этот будет продолжаться и после него.
Но родить сына было еще недостаточно. Сын, которому предстояло
продолжать домашнюю религию, должен был явиться плодом религиозного
брака. Незаконнорожденный, побочный сын, то, что греки называлиνοθόςа
латиныspurius, не мог исполнять той роли, которая возлагалась религией на
сына. В самом деле, узы крови сами по себе еще не составляли семьи; для этого
нужны были еще узы культа. Поэтому и сын, рожденный от женщины, не
присоединенной к культу мужа обрядами брака, не мог и сам участвовать в
культе. Он не имел права совершать могильные приношения и не мог быть
продолжателем семьи. Далее мы увидим, что на том же самом основании он не
имел прав и на наследство.
Итак, брак был обязателен, но целью его не являлось удовольствие, его
главной задачей не был союз двух людей, которые чувствовали влечение друг к
другу и желали соединиться, чтобы делить вместе и радость и горе. Целью
брака в глазах религии и закона было соединение двух существ в одном
домашнем культе для того, чтобы они породили третье, способное продолжать
этот культ. Сказанное прекрасно видно из священной формулы, которая
произносилась, при обряде брака: Ducere uxorem liberorum quaerendorum causa
(брать жену ради приобретения детей), говорили[с.50]римляне;παίδων
ἐπ’ἀρότα γνησίων(ради посева родных детей) говорили греки.
Так как брак заключался только для продолжения рода, то считалось вполне
справедливым расторгнуть его при бесплодии жены. Развод в подобных случаях
являлся всегда правом у древних, возможно даже, что он был обязанностью. В
Индии закон предписывал «заменить бесплодную жену другою по истечении
восьми лет». У нас нет никаких письменных свидетельств о том, существовали
ли подобные постановления также в Греции и в Риме. Геродот, однако,
упоминает о двух спартанских царях, которые были принуждены развестись со
своими женами из-за их неплодия. Что же касается Рима, то достаточно
известна история Карвилия Руга, развод которого упоминается впервые в
римских летописях: «Карвилий Руга, — говорит Авл Геллий, — человек весьма
знатный, разошелся со своей женой по разводу, потому что он не мог иметь от
нее детей. Он нежно любил ее и был весьма доволен ее поведением, но он
принес свою любовь в жертву святости клятвы, потому что он поклялся (в
формуле при совершении брачного обряда), что берет ее себе в жены для того,
чтобы иметь от нее детей».
Религия учила, что семья не должна прекращаться, и всякое чувство любви,
всякое естественное право должны были отступить перед этим абсолютным
требованием. Если брак был бесплоден по вине мужа, семья все-таки должна
продолжаться; в таком случае брат или родственник мужа должен был его
заменить, и жена должна была отдаться тому человеку. Рожденный от него
ребенок считался сыном мужа и продолжал его культ. Таковы были законы у
древних индусов; мы находим подобные же постановления и в законах Афин и
Спарты. Такова была власть этой религии! Настолько религиозный долг шел
впереди всего остального!
С тем большим основанием законодательство предписывало бездетной вдове
брак с ближайшим родственником[с.51]ее мужа. Родившийся от этого брака
сын считался сыном покойного.
Рождение дочери не выполняло цели брака. Действительно, дочь не могла
быть продолжательницею культа по той причине, что в день своего замужества
она отрекалась от своей семьи, от культа отца, и входила в семью и религию
своего мужа. Семья, как культ, могла продолжаться только через мужское
потомство; факт весьма важный, последствия которого мы увидим ниже.
Сын был, следовательно, необходим, его ждали, его требовала семья, предки,
очаг. «Им (сыном), — говорят древние законы индусов, — отец, уплачивает
долг манам своих предков и обеспечивает самому себе бессмертие». И в глазах
греков сын был тоже не менее драгоценен, потому что со временем он должен
был приносить жертвы, совершать могильные приношения и сохранять своим
культом домашнюю религию. Вот почему древний Эсхил называет сына
спасителем очага отцов.
Появление сына в семье ознаменовывалось религиозным обрядом. Прежде
всего его должен был принять отец; он, как глава семьи, пожизненный
блюститель очага и представитель предков, должен был заявить, принадлежит
ли новорожденный член к семье. Рождение являлось лишь физической связью,
заявление отца создавало связь нравственную и религиозную. Эта формальность
была одинаково необходима и в Риме, и в Греции, и в Индии.
Кроме того для сына нужно было, подобно тому, как выше мы видели это для
жены, нечто вроде посвящения. Оно совершалось вскоре после рождения, в
Риме на девятый, в Греции на десятый и в Индии на одиннадцатый или
двенадцатый день. В этот день отец собирал всю семью, призывал свидетелей и
приносил жертву своему очагу. Ребенка представляли домашним богам;
женщина держала его на руках и обегала вместе с ним несколько раз вокруг
священного огня. Цель этой церемонии была двоякая: во-первых, чистить
ребенка, т.е. снять с него[с.52]ту нечистоту, которая лежала на нем, по
мнению древних, вследствие одного уже факта пребывания в утробе матери, во-
вторых — посвятить его в домашний культ. Начиная с этой минуты, ребенок
как бы был принят в священную общину, в маленькую церковь, которая
называлась семьей. Он исповедовал ее религию, исполнял ее обряды, имел
право произносить молитвы; он почитал ее предков и со временем должен был
сам сделаться чтимым предком.
Глава IV
Усыновление и выход из семьи.
Необходимость продолжать беспрерывно домашний культ служила
основанием права усыновления у древних. Та же самая религия, которая
обязывала мужчину жениться, которая расторгала брак в случае бесплодия
жены, которая заменяла мужа родственником в случае его неспособности или
преждевременной смерти, представляла семье еще одно последнее средство для
избежания страшного несчастия, каким являлось прекращение рода; средством
этим было право усыновления.
«Тот, кому природа не дала сына, может усыновить себе такового, дабы
могильные церемонии не прекращались», — так говорит древний законодатель
индусов. У нас сохранилась любопытная речь одного афинского оратора в
процессе, в котором оспаривалась у одного усыновленного законность его
усыновления. Защитник показывает нам прежде всего, какими мотивами
руководились при усыновлении постороннего: «Менекл, — говорит он, — не
хотел умереть бездетным; он стремился оставить после себя кого-нибудь, кто
бы его похоронил и затем совершал бы обряды погребального культа». Далее
защитник указывает, что произойдет, если судебный трибунал признает
усыновление недействительным, что произойдет не с усыновленным, а[с.53]с
тем, кто его усыновил; Менекл умер, но главную роль играют все же интересы
Менекла. «Если вы признаете несуществующим мое усыновление, то вы
сделаете то, что Менекл умер, не оставив сына после себя, и вследствие этого
никто не будет приносить в честь его жертв, никто не совершит могильных
приношений, и Менекл останется без культа».
Усыновить себе сына — это значило заботиться о непрерывном
существовании домашней религии, о благоденствии очага, о продолжении
могильных приношений, о спокойствии манов предков. Весь смысл
существования этого института (усыновления) заключался в необходимости
устранить возможность исчезновения семьи, смерти культа, отсюда следовало,
что усыновлять имел право лишь тот, у кого не было собственных сыновей.
Закон индусов точен в этом отношении. Не менее его точен и закон афинский.
Вся защитительная речь Демосфена против Леохара служит тому
доказательством. Что же касается римского права, то здесь мы не имеем ни
одного прямого свидетельства, которое доказывало бы то же самое; мы знаем
только, что во времена Гая один и тот же человек мог иметь сыновей по крови и
по усыновлению. Впрочем, кажется, что этот пункт не был еще принят в праве
во времена Цицерона, так как в одной из своих речей оратор выражается таким
образом: «На каком праве основывается усыновление? Не должен ли
усыновитель совершить его лишь в том возрасте, когда детей более невозможно
иметь, и не должен ли он был принять предварительно все меры к тому, чтобы
иметь собственных детей? Усыновлять — это значит требовать от религии и
закона того, чего нельзя было получить от природы». Цицерон нападает на
усыновление Клавдия на том основании, что усыновивший его человек имеет
уже сына, и Цицерон восклицает, что подобное усыновление противно религии.
Усыновляя кого-нибудь, нужно было прежде всего посвятить его в свой
культ, «ввести его в свою домашнюю[с.54]религию, приблизить к своим
пенатам». Поэтому усыновление совершалось при помощи религиозного
обряда, очень похожего, по-видимому, на тот, который совершался при
рождении сына. В силу этого обряда новый член допускался к очагу и
присоединялся к религии. Боги, священные предметы, ритуал, молитвы — все
становилось у него общим с его приемным отцом; о нем говорили, что он in
sacra transit, перешел в культ своей новой семьи.
Этим же самым он отрекался от культа прежней семьи. Действительно, мы
видели, что по древним верованиям человек не мог приносить жертвы двум
очагам и чтить два ряда предков; и как только он был принят в новый дом,
отчий дом становился ему чужим. Он не имел более ничего общего с тем
очагом, у которого он родился; он не мог совершать более могильных
приношений своим предкам. Узы рождения были уничтожены, новые узы, узы
культа, имели теперь главное значение.
Человек становился настолько чуждым своей прежней семье, что в случае его
смерти его родной отец не имел права устроить ему погребение и сопровождать
до могилы его останки. Усыновленный человек не имел более права
возвратиться в свою прежнюю семью, и лишь только в том случае закон
дозволял это ему, если, имея сына, он оставлял его вместо себя в усыновившей
его семье. Считалось, что так как продолжение семьи обеспечено, то он может
из нее выйти. Но в таком случае он порывал всякую связь со своим
собственным сыном.
Усыновлению соответствовал, как его дополнение, выход из семьи. Для того,
чтобы человек мог войти в новую семью, необходимо было, чтобы он имел
возможность выйти из прежней, т.е. чтобы он был освобожден от ее религии.
Главным следствием выхода из семьи было отречение от культа родной семьи, в
которой человек родился. Знаменательно название, которым римляне
обозначали этот актsacrorum detestatio. Выделенный сын не был более ни по
религии, ни по праву членом семьи.
Глава V
Родство. Что называли римляне агнацией.
Платон говорит, что родство — это есть общность тех же самых домашних
богов. Два брата, говорит еще Плутарх, это два человека, на которых лежит долг
приносить те же самые жертвы, чтить тех же отеческих богов и быть по смерти
погребенными в одной общей могиле. Когда Демосфен хочет доказать, что два
человека родственники между собой, то он указывает на тот факт, что они оба
исповедуют один и тот же культ и приносят жертвы одной и той же могиле. В
самом деле, родство устанавливала домашняя религия. Два человека могли
считать себя родственниками, если у них были одни и те же боги, один и тот же
очаг, если они приносили общие могильные жертвы.
Ранее мы говорили, что право приносить жертвы очагу передавалось только
от мужчины к мужчине, и что культ мертвых относился только к предкам по
мужской линии. Из этого религиозного правила следовало, что родства по
женской линии, через женщин, не существовало. По мнению древних, женщина
не передавала ни жизни, ни культа. Сын получал все от отца. К тому же нельзя
было принадлежать к двум семьям или молиться двум очагам, и у сына не было
поэтому ни другой религии, ни другой семьи кроме отцовской. Каким образом
мог бы он иметь еще семью с материнской стороны? Его мать сама, в тот день,
когда были совершены священные обряды брака, всецело отреклась от
собственной семьи: с этого времени она стала приносить могильные жертвы
предкам своего мужа, как бы ставши их дочерью, и не приносила более жертв
своим кровным предкам, потому что она более не признавалась их потомком. У
нее не оставалось более ни религиозных, ни правовых связей с семьей, в
которой она родилась. С тем большим основанием у ее сына не было ничего
общего с этой семьей.
Принципом родства не был материальный акт[с.56]рождения, им был —
культ. Это с полной ясностью видно в Индии. Там глава семьи дважды в месяц
приносит могильные жертвы; он приносит один пирог в жертву манам своего
отца, другой — манам своего деда, третий — прадеда, но все только со стороны
отца, никогда не приносит он жертв своим предкам со стороны матери. Восходя
все дальше, но всегда по мужской линии, он совершает приношения предкам
четвертой, пятой и шестой степени. Но этим последним приношения
совершаются более легкие: простое возлияние воды и несколько зерен рису.
Таковы могильные жертвы, и совершением этих обрядов обусловливается
родство. Если два человека, приносящие порознь могильные жертвы, могут в
восходящем ряду предков найти одного общего для них обоих, то эти два
человека — родственники. Они называют друг другасаманодата, если общий
предок из тех, кому совершаются возлияния водой, исапинда, если он из тех,
кому приносится в жертву пирог. Считая по нашему,
родствосапиндапростирается до седьмой степени, а родствосаманодатадо
четырнадцатой. И в том и другом случае родство узнается по тому признаку,
что два или несколько человек приносят жертву одному и тому же предку; и
этот порядок, очевидно, исключает родство по женской линии.
То же самое было и на западе. Много спорили о том, что такое понимали
римские юристы под именем агнации. Вопрос разрешается легко, как только мы
сопоставим агнацию с домашней религией. Подобно тому как религия могла
передаваться только от мужчины к мужчине, точно также, по свидетельству
древних юристов, два человека могли быть агнатами между собой только в том
случае, если, восходя всегда по мужской линии, можно было найти общего
предка. Закон агнации был, следовательно, тот же, что и закон культа; мы видим
явное соотношение между обоими. Агнация была не что иное, как родство в том
виде, как его установила в начале религия. Чтобы представить эту истину более
очевидно, приведем здесь родословную таблицу римской семьи:
[с.57]
[с.58]В этой таблице пятое поколение, жившее в 140 году до Рож.Хр.,
представлено четырьмя лицами. Состояли ли они все в родстве между собой?
Так это было бы по нашим современным понятиям, но по понятиям римлян они
не все были родственниками между собой. Рассмотрим, в самом деле, у всех ли
у них был один и тот же домашний культ, т.е. все ли они приносили жертвы
одним и тем же предкам. Предположим, что третий Сципион Азиатский,
единственный представитель своей семьи, приносит в определенный,
установленный день могильные жертвы; восходя по мужской линии, он находит
своим третьим предком Публия Сципиона. Точно также и Сципион Эмилиан,
принося жертвы предкам, встречает в ряду их того же Публия Сципиона.
Следовательно, Сципион Азиатский и Сципион Эмилиан — родственники
между собой; индусы назвали бы таких родственниковсапипда.
С другой стороны, Сципион Серапион имеет своим четвертым предком
Луция Корнелия Сципиона, который приходится предком в четвертой степени
также и Сципиону Эмилиану, следовательно, и они — родственники между
собой. Таких родственников индусы назвали бысаманодата. На языке же
юридическом и религиозном Рима эти три Сципиона — агнаты: два первых
находятся в шестой степени родства между собой, а третий — в восьмой
степени с ними обоими.
Но относительно Тиверия Гракха дело обстоит иначе. Этот человек, который,
по нашим современным понятиям, являлся бы самым близким родственником
Сципиона Эмилиана, совершенно не считается его родственником даже в самой
отдаленной степени. Действительно, для Тиверия Гракха безразлично, что он
сын Корнелии, дочери Сципиона; ни он, ни сама Корнелия не принадлежат к
этой семье по своей религии. У него нет других предков кроме Семпрониев; им
приносит он могильные жертвы, и в восходящем ряду предков он не встретит
никого иного кроме Семпрониев. Следовательно, Сципион Эмилиан и Тиверий
Гракх —[с.59]не агнаты. Уз крови недостаточно для того, чтобы установить
родство, для этого нужны еще узы культа.
Из сказанного понятно, почему в глазах римского закона два единокровных
брата — агнаты между собой, а два единоутробных — нет. Нельзя сказать
также, чтобы происхождение по мужской линии являлось непреложным
принципом, на котором зиждилось бы родство. Не по рождению, а по общности
культа узнавали настоящих агнатов. Действительно, сын, выделенный из семьи
и отрешенный вследствие этого от домашнего культа, — не был более агнатом
своего отца; посторонний же человек, усыновленный, т.е. принятый в культ,
становился агнатом усыновителя, а также и всей его семьи. Настолько, в
сущности, установительницей родства являлась религия.
Без сомнения, настало время для Индии и Греции, как и для Рима, когда
родство но культу не считалось более единственно признаваемым. По мере того,
как ослабевала эта древняя религия, голос крови начинал говорить громче, и
родство по рождению было признано законом. Это родство, совершенно
независящее от домашней религии, римляне назвалиcognatio, когнация. Читая
произведения юристов, начиная с Цицерона и до Юстиниана, мы видим, как эти
две системы родства соперничают друг с другом и оспаривают одна у другой
господство в праве. Но во времена Двенадцати Таблиц единственным родством,
которое было известно, была агнация, и она одна давала право на наследование.
Ниже мы увидим, что то же самое было и в Греции.
Глава VI
Право собственности.
Право собственности является тем древним институтом, о котором мы не
должны судить на основании современных представлений. Древние основывали
право собственности на[с.60]началах, чуждых современным понятиям, и
результатом этого является тот факт, что законы, которыми ограждалась
собственность, весьма чувствительно разнятся от наших.
Известно, что существуют племена, которые так и не дошли до установления
у себя частной собственности; другие достигли этого лишь после долгих и
тяжких усилий. В самом деле, в только что нарождающемся обществе является
задачей далеко не легкой определить, имеет ли право отдельное лицо присвоить
себе часть земли и установить между собою и этим участком такую тесную
связь, чтобы он мог сказать: эта земля моя, эта земля есть как часть меня.
Татары понимают право собственности, когда дело идет о стадах, и не
постигают его более, когда дело касается земли. У древних германцев, по
свидетельству некоторых писателей, земля не принадлежала никому. Каждый
год племя назначало каждому из своих членов участок для обработки, а на
следующий год участки менялись. Германцы были собственниками жатвы, но
не земли. Так обстоит дело еще и теперь у части семитических племен и у
некоторых славянских народов.
Что касается народов Греции и Италии, то у них, наоборот, принцип частной
собственности знали и проводили уже с самых древнейших времен. Не осталось
ни одного исторического воспоминания о той эпохе, когда земля являлась
общей собственностью; и ничего похожего на ежегодное деление полей,
известное нам у германцев, мы здесь не находим. Но зато мы здесь встречаем
одно весьма замечательное явление. В то время как племена, не дающие своим
членам права личной собственности на землю, давали им это право по крайней
мере на плоды их трудов, т.е. на жатву, у греков было наоборот; в некоторых
городах граждане были обязаны складывать вместе все собранное с полей или
большую часть собранного, и запасы эти должны были потреблять сообща.
Отдельное лицо не было полным, абсолютным хозяином собранного им хлеба,
но в то же время, по странному противоречию, оно имело право
полной[с.61]собственности на землю. Земля принадлежала ему более, чем
жатва. У греков, как кажется, право собственности развивалось путем
совершенно противоположным тому, который представляется естественным.
Оно не было приложено сначала к жатве, а потом уже к почве; порядок тут был
обратный.
Три учреждения находим мы основанными и прочно установленными уже в
самые древнейшие времена среди греческих и италийских обществ: домашняя
религия, семья и право собственности; эти три учреждения уже при самом
своем возникновении стояли в явной взаимной связи и, казалось, были
неотделимы друг от друга.
Идея о праве частной собственности заключалась уже в самой религии. У
каждой семьи был свой очаг и свои предки. Этим богам могла поклоняться
только данная семья, ей только они покровительствовали, они были ее
собственностью.
И вот между этими-то богами и землей люди древних времен усматривали
таинственное соотношение. Возьмем прежде всего очаг: этот алтарь являлся
символом оседлой жизни; самое его название указывает на то. Он должен быть
поставлен на земле и, раз поставленный, он не мог более менять своего места.
Бог семьи желает иметь постоянное жилище. Физически — трудно было
перенести камень, на котором светило божество, с точки зрения религиозной
это было еще труднее; человеку дозволялось сдвинуть его только в том случае,
если его принуждала к тому крайняя необходимость: если его изгонял враг или
земля, на которой он жил, не могла его пропитать. Устанавливался очаг с той
мыслью и надеждой, что он будет вечно стоять на том же самом месте.
Божество водворялось здесь не на один день и даже не на время целой
человеческой жизни, но на все время, пока будет существовать семья и пока
останется в живых хоть кто-нибудь из ее членов, чтобы поддерживать его пламя
жертвами. Таким образом, очаг становился обладателем земли, он обращает эту
часть земли в свою, она становится его собственностью.
[с.62]И семья, которая по долгу и по законам религии группировалась всегда
кругом своего алтаря, прикрепляется прочно к земле, как и самый алтарь. Идея
о постоянном месте пребывания возникает совершенно естественно, сама собой.
Семья связана с очагом, очаг с землей; отсюда вытекает тесная связь между
известной частью земли и семьей. Здесь должно быть ее постоянное жилище, и
у нее не должно быть даже мысли о том, чтобы покинуть его, разве, что к этому
ее принудит непреоборимая сила. Семья, как и очаг, всегда будет занимать это
место, оно ей принадлежит, оно — ее собственность, собственность не одного
отдельного человека, но целой семьи, различные члены которой, один за
другим, должны здесь родиться и умереть.
Проследим идеи древних. Два очага представляли собою два различных
божества, которые никогда не могут ни соединиться, ни смешаться; это
настолько верно, что даже брак между двумя семьями не устанавливает связи
между их богами. Очаг должен быть изолированным, т.е. совершенно
отделенным от всего, что не он. Посторонний не должен приближаться к нему в
то время, когда совершаются священные обряды культа, не должен даже
глядеть на него; потому и боги эти назывались богами сокровенными,μύχιοι,
или богами внутренними,Penates. Для точного исполнения этого религиозного
правила нужно было, чтобы кругом очага на известном расстоянии
существовала ограда, безразлично будет ли то простая изгородь, деревянный
забор или каменная стена. Какова бы она ни была, она указывала границу,
отделяющую область одного очага от области другого. Эта ограда почиталась
священной. Переступить через нее было нечестием. Сам бог блюдет ее и
охраняет, оттого и богу этому присвоен эпитетἑρκεῖος(оградный). Эта ограда,
проведенная и охраняемая религией, является вернейшим символом, самым
неоспоримым знаком права собственности.
Перенесемся в первобытные времена арийской расы. Священная ограда,
которую греки называлиἕρκοςи латиныherctum, заключала в себе довольно
обширное пространство,[с.63]где находился дом семьи, ее стада, небольшое
поле, которое она обрабатывала. Посредине возвышался очаг-покровитель.
Перейдем к следующим позднейшим векам: народы, распространяясь, дошли до
Греции и Италии и стали строить себе там города; дома стали ближе друг к
другу, но тем не менее они не смежны; священная ограда еще существует, но в
минимальных размерах; она является теперь в виде небольшой стены, канавы,
борозды или просто полосы земли в несколько футов шириной. Во всяком
случае соседние дома не должны соприкасаться между собою, смежность
считалась невозможной, одна и та же стена не могла быть общей для двух
домов, так как в таком случае исчезла бы священная ограда домашних богов. В
Риме закон определял два с половиною фута свободного пространства, которое
должно было разделять два дома; это пространство посвящалось «оградному
божеству».
Следствием этих религиозных постановлений явилось то, что у древних не
могла никогда установиться общинная жизнь. Фаланстеры были совершенно
неизвестны древнему миру; даже сам Пифагор не смог установить учреждений,