Ерофеев С.А. (сост. и ред). Контексты современности

Подождите немного. Документ загружается.

(С. 9–10) …Медицинская модель объяснения болезни имеет ряд важ-

ных черт. Болезнь рассматривается как следствие серьезных дисфункций

человеческого тела, которое интерпретируется как биохимическая машина.

Во-вторых, медицинская модель предполагает, что все человеческие дис-

функции могли бы быть прослежены до соответствующих причинных ме-

ханизмов внутри организма; в конечном счете, различные формы психиче-

ских недугов объясняются в терминах биохимических изменений. Меди-

цинская модель является редукционистской в том смысле, что всякое не-

здоровое поведение каузально редуцируется к некоторым специфическим

биохимическим механизмам. Далее, медицинская модель является исклю-

чающей, поскольку альтернативные точки зрения отвергаются как несо-

стоятельные. Наконец, медицинская модель, проводя жесткую границу

между душой и телом, полагает, что причина болезни может находиться

только в теле.

Социологическая модель недуга занимает критическую, противопо-

ложную позицию по отношению к биохимической модели болезни. Она

рассматривает понятия медицинской науки как продукты культурных из-

менений, отрицая дуализм души и плоти через развитие понятия воплоще-

ния, оспаривая редукционизм и исключающие схемы, утверждая, что бо-

лезнь, как и вина, не может иметь единственной причинной схемы, и, на-

конец, что болезнь и пациент не могут быть поняты вне исторического, со-

циального и культурного контекста личности…

…Французский философ Фуко …поднял проблемы, которые я считаю

центральными для медицинской социологии. Фуко был занят изучением

отношений между определенными медицинскими дискурсами и осуществ-

лением функций власти в обществе. (…)

(С. 10–11) …По мнению Фуко, мы знаем или видим то, что допускает

наш язык, так как мы не способны стихийно постигать [реальность] вне

языка. Как и все другие формы человеческого знания, научный дискурс –

это просто коллекция метафор. Научное знание о мире – это форма нарра-

тива, и как всякий нарратив, наука зависит от различных конвенций в язы-

ке (например, стиль письма). Нарратив есть набор событий в языке, а язык

есть самореферентная система. Ничто не происходит вне языка. Поэтому

то, что мы знаем о “мире” есть просто результат произвольных конвенций,

которые мы принимаем в целях описания мира. Различные общества в раз-

личные исторические периоды имеют различные конвенции и поэтому –

разные реальности.

Эта эпистемология, связанная с работами Фуко, представляется исклю-

чительно важной для социологии медицины. Мы более не можем рассмат-

ривать “болезни” как природные события в мире, случающиеся вне языка,

с помощью которого они описаны. Болезнь как реальность есть продукт

медицинских дискурсов, которые в свою очередь отражают господствую-

щую в обществе форму мышления (эпистему – в терминах Фуко). Напри

мер, гомосексуальность в христианской терапии рассматривалась как грех,

в ранней психологии – как поведенческое расстройство, а в современной

медицине – просто как сексуальное предпочтение. Так же точно, безумие

подавлялось как капризное поведение вплоть до возникновения морально-

го лечения Тьюка, что демонстрирует Фуко в «Безумии и цивилизации»…

…Он хотел проследить весьма тесную связь между властью и знанием.

Например, доступ к корпусу “научного” знания давал врачам в конце ХIХ в.

огромный социальный престиж и влияние. Клинический взгляд (как назвал

медицинскую власть Фуко в работе «Рождение клиники») позволил меди-

кам узурпировать значительную социальную власть в определении реаль-

ности и, следовательно, в определении отклонения и социального рас-

стройства. Согласно Фуко, в истории западной рациональности медики и

полиция заменили священников как блюстителей социальной реальности…

(С. 12) Фуко был одержим исследованием того парадокса, что в совре-

менных обществах человек является одновременно и субъектом истории

(как ее активный агент) и ее объектом (как тема дискурса). Наше понима-

ние “Человека” – это результат отношений “знание–власть”, в которых ме-

дицина и социальная наука сыграли важную роль в качестве агентов кон-

троля. Современная пенитенциарная система, больница, тюрьма и школа

являются элементами расширяющегося аппарата контроля, дисциплины и

регламентирования. Эта “паноптическая” система надзора обеспечила по-

рядок не через открытое насилие, но через микрополитику дисциплины, с

помощью которой организовано моральное подчинение людей…

(С. 13) …По мнению Фуко, западное общество все больше регулирует-

ся государством, полицией, профессиональными ассоциациями и социаль-

ными работниками; в нем все более доминируют стандарты рассудка (че-

рез применение науки в повседневной жизни). В результате оно становится

все более однообразным и стандартизованным, потому что мы не можем

или не сможем быть терпимыми к идеям и образу жизни, которые слиш-

ком сильно отличаются от “нормальных” (как их первоначально определя-

ет медицина). По крайней мере, часть этой стандартизации обеспечивается

государственным аппаратом и местными органами. Этот принцип регуля-

ции Фуко назвал паноптицизмом: общество, которое он формирует, он на-

звал карцерным. Короче говоря, медицина является частью широкой сис-

темы морального регулирования населения посредством медицинского

режима. …Мы можем рассматривать философию и историю Фуко как

вклад в социологию тела. Такую социологию интересует, как человеческие

отношения и эмоции подчиняются нормализации через медицину, которая

устанавливает приемлемые критерии “нормальной эмоции”. Социология

исследует, каким образом сексуальность становится объектом медицин-

ской технологии, благодаря чему самовоспроизводство рода попадает в

руки медиков. По мнению Фуко, медицина теперь завладела самой жиз-

нью. Результатом этого процесса является новая стадия политической ис

тории общества, а именно “политическая анатомия человеческого тела” и

“биополитика населения” (как он описывает этот процесс в «Истории сек-

суальности»). Современные порядки, система надзора и контроля и совре-

менные формы знания о человеке концентрируются на теле и его воспро-

изводстве. Именно по этой причине социологи особенно заинтересовались

медициной и медикализацией общественных отношений как аспектом мо-

рального регулирования; по этой причине мы также должны принимать

работу Фуко всерьез. (…)

(C.222) Тем не менее, у теории Фуко есть свои слабые места. Во-

первых, он стремится создать то, что мы могли бы назвать структуралист-

ской теорией тела; он рассматривает тело как результат или следствие из-

менений социальной организации, и поэтому не дает феноменологию жи-

вого тела. Фуко склонен отрицать важность сознания на феноменологиче-

ском уровне, его больше интересуют следствия медицинских дискурсов.

…Фуко не анализирует феномены оппозиции и сопротивления медицин-

ской власти, поскольку в нарисованной им картине общества бюрократия и

государственные структуры находятся на первом месте. Совершенно оче-

видно, что люди, не имеющие профессиональных знаний, сопротивляются

медицинскому контролю, образуют потребительские группы, чтобы про-

тивостоять профессиональной медицине и бросать вызов медицинскому

авторитету посредством альтернативных подходов. Действительно, в со-

временных индустриальных обществах альтернативная медицина расцвела

в противоположность медицинской модели и медицинской профессиона-

лизации…

(С. 224) …Социологам часто не хватало понимания тех дилемм, с кото-

рыми сталкиваются врачи общей практики в условиях ограниченных ре-

сурсов и растущих ожиданий в отношении здоровья. В условиях экономи-

ческой скованности системы здравоохранения комментарии медицинских

социологов в области структурных ограничений современной практики

здравоохранения часто были наивными. Слишком часто социологи по су-

ществу не осознавали парадоксальности собственной позиции. С одной

стороны, они критикуют медикализацию общества как форму медицинско-

го господства, а с другой – они рекомендуют более интенсивную и интер-

венционистскую медицину в отношении управления образом жизни и по-

вседневным взаимодействием, приводя при этом доводы в пользу экстен-

сивных профилактических подходов. Профилактическая медицина – явно

гораздо более интервенционистская, чем обычная лечебная медицина, од-

нако социологи оказались в целом защитниками профилактической меди-

цины в ответ на ситуацию социальной детерминации хронических заболе-

ваний в современных обществах. Медицинская социология несомненно

должна сделать большой вклад в медицинскую практику, но этот вклад

должен быть сдержанным, благоразумным и осмотрительным. (…)

(С. 225) …По мере роста социальных ожиданий в отношении здраво-

охранения, росло и настойчивое требование равного доступа к медицин-

скому обслуживанию. …Современные правительства вынуждены серьезно

относиться к региональному неравенству показателей детской смертности

как проявлению социального неравенства, лежащего в основе демократи-

ческой капиталистической системы. …Хотя демократическая система и

могла бы обеспечить равенство возможностей, тем не менее очень трудно

обеспечить равенство результата в отношении здоровья без серьезного по-

сягательства на права и свободы личности. …В современных обществах

существует противоречие: чем настойчивее требование равенства людей,

тем больше необходимость в надзоре и регулировании общества. Таким

образом, обеспечение гражданства ведет к регулированию, контролю и

надзору со стороны государства. Мы могли бы назвать это “парадоксом

Фуко”, а именно, противоречием между правами индивида и социальным

надзором: медикализация общества включает детальное и мелочное бюро-

кратическое регулирование в интересах абстрактного понятия здоровья как

элемента гражданства.

Джанет Вулф

Невидимая flâneuse

женщины и литература современности

Опыт современности (С. 34–35)

Литература современности [modernity] описывает опыт мужчин. Это,

по существу, литература о трансформациях публичного мира и связанного

с ним сознания. Точная дата прихода “современного” [the modern] опреде-

ляется по-разному, то же самое происходит и в том случае, когда различ-

ные авторы пытаются выявить характерные черты “современности”. Одна-

ко общей чертой всех этих оценок является их интерес к публичному миру

– миру работы, политики и городской жизни, а это области, из которых

женщины были исключены или в которых они были практически невиди-

мы. Например, если важнейшей характеристикой современности является

Flâneuse – существительное женского рода, образованное от фр. глагола flâner – про-

гуливатся. Бродить, зря тратить время, бездельничать. Существительное ‘flâneuse’ яв-

ляется изобретенным автором статьи неологизмом, представляющим собой пару жен-

ского рода к французскому существительному “flâneur” – неработающий, праздный,

бродяга. – Прим. перев.

Перевод Л.Низамовой по: Wolff, J. ‘The Invisible Flaneuse: Women and the Literature of

Modernity’, in Theory, Culture and Society 2:3, 1985, pp. 34–47.

веберовская идея об усилении процесса рационализации, то главными ин-

ститутами, испытавшими влияние этого процесса, были фабрика, офис и

государственный департамент. Безусловно, всегда были женщины, рабо-

тавшие на фабриках; рост бюрократий также в определенной степени зави-

сел от становления новой женской рабочей силы – клерков и секретарей.

Однако уместно говорить об этом мире как о мире “мужском” по двум

причинам. Во-первых, руководство социальными институтами осуществ-

лялось мужчинами и для мужчин; точно так же мужское господство про-

являлось в иерархической структуре этих институтов и в управлении ими.

Во-вторых, расширение фабричного производства и начавшийся несколько

позже рост бюрократического аппарата совпадают по времени с достаточ-

но подробно освещенным и хорошо документированным процессом

“разделения сфер”, а также усиливающейся тенденцией ограничения жен-

щин одной из них – “частной” сферой дома и пригорода. Несмотря на то,

что представительницы рабочего класса и низов среднего класса на протя-

жении всего XIX в. продолжали работать вне дома, идеология, опреде-

ляющая местом женщины домашнюю сферу, получила распространение

(по крайней мере в Англии) во всех слоях общества, доказательством чего

служит требование “семейной зарплаты” для мужчин представителями ра-

бочего класса. Публичная сфера, в таком случае, несмотря на некоторое

присутствие женщин в определенных ее областях, была мужским царст-

вом. И поскольку опыт “современного” имел место главным образом в

публичной сфере, то он был прежде всего опытом мужчин.

В этом эссе, однако, я не буду следовать общепринятому социологиче-

скому анализу современности, который рассматривает этот феномен с точ-

ки зрения процесса рационализации и в силу этого относит приход совре-

менности к достаточно раннему времени. Я хочу рассмотреть более им-

прессионистские и эссеистские по своему характеру исследования тех ав-

торов, которые определяют место специфически “модерного” в городской

жизни: в скоротечной, недолговечной, обезличенной природе встреч в го-

родской среде и в особом мировидении, выработанном городским жите-

лем. Концентрация на такого рода предметах не чужда социологии: сразу

же вспоминаются эссе Георга Зиммеля, посвященные исследованию соци-

альной психологии городской жизни, равно как и более современная со-

циология Ричарда Сеннета [Sennett], возродившая интерес к диагностике

современной городской личности. Однако литературная критика отлича-

лась особым вниманием к опыту современности, ранним провозвестником

которого стал Шарль Бодлер – поэт Парижа середины XIX в.

(С. 38) …Фланер – “гуляка праздный” – центральный образ эссе Бень-

ямина о Бодлере и Париже XIX в. Улицы и магазины-пассажи города яв-

ляются домом фланера, который, по выражению Беньямина, «идет, бота-

низируя [botanizing], по асфальту».

Женщины и публичная жизнь (c. 39–40)

…Название книги Ричарда Сеннета о современности «Закат человека

общественного» [The Fall of Public Man] свидетельствует отнюдь не о пат-

риархальной небрежности словоупотребления и представляется не случай-

ным

. Публичной личностью XVIII в., равно как и предшествующих ему

столетий, человеком общественным, который прогуливался по улицам, по-

сещал театры, свободно общался с незнакомыми людьми, тем человеком

общественным, чья “кончина” и предсказывается в книге, был, несомнен-

но, мужчина. (Несмотря на замечание Сеннета о том, что обращение муж-

чины к незнакомой женщине в парке или на улице считалось вполне при-

стойным, поскольку ответ женщины отнюдь не предполагал возможности

для мужчины навестить незнакомку, в его работе нет и намека на то, что к

незнакомому мужчине может обратиться женщина.)

В городе XIX в., уже более не являющимся прежней ареной публичной

жизни, фланер показывается лишь затем, чтобы быть увиденным, однако

это не предполагает, что к нему можно обратиться. Как мужчины, так и

женщины могли участвовать в этой приватизации индивидуальности, в

культивировании заботливой анонимности, в этом уходе из публичной

жизни, однако все более отчетливо проводившаяся граница между общест-

венным и частным была средством, приковывавшим к частному женщин,

тогда как мужчины сохранили свободу пребывания в толпе, бистро, пив-

ных. Мужские клубы заменили кафе прежних лет.

Ни один из рассматриваемых мною авторов не упускает из виду того,

что женский опыт жизни в современном городе отличается от мужского.

Сеннет, например, признает, что «правом ускользнуть в публичную уеди-

ненность [public privacy] представители разных полов обладали в неравной

степени», поскольку даже в конце XIX в. женщина не могла появиться од-

на в парижском кафе или лондонском ресторане. (…)

(С. 40–41) Зиммель, эссеистской социологией которого я пользовалась

весьма избирательно, также уделял большое внимание, …общественному

положению женщин. Ему принадлежит ряд очерков о положении женщин,

психологии женщин, женской культуре, женском движении и социальной

демократии. Он был одним из первых, кто позволил женщинам посещать

свои частные семинары, задолго до того, как они были допущены в качест-

ве полноправных студентов Берлинского университета. Берман [Berman]

также принимает во внимание тот факт, …что женщины имели совершен-

но отличный от мужского опыт города. Он отмечает, что «Смерть и жизнь

великих американских городов» Джейн Джэкоб [Jane Jacob, The Death and

Life of Great American Cities] представляет собой ясно выраженный жен-

ский взгляд на город. Опубликованная в 1961 г. книга Джэкоб описывает

ее собственную будничную жизнь в городе – жизнь соседей, владельцев

Слово “man” может быть переведено двояко: как человек и как мужчина. – Прим. перев.

магазинов, маленьких детей, а также ее работу. Значение книги, говорит

Берман, – в обнаружении того, что женщинам есть что сказать нам о горо-

де и жизни, которую мы с ними разделяем, и что мы обеднили нашу собст-

венную жизнь, равно как и жизнь женщин, до сих пор не прислушавшись к

их голосам. Проблема состоит, однако, и в том, что литература современ-

ности также обеднила себя, игнорируя жизнь женщины. Денди, фланер,

герой, незнакомец – все эти образы, ставшие концентрированным выраже-

нием образа современности, – неизменно образы мужские. Когда в 1831 г.

Жорж Санд захотела приобрести опыт парижской жизни, проникнуться

идеями своего времени и познакомиться с миром искусства, она переоде-

лась в платье молодого человека, чтобы получить ту свободу, которую (как

ей было хорошо известно), женщина не имела.

(C. 41) …Переодевание сделало для нее доступной жизнь фланера, по-

скольку она прекрасно понимала, что не может принять не существовав-

шей роли фланирующей [flâneuse]: в одиночку женщины в городе прогу-

ливаться не могли.

(C. 43–44) …Для того, чтобы объяснить, почему женщина оказалась

невидимой для литературы о современности, необходимо отказаться от не-

которых предвзятых мнений. Имеются три причины этой невидимости, ко-

торые заключаются, во-первых, в природе социологического исследова-

ния; во-вторых, в последовательной в своей неполноте и пристрастности

концепции “современности” и, в-третьих, в действительном положении

женщины в обществе. Многие из этих проблем стали предметом обсужде-

ния в недавних работах феминистских социологов и историков, но это

стоит повторить в специфическом контексте проблемы современности.

Невидимость женщин в литературе современности

Зарождение и развитие социологии в XIX в. было тесно связано с по-

стоянно усиливающимся разделением “публичной” и “частной” сфер дея-

тельности в западных индустриальных обществах. Причиной этого послу-

жило отделение работы от домашнего хозяйства, которое произошло

вследствие развития фабрик и контор. К середине XIX в. это дало возмож-

ность населению ряда больших городов (например, таких, как Манчестер и

Бирмингем в Англии) переселиться в пригороды. Несмотря на то, что

женщин никогда не нанимали на равных с мужчинами условиях (финансо-

вых, юридических или каких-либо других), это физическое разделение по-

ложило конец их тесному и значимому соучастию в том, что часто было

семейным делом – будь то торговля, производство или даже профессио-

нальная деятельность. Последовательное ограничение женщины миром

дома и пригорода было во многом закреплено идеологией самостоятель-

ных сфер. Именно на это время приходится процесс формирования нового

публичного мира деловых организаций, политических и финансовых уч-

реждений, а также социальных и культурных институтов. Все они, как

правило, являлись институтами мужскими, хотя изредка женщинам и мог-

ло быть предоставлено своего рода почетное представительство или же – в

особых случаях – минимальное участие в качестве гостей. Во второй поло-

вине столетия увеличение удельного веса профессиональной деятельности

сделало последнюю недоступной для женщин, и это касается и тех про-

фессиональных сфер, в которых они были традиционно заняты (в частно-

сти, медицина), и профессий, из которых женщины были к тому времени

уже исключены (право и академические виды деятельности), и наконец,

тех, что явились новыми для женщин (например, обучение художествен-

ной деятельности). Для социологии как новой дисциплины значимость

этого проявилась двояко: во-первых, в социологии доминировали мужчи-

ны и, во-вторых, сама социология интересовалась главным образом

“публичными” сферами работы, политики и рынка. Действительно, жен-

щина появляется в классических социологических текстах лишь в тех слу-

чаях, когда она имеет отношение к мужчине, семье или каким-либо второ-

степенным ролям публичной сферы.

(C. 46–47) …Мы начинаем узнавать больше о жизни женщин, которые

были ограничены домашним существованием в пригородах, о женщинах,

многие из которых поступали на работу в качестве домашней прислуги и о

жизни женщин из рабочего класса. Наступление современной [modern] эры

повлияло на всех этих женщин, трансформируя их домашний и трудовой

опыт. Восстановление женского опыта – это часть проекта по возвраще-

нию того, что ранее было сокрыто, и попытка заполнения лакун классиче-

ских трудов. Феминистская ревизия социологии и социальной истории оз-

начает, что постепенно открываются те области социальной жизни и опы-

та, которые до сих пор были незаметны из-за неполноты теоретической

перспективы и особого рода предвзятости основного направления социо-

логии.

В отношении того, как будет выглядеть феминистская социология со-

временности, ясности пока еще нет. Не ставится вопрос об изобретении

фланирующей [flâneuse]: существенным представляется тот факт, что в си-

лу существовавших в XIX в. полоролевых различий такой образ был бы

невозможным. Так же точно было бы неуместным полностью отвергать

существующую литературу о современности на том лишь основании, что

описываемый ею опыт несомненно в большей степени определяется жиз-

нью мужчин, и в значительно в меньшей – жизненным опытом женщин.

Если этой литературе чего-то и не достает, то это касается описания жизни

вне публичной сферы, опыта “современности” в ее частных проявлениях, а

также весьма различной природы опыта тех женщин, которые все же по-

являлись на публичной арене: быть может стихотворения, написанного

“незнакомкой” о ее встрече с Бодлером.

Уильям Меррин

Телевидение убивает искусство символического

обмена: теория коммуникации Жана Бодрийара

В своих ранних работах Ж.Бодрийар делает на первый взгляд абсурд-

ные заявления о том, что современные масс-медиа формируют некую “не-

коммуникацию” (non-communication)

. Чтобы разобраться, что он имеет в

виду, надо обратиться к его понятию “символический обмен” и к истокам

термина “символическое” в традиции Э.Дюркгейма.

Коммуникация и конфронтация

Источник французской социальной антропологии – труд Дюркгейма

«Элементарные формы религиозной жизни»

. Одной из важных идей во

французской анотопологии, как и социологии религии, было различие ме-

жду сакральным и профанным. Под первым подразумевается состояние

или опыт святости и причастности божественному, ко второму относят по-

вседневную жизнь и производственную деятельность. В религии Дюрк-

гейм видел символическое выражение общества: в результате причастно-

сти священным ритуалам происходит сближение сознания отдельных лю-

дей, и таким образом возникает реальная общность. Тогда коллективная

сила уже формирует нас изнутри, становясь частью нашего естества. Со-

гласно Дюркгейму, цель религии – возвысить нас над самими собой. По-

нять же, насколько это реализовалось, можно лишь снова погрузившись в

повседневность.

Позднее М.Мосс исследовал системы договора и обмена в примитив-

ных обществах, базирующейся на отдаче собственности, на даре. Капита-

листическая экономическая система, согласно М.Моссу, «не является ни

естественной, ни неизбежной, но она предопределена системой противо-

положных практик; система же дара базируется на группе, а не на индиви-

де, на цикле, а не на рынке, на принуждении, а не на договоре, на потере, а

не на выгоде, на обмене не только товарами, но и услугами и любезностя-

ми, наконец, на разрушении собственности» (с. 122). Материальное богат-

ство в таком обществе вторично; в нем необходимо соблюдать три правила

Реферативное изложение Л.Вершининой по: Merrin W. ‘Television is Killing the Art of

Symbolic Exchange: Baudrillard’s Theory of Communication’ in Theory, Culture & Society,

SAGE 1999, Vol. 16(3), pp. 119–140.

См.: Baudrillard, J. For a Critique of the Political Economy of the Sign, St. Louis: Telos,

1981.

См.: Durkheim, E. The Elementary Forms of the Religious Life, London: Allen and Unwin,

1915.

– раздавать свое, получать взамен предлагаемый дар, а затем возвращать

дар, но уже большей ценности. Выгода в таких отношениях может быть

только временной. Дарение приносит почет и уважение, оно сплачивает,

более того, оно является основанием коллективной жизни: дружбы, отчу-

ждения, иерархии. Дар приносит социальную власть через чувство долга

перед дарителем.

Составляющими современных социальных и экономических отноше-

ний являются собственность, товар, деньги с их атрибутами выгоды и поль-

зы. Дарение же требует отдачи всего дарителя, оно имеет двойственный ха-

рактер коммуникации и конфронтации. Идеи Мосса распространяются и на

современность, ибо они возвращаются как “давно забытый мотив”

Члены французского социологического Коллежа (Ж.Батай, Р.Кайюа – и

др.) трактовали сакральное в духе Дюркгейма как «опыт по ту сторону по-

вседневной действительности, как коммуникацию за рамками личной жиз-

ни, коммуникацию через коллектив и с коллективом» (с. 124). Кайюа и Ба-

тай обратили внимание на характер конфронтации и избыточности в таких

отношениях. Кайюа характеризует коллективные празднества как момент

перевоплощения всей человеческой сущности

, момент жертвования, об-

менов дарами, обновления, ритмы которого не совпадают с ритмами жизни

профанной. Это время “торжества коллектива”. Однако современную

жизнь такие неистовые празднества больше не нарушают, они сменяются

мероприятиями индивидуального характера – отпусками, что знаменует

собой упадок коллективной жизни.

Основная идея социологической школы Дюркгейма – движение мира в

направлении профанного, утрата его интимности, когда мир все более ста-

новится объектом научного анализа. Но в современном мире должны быть

и островки сакрального, поскольку человек пытается найти утраченную

интимность, уйти от обедненности повседневной жизни

. Однако интим-

ность мифа и религии двойственна: мы в ней нуждаемся, но она сводит ин-

тимную жизнь на нет.

Панорама символического

Социологическая школа Дюркгейма оказала влияние и на послевоен-

ную французскую социологию, в частности на Ж.Бодрийара. Для него

символическое – это область активных, присутствующих во всей полноте

отношений, что свойственно примитивным обществам. Утрата сакрально-

го для Бодрийара означает утрату символического, утрату возможности

дара. При этом символические отношения разрушаются или вытесняются

отношениями семиологическими, или знаковыми, что обедняет нашу

См.: Moss, M. The Gift: Forms and Functions of Exchange in Primitive Societies, London:

Cohen and West Ltd., 1966.

См.: Caillois, R. Man and the Sacred, Westport, CT: Greenwood Press, 1980.

См.: Bataille, G. The Accursed Share, Vol. One, New York: Zone Books, 1991.

Ерофеев С.А. (сост. и ред). Контексты современности - II: Хрестоматия

Подождите немного. Документ загружается.