Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук

Подождите немного. Документ загружается.

добродетель терпения, но нет добродетели вообще. Если мудрость есть нравственная катафатика,

поиск гармонии и соединения добродетелей, то совесть есть нравственная апофа-тика, чувство

невозможности такой гармонии и «угрызения», происходящего от такой ущербности. Мудрость

встает над противоречиями, примиряет их; совесть мучается противозовиями и не может их

разрешить. Мудрость — орган веселья.-

Совесть — это орган страдания, который здоров, когда

болит.

Противозовие — этическая категория, указывающая на раздвоение совести, раздираемой

противоположными побуждениями, двойственностью самих добродетелей. Если противоречие —

это категория логическая: две речи, два довода, которые стоят друг против друга, то противозовие

— это категория моральная, поскольку предполагает два разных побуждения, стремления, по-

Об этом говорит образ веселой Художницы — Премудрости в Книге притчей Соломоновых. Премудрость пребывала с Творцом в са-

мом начале миротворения: «.Тогда я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь перед лицом Его во все время,

веселясь на земном кругу Его, и радость моя с сынами человеческими» (Притчи, 8:30—31).

752

рыва. Есть два зова, которые слышит человеческая совесть. Один— зов-призвание, а другой—

зов-отзывчивость. По отношению к себе есть долг воплощения и приумножения тех даров,

которые тебе даны от рождения. По отношению к другим, близким, современникам, потомкам,

спутникам по жизни, братьям по человечеству — долг сострадания и взаимопомощи. Нам

поручены ближние — и вручен наш собственный дар, который мы должны воплотить.

Противозовие незаметно заложено и в таком сильнейшем призыве: «возлюби ближнего как самого

себя». Как я могу возлюбить ближнего, если я не люблю себя, если не могу перенести на другого

то ощущение единственности, бесконечной важности, драгоценной незаменимости и

неповторимости, о котором я узнаю первоначально из опыта отношений с самим собой? Чтобы

возлюбить ближнего, я должен сначала возлюбить себя, а возлюбив себя, могу ли я «изменить

себе» с ближним? На почве этой заповеди возникает самый настоящий любовный треугольник,

трагедия ревности, поскольку я должен равно возлюбить себя и другого и не могу не мучиться

ревностью к этому другому, которого должен возлюбить наравне с собой. Эти муки ревности

нераздельны с муками совести: в них поочередно побеждают то «я», то ближний.

Таковы две этически требовательные реальности, в которых мы застаем себя: данность других и

данность дара Самоотдача и самореализация. Отдаваясь одному долгу, легко пренебречь другим.

Отзывчивость и призвание, как правило, не могут не противоречить друг другу, и это

противозовие и составляет ту маету души, ее «маятниковое» раскачивание, которое называется

муками совести.

753

Есть и такие редкие люди, у которых призвание и отзывчивость составляют одно, люди с

этическим призванием и профессиональной отзывчивостью, такие как Альберт Швейцер, Януш

Корчак, доктор Федор Петрович Гааз (1780—1853). Но для большинства людей призвание и

отзывчивость — это два совсем разных зова.

Высшая нравственность — это совмещение двух метаэтических способностей: мудрости и

совести. Но точно так же, как и те со-добродетели, которые мудрость примиряет, а совесть не

может примирить, так и сами мудрость и совесть составляют две метаэтичес-кие со-добродетели,

между которыми трудно, вопреки совету Аристотеля, «попадать в середину»

. Мудрость говорит

одно, совесть другое. Вряд ли возможно, нацелившись в добродетель, попасть в ее сердцевину, как

стрелок попадает в яблочко. Такой точной середины нет среди добродетелей, которые постоянно

двоятся, требуют выбора, раскаяния, нового выбора, мудрых решений — и угрызений совести.

4. РАЗНОСТНАЯ ЭТИКА. «АЛМАЗНО-ЗОЛОТОЕ ПРАВИЛО»

В плане стереоэтики можно переосмыслить и дополнить «золотое правило», древнейшее

воплощение нравственной мудрости человечества «Золотое правило» независимо

формулировалось и Конфуцием, и еврейским мудрецом Гиллелем, и Иисусом в Нагорной

проповеди. «И так во всем, как хотите, чтобы с вами

Аристотель. Цит. изд. С 86.

754

поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки» (Матфей, 7:12)4

Отсюда и заповедь «не делать другим того, чего себе не хотите» (Деяния апостолов, 15:29).

«Золотое правило» основано на взаимности, оборачиваемости человеческих воль и нужд и в

конечном счете на том, что объединяет людей, на их идеальном тождестве. Как я должен вести

себя по отношению к другому, так и другой должен вести себя по отношению ко мне, и наоборот.

Следует заметить, что «золотым правилом» сумели вооружиться и человеконенавистнические

системы, проповедники которых, духовно разрушая себя, преуспели и в разрушении других,

следуя тому же закону морального равенства. На «золотое правило» ссылается в своей

«Декларации прав человека» Робеспьер, казнивший тысячи своих соотечественников и затем сам

казненный. Гракх Бабеф, устроитель «Заговора равных», доказывавший, что превосходство

таланта и предприимчивости является лишь химерой и благовидным обманом, тоже опирался на

«золотое правило». Конечно, нельзя возлагать вину на моральную максиму за злоупотребления

ею, но, видимо, сама форма отождествления, «оборачиваемости» объекта и субъекта нрав-

ственного действия должна быть переосмыслена в свете революционных и тоталитарных

движений XVIII— XX веков с их постулатом равенства. Этика тождества нравственного субъекта

и объекта должна быть дополнена признанием их нетождественности.

В основе «золотого правила», как впоследствии и кантовского категорического императива, лежит

за-

Соответствующие предписания есть в индуизме, буддизме, джайнизме, исламе. См: World Scripture A Comparative Anthology

of Sacred Texts / Ed. by Andrew Wilson. New York Paragon House, 1995. P. 114— 115.

755

меняемость нравственного субъекта: следует поставить себя на место кого-то другого, поступать

так, как он поступил бы с тобой согласно твоим желаниям, или поступать так, чтобы другие могли

принять в качестве образца максиму твоего поведения. В этом самая суть классического

понимания нравственности: ты подлежишь как объект тем же самым действиям, которые

производишь как субъект.

Но это лишь первая эпоха нравственного самосознания, продлившаяся тысячелетия. Все

настоятельнее возникает новая потребность: исходить при определении нравственного закона из

абсолютной единичности, незаменимости каждого нравственного субъекта. Высшую ценность

представляет не только мое подобие другим, наша общая человечность, но и мое отличие от

других и их отличие от меня. Задача стереоэтики именно в том, чтобы соединить эти два

нравственных фокуса.

Возможна ли этика, которая учитывала бы именно разность людей, вступающих в нравственное

отношение, их несводимость друг к другу? Здесь вспоминается новозаветное учение о различии

духовных даров: одному дается слово мудрости, другому — слово знания, этому — вера, тому —

чудотворение, иному —: разные языки... (1 Поел, к Коринфянам, 12: 4—11). «Служите друг другу,

каждый тем даром, какой получил, как добрые домостроители многоразличной благо дати

Божией» (1 Петра, 4:10)'. Именно это различие

Вообще теория даров представляет сравнительно мало разработанное направление христианской этики, хотя на этот счет, помимо

евангельской притчи о талантах, имеется немало увещеваний, в том числе и такое: «И как, по данной нам благодати, имеем различные

дарования, то, имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли,— в

учении; увещеватель ли, увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли>

756

даров лежит в основании разностной, дифференциальной этики, которую можно выразить в

следующем принципе:

Поступай так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других

людей.

То, что могу я, никто в целом мире не может сделать вместо меня. И если есть в мире люди,

способные лучше меня играть на скрипке или писать поэмы, то уж точно никто лучше меня не

сможет позаботиться о моей матери или моем ребенке, о моем друге или моем саде. Для

подавляющего большинства людей фокус нравственного действия, сфера их незаменимости

сосредотачивается в «ближнем», но этим ничуть не умаляется единственность их призвания.

Высшую нравственную ценность представляет именно мое отличие от других людей и их отличие

от меня, отличие каждого от каждого. Задача в том, чтобы обобщить и вывести в качестве

всеобщего закона именно это право и долг каждого отличаться от каждого.

Делай то, в чем нуждаются другие и чего на твоем месте не мог бы сделать никто другой.

В «осевую эпоху» (VIII—II века до н. а), когда, согласно Карлу Ясперсу, закладывались основы

универсальной, сверхплеменной, общечеловеческой морали, установка на различия могла

расшатать и разрушить эти основы. Однако теперь очевидно, что только этика всеразличш может

спасти от релятивизма как чисто отрицательной реакции против традиционной морали, ее

универсальных норм и канонов. Человеку не удает-

начальствуй с усердием; благотворитель ли, благотвори с радушием» (Римл., 12:6—8).

757

ся до конца поставить себя на чье-то место, обобществить свое «я» — и потому он начинает

осмыслять свою субъективность как вне- или антинравственную, как право на вседозволенность.

Между тем именно эта несводимость единичного к всеобщему и может стать источником новой

нравственной энергии, изливающейся в мир не по старым, пересохшим руслам. На эту тему много

размышляли русские философы — Н. Бердяев, Л Шестов, М. Бахтин, который в своей

«Философии поступка» строит этику «долженствующей единственности»: «То, что мною может

быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность наличного бытия —

нудительно обязательна. Этот факт моего не-алиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного

и единственного долженствования поступка...»

. Нравственно — делать для других то, чего не мог

бы сделать никто другой вместо меня, быть для других, но не как другие.

Скрипач приносит наибольшую пользу людям не тогда, когда, мобилизованный на трудовой

фронт, берет в руки лопату или топор, а когда берет в руки скрипку и смычок. Конечно, рубя

деревья на дрова или вскапывая грядки под картошку, он мог бы принести практическую пользу

обществу, но в обычной ситуации рубить и копать может каждый. И только в редкой ситуации —

например, когда мужское население истреблено и способность копать или рубить становится

уникальным даром — скрипач этически обязан делать то, чего вместо него не может сделать

никто другой. Обязан рке не социально, а именно этически — не для

Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984—1985 / Отв. ред. И.Т.

Фролов. К: Наука, 1986. С 11Z

758

общества, а для замерзающих, голодающих, гибнущих. Уникальность, а не только

универсальность есть мера нравственного действия.

Отсюда такие формулировки, отнюдь не отменяющие всеобщности «золотого правила», но

вставляющие в его «золотую оправу» драгоценный камень индивидуального дара, «алмазный»

критерий единственности:

Лучший поступок тот, в котором наибольшая способность одного отзывается на

наибольшую потребность другого.

Делан то, чего могли бы желать все, включая тебя, и чего не мог бы сделать никто, за

исключением тебя.

Два вопроса образуют критерий нравственности:

1. Хотел бы ты сам стать объектом своих действий?

2. Может ли кто-то другой стать субъектом твоих действий?

Лучшее действие то, которое согласуется с потребностями наибольшего и возможностями

наименьшего числа людей; действие, объектом которого хотел бы стать сам деятель, но субъектом

которого не мог бы стать никто, кроме него самого. Первый критерий — универсальность

морального действия, второй— уникальность. Мораль невозможна без того и другого. Сле-

довательно:

Действуй так, чтобы ты сам желал стать объектом данного действия, но никто другой не мог

стать его субъектом.

Делай то, что каждый должен был бы сделать на твоем месте, но чего никто не может

сделать вместо тебя.

Мораль — подвижное равновесие нормативного и индивидуального, причем в «алмазно-золотом

правиле»,

759

приведенном выше, именно индивидуальное различие оказывается нормой поведения, именно

непохожесть между людьми и оказывается основанием их общности. Предлагаемый здесь двойной

критерий нравственности — это мера сочетаемости даров и нужд, единственности и

востребованности. Так закричать, как мог закричать Солженицын на эскалаторе, в принципе мог

бы всякий, хватило бы дыхания в легких. Общество испытывало потребность в таком крике, но

чтобы такой крик мог прозвучать на 200 миллионов, даже шире, на весь земной шар, для этого

нужен был именно Солженицын, и не такой, каким он был в 1945 году, а каким он стал в 1960—

1970-е годы, рке пройдя через 11 лет ГУЛАГа и годы литературного труда. Чтобы этот крик мог

вызвать действенный отклик, а не страх и оцепенение окружающих, для этого нужна была другая

эпоха, другая историческая сцена Нравственность — это не мера личных способностей и не мера

общественных потребностей, а изменчивая мера соотношения тех и других Поэтому этика не

сводима к эстетике или психологии, которые имеют дело с индивидуальными способностями, с

талантом и гением. Но точно так же этика не сводима и к социально-историческим условиям,

которые определяют меру потребности в тех или иных поступках индивида

Хоррорология

Ужас как высшая ступень цивилизации

1. ТЕРРОР по ЗАКОНАМ КРАСОТЫ

2001 год оказался далеко не парадным входом в 3-е тысячелетие — скорее, черной лестницей. И

ведет эта лестница на вершину небоскреба, который в любой момент может обрушиться — «вниз

по лестнице, ведущей вверх». Чем выше возносится небоскреб цивилизации, тем более хрупким

становится под собственной тяжестью»

Новую мировую эпоху, начавшуюся 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, нельзя свести к

исламскому террору и его борьбе с западной цивилизацией. Сама цивилизация приобретает иное

качество ввиду своей новооткрытой уязвимости. На нее и замахиваться особо не нужно —

достаточно продеть руку в эту гладкую перчатку и вывернуть наизнанку. И тогда пассажирский

самолет становится управляемой ракетой, а почта— средством доставки смертельных бактерий.

Показательно, что 11 сентября террористы ничего своего, в материальном смысле, не вложили в

акт массового убийства. Они так искусно сложили элементы высокоразвитой цивилизации:

самолеты с небоскребами, — что те взаимовычлись и уничтожились. В промежутке была

761

только готовность самих террористов к смерти, т. е. самовычитанию.

Отсюда такое изящество террористического акта, его предельная экономность, элегантность и

эффективность, которая дала немецкому композитору Карлхай-нцу Штокхаузену, лидеру

европейского музыкального авангарда, повод эпатажно воскликнуть:

«То, что там произошло,— величайшее произведение искусства. Эти люди одним актом смогли

сделать то, о чем мы в музыке даже не можем мечтать. Они тренировались, как сумасшедшие, лет

десять, фанатично, ради только одного концерта, и умерли. Это самое великое произведение

искусства во всем космосе.

Я бы не смог этого сделать. Против этого мы, композиторы,— полный ноль» !.

Такая эстетизация ркаса, конечно, может вызвать только ркас перед самой эстетикой. За свое

эстетское высказывание великий маэстро был подвергнут остракизму, его концерты в Гамбурге

отменены, и его репутации нанесен непоправимый ущерб. Действительно, это чудовищная по

цинизму оценка, если за абсолютной красотой не разглядеть абсолютного зла, а главное— связи

того и другого. Сама цивилизация подготовила этот акт террора против себя, сделала его

практически возможным и эстетически впечатляющим. Вся музыкальная гениальность должна

была сосредоточиться в одном Моцарте, чтобы гения можно было умертвить одной каплей яда.

Сальери нуждается в Моцарте, чтобы его злодейство могло стать равновеликим гению.

Террористы нуждались в башнях всемир-

Произнесено 16 сентября 2001 года в Гамбурге, на пресс-конференции перед открытием музыкального фестиваля. См.:

http:// www.gazeta.ra/2001/09/19/deduskastaryjhtml

762

ного торгового центра, сосредоточивших в себе лучшие умы и материальные ценности западной

цивилизации, чтобы совершить ТАКОЕ ЗЛО; цивилизация должна была высоко поднять голову,

чтобы таким лихим жестом можно было ее обезглавить.

То, что восхитило Штокхаузена в акте воздушного террора, был, в сущности, гений западной

цивилизации, просиявший именно в точке ее наивысшего взлета и крушения. Террористы не

просто разрушили силуэт Нью-Йорка, они его по-своему завершили, вписав в него силуэты

самолетов. Подлинный силуэт Нью-Йорка, тот, каким он навсегда останется в истории ци-

вилизации, в памяти тысячелетий, это не сияющий Манхэттен с башнями-близнецами и не

зияющий Ман-хэттен после падения башен, а именно Манхэттен 11 сентября, между 8.45 и 10.29

утра, с силуэтами самолетов, как бы навсегда приклеенными к силуэтам башен. Это и есть полный

портрет цивилизации в ее светотенях.

Самолетная атака на небоскребы в Нью-Йорке — никак не меньшее событие в истории духа, чем

въезд Наполеона в Берлин. Гегелю тогда помыслилось, что именно в этом месте и в эту минуту

сам Всемирный Дух явил себя верхом на коне. Какой и чей дух явил себя 11 сентября над Нью-

Йорком? То клубящееся небо со смертельной точностью вонзается в память и навсегда притупляет

нерв, каким мы реагируем на ркасное и грандиозное. Это момент величайшего катарсиса, в

котором, как в жанре трагедии по теории Аристотеля, сходятся воедино страх и сострадание. Но и

еще нечто: через акт террора произошло короткое замыкание в сетях цивилизации, ее

самоиспепеляющая вспышка. Террористы просто поднесли один конец провода к другому:

самолет— к небоскребу. Красота

763

этих самолетов, симметрически вонзающихся в две башни и взрывающих их собой, это красота,

взятая террором напрокат у американской цивилизации, которая своими боингами и небоскребами

подготовила себя к такой величественной жертве. Террористы заставили всю цивилизацию

работать на себя, они как бы увенчали ее этим огнем, слетевшим с небес навстречу башням,

рвущимся в небеса. Глубокая архетипика этого события показывает, что терроризм в своих

«высших достижениях» неотделим от самой цивилизации. Но это значит, что и цивилизация

неотделима от спрятанной в ней возможности террора.

Это свойство западной цивилизации прозревал уже Гете, которого напрасно выдают за

социального прожектера и утописта, основываясь на второй части «Фауста». Напомним, что

цивилизаторские усилия Фауста достигают апогея в строительстве города на берегу моря, там он

хочет расселить «народ свободный на земле свободной». Именно тогда он переживает высшую

минуту своей жизни: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Красота цивилизации как подвига в

борьбе со стихией. А Мефистофель, который его на этот пОдвиг подвИг, говорит за спиной

полуоглохшего Фауста с не скрытой от читателя издевкой:

Лишь нам на пользу все пойдет! Напрасны здесь и мол и дюна: Ты сам готовишь для Нептуна, Морского черта, славный пир! Как ни

трудись, плоды плохие! Ведь с нами заодно стихии; Уничтоженья ждет весь мир

Гете И.В. Фауст. Ч. 2, акт 5 / Пер. НА Холодковского.

764

Вот что такое мастерский террор, в исполнители которого назначается сам Нептун: это не какие-то

бесшабашные действия — разрушить то или другое, а это «славный пир», готовность разом

пожрать все плоды созидания, т. е. найти в цивилизации то слабое место, в котором она может

сама в себя схлопнуться. Город на суше, отвоеванной у моря, да ведь это и есть щедрый, «от

души» фаустовский подарок самому морю. Цивилизация создает себя по законам своей будущей

деструкции, по законам опасной красоты, в которой Фауст и Мефистофель образуют неразлучную

пару.

2. ...Плюс ХОРРИФИКАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ

Нынешняя цивилизация становится хоррифичной (horrific— жуткий, ужасный). «Хоррор», в

отличие от «террора», это не метод государственного управления посредством устрашения и не

средство достижения политических целей, а нагнетание ужаса как такового, повседневного,

физического, метафизического, религиозного, эстетического (фильмы ужасов — horror films).

Разница в том, что по своей латинской этимологии слово «террор» означает «устрашать,

наполнять страхом», а «хоррор» — «наполняться страхом, ощетиниваться, вставать дыбом (о

шерсти, волосах)», т. е. относится к реакции устрашаемой жертвы. Террор — это акт, а хоррор —

состояние подверженности данному акту.

Хоррор — это состояние цивилизации, которая боится сама себя, потому что любые ее

достижения: почта, медицина, компьютеры, авиация, высотные здания, водохранилища, все

средства транспорта и коммуникации — могут быть использованы для ее разру-

765

шения. Смерть таится повсюду: в воздухе, в воде, в невинном порошке, в рукопожатии друга.

Смотришь на чемодан, а видишь заложенную в него бомбу. Чистишь зубы или мелом водишь по

доске — и по ассоциации с белой смертью вспоминаешь Кабул и Багдад, ЦРУ и ФБР. Подобно

тому как компьютерная сеть принесла с собой вирусные эпидемии, которые грозят ей полным

параличом, так и вся наша цивилизация растет, отбрасывая гигантскую тень, которая растет еще

быстрее.

Если опасность загрязнения природы, исходящая от цивилизации, окрашивала вторую половину

XX века, то XXI век может пройти под знаком хоррора— угроз цивилизации самой себе. На

смену экологии как первоочередная забота приходит хоррорология (horro-rology) — наука об

ужасах цивилизации как системе ловушек и о человечестве как заложнике сотворенной им

цивилизации. Термин «хоррорология», конечно, ужасен, но не более, чем обозначаемый предмет,

а значит, по-своему точен, как звукоподражание: здесь слышится хор и ор ужаса, передаваемый

нагнетанием трех гремящих «р» и четырех стонущих «о». Хоррорология — наука о

саморазрушительных механизмах цивилизации, которые делают ее уязвимой для всех видов

терроризма, включая биологический и компьютерный. Хоррорология — теневая наука о

цивилизации, это минус-история, минус-культурология, минус-политология. Все, что другие

науки изучают как позитивные свойства и структурные признаки цивилизации, хоррорология

изучает как растущую возможность ее самодеструкции, самовычитания.

Сейчас по всей Америке стремительно проходит процесс хоррификации самых обычных

предметов и орудий цивилизации, их превращение в источник ужаса.

766

И чем больше цивилизации здесь и сейчас, тем она опасней. Нью-Йорк и Вашингтон опаснее, чем

маленькие городки Среднего Запада. Бурлящие стадионы, многолюдные молы, аэропорты,

вокзалы опаснее, чем тихие полудеревенские пригороды. Цивилизация становится особенно

грозной в местах своего скопления. Цивилизация определяется проникаемостью своих ком-

муникативных сетей, своей прозрачностью, подвижностью, транспортабельностью, в ней все

связано со всем. А значит, и запущенные в нее частицы заразы скорее растворяются в жилах столь

совершенного организма. Кто, из каких мест и с какой целью рассылает бактерии сибирской

язвы— остается все еще неизвестным после усилий целой армии лучших сыщиков, а почему?

Потому, что такая неуследимость, свобода входов и выходов встроена в саму структуру

цивилизации, которая озабочена тем, чтобы быть эффективной и проницаемой, пересылать

каждый день 700 миллионов почтовых отправлений (только в США).

Цивилизация не просто обнарркивает свою уязвимость, она становится причиной и мерой

уязвимости; мера ее совершенства и есть мера ее хрупкости. Все мы стремились на Запад, на Запад

— и вдруг оказывается, что это Западня. В сущности, цивилизация — это великая ирония, которая

под видом защиты и удобства, свободы и скорости, богатства и разумности собирает нас всех в

одно здание «добра и света», пронизанное тысячами проводов, лестниц, лифтов, огней, чтобы под-

ставить всех вместе одному точному и всесметаюше-му удару. Цивилизация — лестница

прогресса, ведущая на эшафот.

Сейчас в России модно словечко «подставить»: не прямо нанести удар человеку, но мягко и

лукаво лишить его защиты, предоставить ему полную возможность са-

767

мому погубить себя. Так вот не есть ли вся так называемая цивилизация — подстава человечеству,

которое соблазнилось уютом, благополучием и т. д., а в результате сделало себя легкой добычей

«злодеев» («evil-doers», любимый политический термин президента Буша)? Иными словами,

цивилизация — это рычаг для усиления террора, предпосылка его растущей эффективности, так

сказать, материал, из которого мастера террора лепят свои огненные, ядерные, бактериальные,

газовые произведения. И когда на заре XXI века выявляется эта связь террора и цивилизации,

тогда сама цивилизация превращается в хоррор — как ответ на террор, точнее, состояние

беззащитности перед террором.

Здесь нужна оговорка. Может показаться, что террор и хоррор соотносятся как акт и реакция, но

это не так, скорее, как акт и потенция. Хоррор глубже и обширнее террора, он вызывается

возможностью террора, а не только (и не столько) его актуальностью. Как известно, болезнь

хороша тем, что излечивает, по крайней мере, от страха заболеть. Хоррор не поддается лечению,

потому что сам он и есть болезнь страха — это чистая потенциальность ужаса, эмоциональная на-

сыщенность которой стремится к бесконечности, даже когда актуальность приближается к нулю.

Следует осмыслить и то различие, которое русская грамматика проводит между ужасом и страхом.

Страх — относителен, ужас самодостаточен. Страх имеет причину вне себя и соответственно

сочетается с родительным падежом существительного и неопределенной формой глагола. «Страх

высоты» . «Страх заболеть». Слово «ужас» не позволяет таких сочетаний или придает им другой

смысл, потому что «ужас» — это не психическое состояние, а свойство самих вещей. «Ужас

768

цивилизации»— это не кто-то боится цивилизации, а сама цивилизация источает из себя ужас

Парадокс в том, что исламские фундаменталисты испытывают только страх западной

цивилизации, тогда как нам, ее любимым и любящим детям, суждено испытать на себе ее ужас.

Двусмысленные рекомендации американских властей: «живите, как обычно, занимайтесь своими

делами, только будьте особенно осторожны и бдительны» — вызвали массу насмешек и жалоб.

Дескать, позвольте, как это совместить: обычную жизнь и вездесущую угрозу? Либо—либо. Но

это жалобы минувшего расслабленного века. Правительственная рекомендация, по сути,

предельно точна, потому что нет ничего более обыкновенного для общества будущего, чем

каждодневная опасность и тревога. Зрелая цивилизация — это зона предельного риска, который

повышается с каждой ступенью прогресса. Формула будущего: обычная жизнь плюс

хоррификация всей страны. В этом смысле хоррорология становится неотделимой от всего

комплекса гуманитарных и социальных наук нового столетия.

Наверно, цивилизация найдет какие-то средства, чтобы себя обезопасить на каждой очередной

ступени: снабдит каждого гражданина магнитной карточкой с отпечатком пальцев или вживит в

него компьютерный чип, который будет послушно реагировать на сигналы государственной

контрольной системы. Но эта система безопасности, которая усилит связи между всеми членами

общества, сделает их еще более беззащитными против какого-нибудь маньяка, завладевшего

пультом управления, или каких-то ложных сигналов, поданных в систему. Как для

распространения информационных вирусов нужна отлаженная система связи, Интернет,

769

так и для эффективного распространения импульсов злой воли нужна развитая система

общественных коммуникаций.

Единственным гарантом всеобщей безопасности могла бы стать лишь добрая воля всех людей, но

это как раз и недостижимо, пока мы остаемся людьми, пока за всеми контрольными панелями и

благоприобретенными рефлексами цивилизации остается свободная воля, способная ко злу.

Возможно, ограничение самой этой способности постепенно приведет к технизации человека, к

постепенной элиминации его биоосновы и превращению в киборга. Так что идеальный мир

достижим лишь по мере прекращения самого человека, а расширение его технических

возможностей, при сохранении свободной воли, приведет лишь к усилению факторов риска, к

повсеместной хоррификации бытия.

В свое время в одной стране имела место мудрая смена лозунгов: не техника, а кадры решают все.

Мудрая не потому, что она указывает ключ к решению проблемы, а потому, что она указывает на

ее неразрешимость. Конечно, можно построить систему безупречного отбора кадров сверху

донизу, но главный кадр наверху всей системы окажется вне отбора — как источник главного зла.

Впрочем, и на это у главного кадра нашелся афоризм, предвосхищающий утонченную метафизику

кибернетического века. «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы». Тогда

это понималось наивно, как физическое устранение конкретного человека, но сейчас по мере

развития разумных технологий рисуется перспектива иного масштаба: устранение человеческого

как такового.

770

Итак, остается один «прогрессивный» выход: искоренять наклонность ко злу постепенным

переходом цивилизации с биологической на кремниевую или квантовую основу: и тогда, уже в

отсутствии кадров, мыслящая техника будет решать все. Правда, с исчезновением субъектов зла

исчезнут и гуманно охраняемые от него объекты, так что в целом мир добрее не станет. Нулевой

вариант. Полное торжество гуманизма возможно только в отсутствие самих гоминидов.

Технософия

и другие «софии»

Техника — от греч. techne, искусство, умение, ремесла София — от греч sophia, мудрость, знание, умение.

Лолгое время я жил в Москве в Донском проезде (впоследствии — ул. Елены Стасовой), в

доме, который подъездом выходил к Донскому монастырю, а задним двором прилегал к

заводу «Красный пролетарий». Меня всегда тревожила несовместимость этих мест, между

которыми была зажата наша блочная восьмиэтажка. Со стороны Донской церкви изредка

раздавался колокольный звон, а со стороны «Красного пролетария», который сообщался

одноколейкой с близлежащим заводом им. С. Орджоникидзе, — стальной лязг. И витал в

воздухе вопрос могут ли завод и церковь найти общий язык и звучать в лад друг другу-

Технософия (technosophy)— дисциплина, изучающая «мудрость» техники и одновременно

духовная сторона самой техники как предмет изучения. Технософия раскрывает связь техники

с иными планами бытия, которые трактуются метафизикой, теологией, софиологией.

Технософия не есть просто философия техники, как один из тематических разделов филосо-

фии; это теоретическая и практическая попытка соединить «техно» и «софию», сумму

теологии с суммой технологии.

772

Если сопоставить понятия «техника» и «софия» или «технология» и «софиология», как они

обычно представлены в энциклопедиях, вообще в системе знания и классификации наук, то

между ними практически нельзя найти ничего общего. Мы приведем по два определения

техники и софии из современных энциклопедий.

1.1. Техника — «совокупность средств человеческой жизнедеятельности, создаваемых для

осуществления процессов производства и обслуживания непроизводственных потребностей

общества. Основное назначение техники — облегчение и повышение эффективности труда

человека, расширение его возможностей, освобождение (частичное или полное) человека от

работы в условиях, опасных для здоровья»

1.2. Техника— «система искусственных органов деятельности общества, развивающаяся

посредством исторического процесса опредмечивания в природном материале трудовых

функций, навыков, опыта и знаний, путем познания и использования сил и закономерностей

природы. Техника» образует составную часть производительных сил общества и является

показателем тех общественных отношений, при которых совершается труд, составляет

материальный базис каждой общественной формации»

2.1. «София — в русской религиозной философии (софиологии) творческая премудрость

Божия, в которой заключены все мировые идеи и которая носит в

Российский энциклопедический словарь. М: Большая российская энциклопедия, 2000. Т. 2. С. 1570.

Философский энциклопедический словарь. М; Советская энциклопедия, 1989. С 654.

773

своем сердце всю природу и одновременно является вечной идеей самого человечества. Она

олицетворяет женственное в Боге и является символом тайны мира. Изображается на иконах в

основном сидящей на огненном троне между Святой Девой Марией и Иоанном Предтечей, с

пылающими крыльями и огненного

цвета ликом»

2.2. «Софиология — учение о Софии Премудрости Божией русских религиозных философов конца

19 — начала 20 веков, вобравшее в себя как элементы церковного предания, так и гностицизма,

каббалы, еврейской мистики»

Из всех этих определений трудно заключить, что софия и техника имеют хоть какие-то точки

соприкосновения. «Женственное в Боге» — и «материальный базис общественной формации»;

«опредмечивание трудовых функций» — и «сидящая на огненном троне»... Эти понятия кажутся

взаимно не переводимыми.

Техника определяется обычно как совокупность приборов, орудий, машин, служащих для

повышения эффективности производства и для практического преобразования материальной

среды в интересах человеческого благосостояния. Однако такое функциональное определение

техники в рамках экономической целесообразности отражает примитивные этапы ее развития

(включая индустриальный, который завершился совсем недавно). Технику никак нельзя

отождествлять с механикой. Усложнение постиндустриальной техники все

Философский энциклопедический словарь. М: Инфра, 1998. С 427.

Русская философия. Словарь / Под ред. МА Маслина М: Республика, 1995. С. 465.

774

более связывает ее напрямую с интеллектуальной и духовной деятельностью человека, его прорывами

за грань материального мироздания. Техника становится орудием мышления в его поиске

информационных и спиритуальных основ мироздания.

Теперь мы понимаем, что техника— это не сталь и мазут, не «бездушные», «давящие» механизмы, как

подсказывают нам детские впечатления индустриального века Техника— это мысль и чувство, которые

царят уже не только в нашем мозгу и теле, но и со скоростью света или звука распространяются вокруг

нас и между нами.

Постиндустриальная техника имеет дело с мыслью и числом, словом и духом— это техника средств со-

общения и передвижения, техника одухотворения материи и сближения ее с нашим внутренним «я».

Это создание глубинных связей между «я», «ты» и «он», тех диалогических отношений, которые

имеют и материальное, и духовное измерение. Телефон — это мой голос, прямо проникающий в слух

другого человека. Интернет— это моя мысль, прямо проникающая в сознание других людей» Еще не

совсем прямо— через язык, клавиатуру, экран,— но число этих посредников и время отсрочки все

более сокращаются. Виртуальный мир, созданный электронной техникой, тот порог, за которым

начинается ее переход в технософию, сотворение параллельных, альтернативных миров.

Технософия изучает, как техника отвечает на духовные потребности человека, и одновременно создает

новые духовные устремления, открывает пути к созданию коллективного разума, нейрокосмоса и

нейросо-циума, которые непосредственно управлялись бы мозговыми процессами. Технософия не

только исследует ум

775

машин, но рассматривает организм и мозг как образцы технической работы природы и прообразы

биотехнологий будущего. Представление об организме как о прото-машине заложено рке в

метафорике-метафизике Аристотеля, который называл руку «инструментом из инструментов», т.е.

применял к органике термин техники. Продуктом технософии (а не только технологии) стали бы

новые организмы на квантовой основе — мыслителя, в которых нейронные сети мозга сплетались

бы с электронными сетями коммуникаций. В технософскую эру человек перерастает себя,

переступает границы своего биовида, воспринимает и преображает мир в тех диапазонах, куда

раньше дано было проникать только машине (микроскопу, видеокамере, ракете и т.д.). Но тем

самым и техника выходит за границы механизма, не просто биологизируется, но и

ментализируется и в конечном счете становится частью софиосферы.

Важно понять не только софийность техники, но и техничность софии, которая не есть

отвлеченное знание, чистый интеллект, но есть искусство устроения земных вещей.

Первоначально греческое понятие sophia относилось именно к ремесленным навыкам; например,

Гомер в «Илиаде» говорит о «софии» плотника:

Словно правильный снур корабельное древо ровняет Зодчего умного в длани, который художества мудрость Всю хорошо разумеет,

воспитанник мудрой Афины-Илиада. Пер. Н.И. Гнедича. Песнь 15, ст. 409—411.

В Библии софия и техника нераздельны с самого начала творения. В книге Притчей Соломоновых,

от-

776

куда и берет начало образ Премудрости (евр. Хокма), она предстает именно как художница,

которая вместе с Господом творит мироздание:

«Господь имел меня началом пути Своего,

прежде созданий Своих, искони.

Когда Он уготовлял небеса, я была там.

Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны,

когда утверждал вверху облака,

когда укреплял источники бездны,

когда давал морю устав,

чтобы воды не переступали пределов его,

когда полагал основания земли:

тогда я была при Нем художницею-»

(Притчи Соломона, 8:22, 27—30)

Итак, Премудрость и есть высшая художница, в полном соответствии с исконным значением

греческих слов «софия» (мудрость) и «технэ» (искусство).

Сергей Аверинцев в свое время проницательно заметил, что «понятие софии долго не расходится с

понятием "технэ"— овеществленного "художества", но оперирование человека с вещами есть

софия лишь постольку, поскольку он вносит в них смысл»

. К этому нужно добавить: не просто

смысл (поскольку и техника сама по себе обладает своим рациональным смыслом), но с-мысл как

соединение преобразуемого вещества с мыслью Творца, с замыслом мироздания, его премудрым

устройством. Причем техника — это не просто «искусство», в согласии с этимологией этого

греческого корня; это Искусство с большой буквы, которое не ограничивается образами,

символами, условными подобиями, переплетом книги или рампами сце-

Философская энциклопедия: В 5 т. М: Советская энциклопедия, 1970. Т. 5. С 61.

777

ны, но выходит на площадку космоса и в этом смысле ближе миротворящей мудрости Бога, чем

искусству поэта или актера.

«Технософия», или «Художество-Мудрость», есть исходно неделимое понятие, и то, что

выражение «технософия» кажется новым и странным, даже противоестественным,

свидетельствует лишь о том, как далеко «софия» и «техника» разошлись в истории Нового

времени.

У Вл. Соловьева и других софиологов софия стала обозначать «умопостигаемую женственную

сущность мира», постигаемую мистическим умозрением. Техника же определилась в

позитивистской науке как совокупность средств и орудий, облегчающих материально-

производственную деятельность людей. София — что-то заоблачное, неотмирное, эзотерическое;

техника — плоскогубцы, мотор, станок-

Между тем Премудрость, как она описана в Книге Притчей Соломоновых, не просто Художница

при Создателе, помогающая «технически» расчертить план мироздания, но и Хозяйка,

озабоченная устроением земного дома. У нее черты не только мироправительницы, но и

домохозяйки; ей подведомственны не только «высокие» технологии, но повседневные орудия и

ремесла, которые тоже проникнуты Ее светом и смыслом:

Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов его, заколола жертву, растворила вино свое и приготовила у себя

трапезу.

(Прюти. Соломона, 9:1—2)

Премудрость технична и в порядках устроения небес, облаков, морей, и в порядке построения

дома и

778

приготовления пищи. Она, как плотник, вытесывает столбы для дома; как жрец (технолог обряда),

закалывает жертву; как повариха, приготовляет трапезу.

Нам эту практическую сторону мудрости понять тем легче, что в русском языке слова «ум» и

«уметь» — одного корня.

В технософии сложились разные трактовки техники, которые объединяются тем, что не сводят ее

к вопросам экономической и технической целесообразности. Мы приведем лишь несколько

наиболее типичных истолкований духовного смысла техники. Техника трактуется как:

1. орудие исполнения божественного промысла по рационализации и одухотворению вещества;

2. чудо нарушения естественного порядка вещей, разрыва пространства и времени, явления

ангельских тел и голосов;

3. условие освобождения человека от изнурительного физического труда для свободной и

духовной деятельности;

4. дьявольское орудие иллюзии и подмены, создающее призрачные подобия жизни;

5. антинравственное и антидуховное начало, вытесняющее природный ум, совесть,

непосредственное интуитивное чувство жизни;

6. причина возможного самоистребления человека и осуществление пророчеств Апокалипсиса;

7. средство создания новых форм разума, превышающего способности человеческого интеллекта и

берущего на себя управление обществом;

779

8. основа новых видов художественного и интеллектуального творчества: кино, телевидение,

голография, электронная музыка, век-арт;

9. воплощение некоторых метафизических концепций; например, ядерная бомба как «ничто»;

Интернет как воплощение электронной соборности и ангеличес-кого разума;

10. средство господства человека над вселенной, покорения космоса и человекобожеской

самоиденти-' фикации, победное шествие атеизма, гуманизма, антропоцентризма;

11. порабощение человека машиной, роботизация государственного строя, подчинение духовной

жизни правилам вычислительной техники, тотализация и насильственная технизация всех

человеческих отношений;

12. сотворение нового сверхприродного существа, оснащенного искусственными нейронами,

транзисторными схемами, расширителями всех органов восприятия, органами скоростного

передвижения, т.е. сочетающего в себе свойства универсальной машины со свойствами

человеческого индивида.

Одно из направлений современной технософии связывает ее с возрождением древнего союза

техники и магии. Приведу отрывок из статьи Бориса Федорова «Прошлое и будущее техники»:

«Техника — дитя науки и магии, и теперь, после многовекового союза с наукой и вражды с

магией, техника заново обретает свою мистическую перспективу как уточнение и одухотворение

материального мироздания, искусство преодоления материи интеллектом и сотворения новых,

прозрачных, проницаемых,

780

светоносных, мысленосных слоев и видов телесности, какова квантовая и электронная телесность,

разлагающая инертную массу материи на свободные, вероятностные, энергийные частицы-волны.

<_> Техника— это мистика в действии, это экстаз слияния человека с Абсолютом через мир

энергий и излучений. У техники и мистики общая цель: прорыв заслонов темной, косной,