Дерлугьян Г. Крушение советской системы и его потенциальные следствия: банкротство, сегментация, вырождение. Часть 1
Подождите немного. Документ загружается.
пересматривавшееся разделение власти между центральной бюрократией и
ее аналогами, укрепившимися в промышленных отраслях и провинциях.
Политическим выражением консенсуса между сегментированными элитами
стали новая партийная система и анархическая форма парламентаризма. К
перечисленному списку акторов следует добавить СМИ, захваченные в
период гласности конкурирующими группами журналистов, что, возможно,
явилось крупнейшей инновацией в арсенале российской политической
борьбы и долговременным следствием попытки Горбачева создать
пространство публичной политики.
Какую же роль во всем этом сыграли Красная армия и КГБ? Как ни
удивительно, учитывая их прежнюю ауру и положение, эти столпы советской
власти оказались во всех отношениях главными проигравшими. Чудовищные
организации не сумели конвертировать свою власть ни в территориальный
суверенитет, ни в экономический капитал. Не вызывает сомнений, что
некоторые “коррумпированные” генералы преуспели в деле личного
обогащения, а многие сотрудники КГБ стали удачливыми
предпринимателями на новом и растущем рынке промышленного шпионажа
и частной охраны, но, если на то пошло, это нанесло дальнейший урон
институтам государственного принуждения. После 1991 г. некогда мощный
советский аппарат принуждения оказался политически расколот и
деморализован вследствие военных неудач и общественного поношения в
годы горбачевской гласности. Наиболее серьезным поражением был,
вероятно, позорный провал консервативного переворота августа 1991 г.,
приведший к отстранению от власти значительной части старых имперских
сторонников жесткой линии. Однако имелась и более весомая, структурная
причина упадка советского аппарата принуждения. Фактическое подчинение
военных и секретной полиции политическому руководству СССР было
важнейшим условием и главным достижением десталинизации 1956 — 1968
гг. (Хрущев был свергнут не генералами, а своими товарищами по
Политбюро, которые справедливо опасались дальнейшей нормализации и
рационализации советского государства.)
Красная армия была воистину профессиональным институтом — в том
смысле, что она строго подчинялась гражданскому руководству и долгие
годы готовилась к внешнему противоборству с другими регулярными
армиями. В отличие от вооруженных сил третьего мира, она была
институционально и морально не готова к тому, чтобы самостоятельно взять
на себя управление [страной]. Гипотетически, военных могли бы
использовать радикальные политические силы, но в новой исторической
обстановке российским националистам категорически не удалось выдвинуть
заслуживавшую доверие альтернативу существующему режиму.
Поразительная долговечность ельцинского режима несмотря на
экономический крах, оглушительное фиаско в Чечне и личные слабости
[президента] может показаться абсолютно невероятной, если не понимать,
что его оппоненты были еще слабее. Сочетание перечисленных факторов
делало Красную армию и расколотые на части остатки КГБ политически
инертными и покорными институтами, зависящими от новых
государственных властителей.
Оставаясь весьма обременительным в экономическом отношении, списанный
в резерв аппарат принуждения перестал быть серьезной политической
проблемой. Поэтому парализованного исполина попросту бросили на
произвол судьбы. Открывшееся в ходе чеченских событий катастрофическое
состояние вооруженных сил похоронило надежды на восстановление
имевшейся у Советского Союза способности к принуждению и на повторный
захват былой империи. Хотя перспективы демократии остаются в России
крайне неопределенными, возможность установления там военного режима,
сосредоточившего свои усилия на восстановлении империи, представляется
еще более сомнительной. Это доказывает, что территориальная сегментация
зоны бывшего советского владычества будет сохраняться. На месте
Советского Союза возник обширный регион, за который ведут борьбу
множество частично накладывающихся друг на друга территориальных
суверенитетов и внетерриториальных монополий.
Спираль вырождения
Период после крушения советской системы был объявлен временем перехода
от государственного социализма к капиталистической рыночной экономике и
к либеральной демократии. При менее телеологическом взгляде на
происходящее главным вектором посткоммунистического развития
представляется, скорее, инволюция — процесс, ведущий к усыханию,
сегментации и ослаблению жизнедеятельности исторической системы вместо
реального изменения ее организации. Постсоветские государства
демонстрируют хорошо знакомые патологии и иррациональность
государственного социализма, только в усиленной форме. Проще говоря,
постсоветская Россия и большинство республик СНГ ведут себя как прежний
СССР, лишь меньший по размерам и худший [по качеству]*.
Постсоветская сегментация придала дополнительную значимость различного
рода посредникам, в т.ч. торговым монополиям и банкам,
сформировавшимся на базе прежних министерств и государственных
концернов, территориальным политическим патронам и лоббистам в
выборных органах, а также криминальным группам. Вопреки надеждам на
появление саморегулирующихся рынков, кумулятивное воздействие
организационной сегментации и монетаризации постсоциалистических
экономик фактически усилило иерархическую промышленную интеграцию,
бартерные отношения между предприятиями на горизонтальном уровне и
безжалостное изъятие у последних излишков и даже необходимых запасов
посредниками. При виде подобной бесславной трансформации
действительно всплывает в памяти герой романа Дж. ди Лампедузы,
который, описывая эпоху либеральных реформ на Сицилии, заметил: “Все
должно измениться, чтобы остаться тем же самым”*.
После лавины радикальных реформ, провозглашенных в первоначальный,
хаотический период своего президентства, Ельцин неожиданно для себя
самого стал опираться на привычные модели советского правления. Первый
президент России воссоздал умышленно запутанную систему
бюрократических сдержек и противовесов, включая аппарат виртуального
ЦК (раздутую Администрацию Президента, дублировавшую функции
правительства) с квазиполитбюро из доверенных царедворцев, а также стал
выступать в качестве связующего звена между соперничавшими
государственными бюрократиями, предприятиями и территориями, которые
конкурировали за куски федерального бюджета (последний остался главным
механизмом перераспределения). В конце 1993 г., когда в схватках с
переходным парламентом новый режим окончательно сложился, Ельцин
выкинул за борт амбициозных либеральных идеологов и вновь обратился к
традиционным имперским идеологии и стратегии. Чеченские боевики
доказали, что попытка Ельцина вернуться к территориальной системе столь
же мало осуществима, как и неолиберальный план быстрого преобразования
[социализма] в капитализм. Между тем надвигавшиеся президентские
выборы 1996 г. отчетливо продемонстрировали, что база ельцинского
правления опасно сузилась даже среди российских властных элит. Тогда
Ельцин удалил былую дворцовую клику, привлек к себе недавно
сформировавшуюся финансовую олигархию вместе с ее механизмами
манипуляции посредством СМИ и заключил конъюнктурные ad hoc сделки с
отдельными политическими аутсайдерами и губернаторами провинций.
Расширение в 1996 г. базы режима позволило Ельцину добиться
неожиданного для всех переизбрания [на пост президента], завершить войну
в Чечне и предотвратить вызовы со стороны оскорбленных военных и
неоимперской оппозиции. Оно привело также к возникновению еще более
запутанной модели разделения власти, которая странно напоминала
функциональную нелогичность европейского Ancien Régime или, более
непосредственно, корпоратизм брежневской эры. Но поскольку режим
ельцинского “застоя” безусловно находился в слишком сильной зависимости
от мировых рынков финансов и сырья, чтобы поддерживать
перераспределительную модель управления, попытка его создания
окончилась неудачей. Менее чем за два года он был уничтожен вследствие
междоусобной борьбы между новыми олигархами и широкого воздействия
мирового финансового кризиса. После двух десятилетий смут перед Россией
по-прежнему стояли те же самые дилеммы, что и перед советским
руководством на закате брежневского правления.
Крушение СССР уничтожило бремя, связанное со статусом сверхдержавы, но
одновременно ускорило нисходящую мобильность России в развивающейся
мироэкономике. Разложение контроля центрального правительства над
региональными и секторальными бюрократиями достигло такого уровня, что
в ряде случаев стало граничить с прямым сепаратизмом. Сердцевиной
управления по-прежнему являлся торг за государственное
перераспределение, но источники [такого перераспределения] стали,
очевидно, внешними и находились вне контроля Москвы. Между тем
перераспределительные схватки крайне ужесточились, периодически
принимая формы грязного вымогательства и политических убийств.
Предельно непопулярный политический истеблишмент и полностью
лишившаяся своего ореола интеллигенция, как всегда, оказались в тупике
между реакционным изоляционизмом и западничеством; как и прежде, над
многоцветьем различий возвышалась отчужденная цареподобная фигура;
только на этот раз борьба получила политическое выражение в новом
анархическом парламентаризме и широко освещалась в СМИ, что во многом
способствовало углублению общественного отвращения к любой идеологии
и политике. Промышленное оборудование и инфраструктура все больше и
больше приходили в упадок. Армия оставалась неоправданно огромной и,
как показала Чечня, недееспособной. Стирание границ между
государственными, частными и криминальными органами охраны привело к
появлению недифференцированного сектора предпринимательства в сфере
насилия [Volkov б.г.]. Государственная идеология стала еще менее
действенной, чем прежде, несмотря на постоянные обращения к
патриотическим ценностям и “традиционным” религиям страны.
Международный вес России свелся к ритуальному признанию за ней статуса
великой державы.
Резкое падение реальной заработной платы, позволившее сохранить
отдаленное подобие полной занятости, поставило значительные сегменты
населения страны на грань полуголодного существования и способствовало
распространению мелкой торговли и совместительства, а также
производственных краж и безудержного пьянства (все это, опять-таки,
хорошо знакомые феномены брежневского периода, возродившиеся в
значительно увеличившихся масштабах). Однако результатом народных
усилий, направленных на преодоление [возникших трудностей], стало лишь
смягчение кризиса. Между тем общественные субсидии оставшемуся по сути
нетронутым бюрократическому сельскому хозяйству, обанкротившимся
отраслям промышленности и громадному обветшалому городскому сектору
всегда оказывались непосильным бременем для государственных финансов.
Огромность России и ее холодный климат служили устойчивым основанием
сохранения централизованного административного аппарата, способного
оплачивать потребление энергии*. В отличие от тропических стран третьего
мира, промышленные города России начали бы голодать и вымерзать даже
при кратковременной приостановке поставок предметов первой
необходимости.
Продолжится ли этот цикл вырождения? Возможно. Наименее вероятным
представляется окончательный крах [системы], граничащий с ее физическим
исчезновением. Система продемонстрировала высокую способность к
самовоспроизводству со всеми своими вопиющими недостатками и
противоречиями. Кроме того, упрочению процесса вырождения России
трояким образом способствует сложившаяся после окончания холодной
войны геополитическая ситуация. Во-первых, в отличие от прошлых эпох,
когда крушение империй сопровождалось внешним захватом их отдельных
частей, бывшие советские республики не стоят перед подобной угрозой. Не
собирается их оккупировать и мировой капитал. В существующих условиях
иностранным инвесторам приходится сотрудничать с российскими
торговыми монополиями в сфере обращения, лишь в исключительных
случаях достигая уровня производства. Российские торговые монополии,
вероятно, будут и в дальнейшем инкорпорировать или разрушать как
иностранный капитал, так и нарождающийся более мелкий бизнес.
Во-вторых, при оптимистичных сравнениях российских торговых монополий
с восточноазиатскими коммерческими обычно упускаются из вида ключевые
отличия классовой структуры стран Восточной Азии и их положения в
капиталистической мироэкономике после 1945 г. [от соответствующих
российских показателей]. Восточноазиатские монополии являлись
производственными гигантами, которые пользовались совокупными
преимуществами, связанными с неомеркантилистским характером их
государств, наличием послушной и недорогой рабочей силы и
привилегированным доступом на крупнейший в мире потребительский и
финансовый рынок — США. Постсоветские монополии не располагают ни
одним из названных преимуществ и, если отвлечься от экспорта сырья и
высокотехнологичных вооружений, лишены каких-либо шансов [на успех] на
мировых рынках. Их государство имеет все, но признает себя
несостоятельным должником, их производственная база устарела и
неэффективна, их рабочую силу нельзя назвать ни послушной, ни
беспомощной. Хотя мощь постсоциалистических рабочих коренится в их
контроле над функционированием предприятий и реализуется в негласном
союзе с управляющими, она, тем не менее, остается достаточно действенной.
Еще одно важное отличие от третьего мира заключается в том, что рабочие
России и остальных стран Восточной Европы четко ориентированы на
достижение западноевропейского уровня жизни. С одной стороны, это делает
рабочую силу дорогой; но с другой — сочетание социальной мощи рабочих
на предприятиях (именно в этом и заключается не получившая должной
оценки причина того, почему они так держатся за свои рабочие места) и
утвердившегося ожидания приличной заработной платы порождает
внутренний спрос, который вплоть до финансового кризиса 1998 г.
обеспечивал “нормальный” уровень рыночных операций. И хотя, конечно, в
большинстве случаев речь шла о низшей точке “нормальности”,
необходимой для предотвращения социального взрыва и смягчения
политического протеста, данное обстоятельство способствовало упрочению
режима вырождения.
Третьим внешним фактором, обусловливающим вероятность дальнейшей
инволюции российской промышленности, являются международные
финансовые институты. Россия по-прежнему воспринимается в качестве
громадной угрозы, поэтому практически любое российское правительство
сможет вымогать трансферты у государств, составляющих ядро
[мироэкономики], под страхом неизвестных, но неизменно внушающих ужас
последствий.
Не вызывает сомнений, что постсоветская система будет и дальше
вырождаться, но трудно просчитать, сколь долго. Маргинализация и
зависимость в рамках мироэкономики постыдны и оскорбительны, однако
они служат сиюминутным частным интересам многих представителей
российских элит. Неотъемлемой частью подобной системы станут
организованная преступность и безудержная коррупция. Думается, что
режим упорядоченного вырождения окажется весьма устойчивым к
внутриполитическому изменению. В такой обстановке парламентом будет,
скорее всего, весьма легко манипулировать, тогда как ограниченная сфера
рыночного обмена, верхушечная часть которой монополизирована
постсоветскими конгломератами, а низовая оставлена на откуп народных
микростратегий выживания, на практике усилит вырождение.
От вырождения к превращению в полупериферийное государство?
Иной тип режима может быть установлен только в результате крайне резкого
политического сдвига, равнозначного новой революции. Сколь
теоретическим ни представлялся бы сегодня такой поворот событий,
вероятность разрушения нынешнего режима будет сохраняться. Ельцинская
Россия напоминает брежневский Советский Союз, но она и отличается от
него в трех ключевых отношениях. Речь идет о пригодности элит к
последовательному управлению, о наличии неоспоримой идеологии
(гегемонии в исходном грамшианском значении) и о способности народных
масс представить себе альтернативу [существующему строю] и
организоваться для коллективного действия. Все три отличия усиливают
сомнительность монополии на социальную власть. Эвентуальный распад
режима непрерывного вырождения открывает две альтернативы:
преодоление политической и экономической сегментации путем
установления диктатуры или, наоборот, дальнейшая сегментация, которая
создаст условия для осуществления народом государственного переворота во
множестве постсоветских сегментов, что может привести (хотя и не
обязательно) к демократическому правлению и более широкому доступу к
рынкам.
Хотелось бы подчеркнуть, что это отнюдь не означает, будто подобная
революция неизбежно повлечет за собой установление “лучшего общества”.
Ее главной целью и вероятным исходом будет создание более эффективного
государства, которым может оказаться воинственно настроенная
националистическая диктатура — что подкрепит мрачное пророчество
А.Амальрика относительно конца СССР. У такой траектории развития есть
исторические аналоги. Напомню, что полупериферийный фашизм и
авторитарный популизм 1920-х годов пришли на смену либерально-
прогрессистским режимам, распространившимся по полупериферийным
районам Латинской Америки, Южной Европы и Азии в ходе
предшествовавшей волны демократизации, которая имела место на
заключительной стадии британского гегемонистского цикла (1870-е — 1910-
е годы)*.
Хотя фашизм и кажется в настоящее время чем-то давно устаревшим,
эксклюзивная форма глобализации, которая оставляет целые сообщества и
страны за пределами космополитического пространства движения капиталов,
неизбежно вызывает радикальные местнические реакции, в т.ч. вызовы
[данному положению вещей] через использование организованного
государственного насилия. Даже если подобное насилие направлено против
таких же исключенных [из космополитического пространства] зон и групп в
борьбе за решение вопроса о том, кто из них является для него более лишним
(как в войнах за югославское наследие или в резне в Алжире), возникающие
конфликты бывает крайне сложно сдерживать и предотвращать их
распространение [на другие регионы]. В России раздаются многочисленные
голоса, призывающие к союзу исключенных государств (которые Вашингтон
называет “париями” [“roque*]) против ядра [мироэкономики]. Некоторые
даже используют для оправдания такого союза терминологию мироанализа.
Вдумайтесь в приведенный ниже эмоциональный пассаж, который был
опубликован на страницах уважаемого московского журнала.
“Ядро захватывает монопольные позиции в передовых технологиях и
верхние этажи иерархии товарных цепей (sic!)... В клуб избранных не
пускают из милости, за хорошее поведение. В “ядро” прорываются с боем,
нахраписто работая локтями и круша кости конкурентам... В “приличный
дом” нас (Россию) не пускают. А мы скажем: “Нам и не надо было”. В
“третий мир”, на периферию (то бишь на паперть) мы не пойдем — не на
таких напали. Ориентироваться надо не на США, ЕС и Японию, а на
высокоразвитых аутсайдеров — так называемые НИС (новые
индустриальные страны)... Возникнет уникальная мир-хозяйственная
система, где Россия... станет для них [НИС] экономическим ядром. На
Россию станут замыкаться и из России будут исходить во все концы мира
технологические цепочки” [Стариков 1995: 235-236, 238].
Пока это все риторика. Оппортунистический мировой союз “государств-
парий” и внетерриториальных (“криминально/террористических”) военных
лидеров, несомненно, является футуристической угрозой. Уже сам факт, что
возможность образования подобного союза осознается, уменьшает
вероятность ее реализации. Кроме того, в рамках глобализации
неолиберального типа Россия способна превратиться в корыстного союзника
всемирных капиталистов, торгующего на мировом уровне охранными
услугами. Данная модель развития, безусловно, имеет давние корни, однако
исторические прецеденты показывают, что в конечном счете варвары-
наемники могут оказаться очень опасными.
Более обнадеживающие перспективы связаны с кумулятивным кризисом
постсоветских сегментов, обусловленным истощением инволюционной
модели (которое, как представляется, наступит скорее рано, чем поздно).
Такой кризис высвободит внутреннее, исходящее от народа давление,
которое приведет к разрушению сегментарных и посреднических сил,
сложившихся после дезинтеграции СССР. Другим его следствием станет
быстрая смена поколений в правящих элитах и появление новых лидеров и
движений. Если “новый государь” действительно появится и, сочетая выборы
с внепарламентскими действиями, захватит центральный государственный
аппарат, новому политическому блоку, скорее всего, придется бросить вызов
торговым монополиям и региональным бейлифам посредством укрепления
существующих демократических институтов и преодоления преступности и
коррупции. (В этом случае источником вдохновения может послужить
недавний опыт Италии.) Короче говоря, это будет путь демократической
революции, осуществленной одновременно снизу и сверху, революции,
которая во многих отношениях продолжит и углубит импровизированную
попытку Горбачева рационализировать и капитализировать территориальный
механизм СССР.
Во времена хаотических переходов идеи начинают играть независимую роль.
Если величайший теоретик анархизма князь П.Кропоткин был прав, когда
около ста лет тому назад говорил о том, что революцию питают надежды,
тогда как отчаяние порождает только разрушительные бунты, значит
наиболее тревожными сторонами постсоветского дрейфа оказываются
деморализация и распространение пессимизма и аномии. Позитивному
повороту в развитии событий в постсоветских государствах (и во многих
других регионах, находящихся в настоящее время на пути превращения в
“черные дыры”) должна предшествовать такая модификация геокультуры,
которая откроет надежду на инклюзию. Преодоление вырождения России
зависит не только от радикальных изменений внутри страны, но и от того,
предложат ли ей включиться в потоки капитала и товарные цепи извне.
Подобная перспектива не является полностью иллюзорной, учитывая
потенциальную огромность российских рынков, наличие образованной
рабочей силы и ресурсов, а также другие факторы, на которые обычно
ссылаются самые оптимистично настроенные прогнозисты.
Реализация данной перспективы потребует согласованного приложения
политической воли, т.е., если использовать более четкую формулировку,
политически мотивированного канализирования экономических процессов
на наднациональных уровнях. Идеологические составляющие более
инклюзивного [чем прежде] глобализационного проекта уже достаточно
разработаны. Об этом свидетельствуют недавние дискуссии о новом
оборонном мышлении, которое стремится заменить старые “реалистические”
понятия национальной обороны и внутриблоковой многосторонности
положениями о правах человека и предотвращении наиболее жестоких форм
насилия даже ценой нарушения суверенитета периферийных стран. Кроме
того, дискурсы устойчивого развития и защиты окружающей среды могут
оказаться не менее утилитарными, чем управление мировым долгом.
Теоретически коммодификация мирового экологического менеджмента
способна сменить милитаристское кейнсианство ХХ столетия и открыть
перед деиндустриализирующимися ареалами, подобными бывшим советским
экономикам, реальную надежду [на включение в мироэкономику].
Возможность такого хода событий не должна выглядеть чересчур
неправдоподобной, если учесть приспособляемость капиталистической
миросистемы, которая и раньше интегрировала много антисистемных
движений, в т.ч. российских революционных марксистов, пришедших в
конечном итоге к построению военно-промышленной империи, отвечавшей
требованиям своего времени. Наибольшими шансами на включение бывших
советских земель в зону своих особых экономических и политических
интересов обладает, наверное, Европейский союз. Однако данное
предположение остается пока что сугубо теоретическим, поскольку его
реализация обусловлена слишком многими факторами. К их числу относятся,
в частности, последствия вероятных дальнейших расколов на уровне
миросистемы, включая крушение монополии США. В любом случае
траектория развития России будет в решающей степени зависеть от
нарождающихся геополитических и геокультурных конфигураций. Россия, в
свою очередь, во всех отношениях остается осевым регионом, чья траектория
развития будет показывать, эволюционирует ли миросистема в сторону
усиления эксклюзии и насильственных вызовов, либо сдвигается в
направлении общемирового реформизма.
Стариков, Е. 1995. Держатели хартленда или обитатели острова? — Новый
мир, № 8, с.235-241.
Amalrik, A. 1970. Will the Soviet Union Survive Until 1984? N.Y.: Harper and
Row.
Burawoy, M. 1996. The State and Economic Involution: Russia Through a China
Lens. — World Development, Vol. 24, № 6, p.1105-1117.
Lieven, A. 1998. Chechnya : The Tombstone of Russian Power. New Haven : Yale
University Press.
Urban, M., Igrunov, V. and Mitrokhin, S. 1997. The Rebirth of Politics in Russia .
N.Y.: Cambridge University Press.
Volkov, V. Organized Violence, Market Building , and State Formation in Post-
Soviet Russia . Manuscript.
* Процесс вырождения на российских заводах, которым вследствие распада
центрального советского планирования приходится действовать в обстановке
гораздо большей неопределенности, чем раньше, при том что модели
управленческого контроля, производственный процесс и трудовые
отношения остались неизменными, описывает М.Буравой [см. Burawoy
1996].
* Я благодарен А.Ливену, приславшему мне великий роман Лампедузы
“Леопард”.
* Этот аргумент был приведен мне покойным А.Фадиным в личной беседе в
январе 1997 г.
* Насколько мне известно, выдающийся британский журналист А.Ливен
первым применил грамшианский анализ итальянской трансформации к
исследованию ельцинской России [см. Lieven 1998].
Шлыков, В.В. 1996. Роковые промахи американской и советской разведок.
Гонка вооружений и экономика. — Международная жизнь, № 9, с. 47-55.
Arrighi, G. 1994. The Long Twentieth Century: Money, Power, and the Origins of
Our Times. L.: Verso.
Bunce, V. 1983. The Political Economy of the Brezhnev Era: The Rise and Fall of
Corporatism. — British Journal of Political Science, Vol. 13, Jan., p.129-158.
Bunce, V. 1985. The Empire Strikes Back: The Transformation of the Eastern Bloc
from a Soviet Assert to a Soviet Liability. — International Organization, Vol. 39,
№ 1, p.1-46.
Bunce, V. 1991. Domestic Reform and International Change: the Gorbachev
Reforms in Historical Perspective. — International Organization, Vol. 47, № 1,
p.107-138.