Дерлугьян Г. Крушение советской системы и его потенциальные следствия: банкротство, сегментация, вырождение. Часть 1
Подождите немного. Документ загружается.
советского Генерального штаба, проведенным в 1970-х годах и исходившим
из наихудшего сценария — одновременной войны против НАТО и Китая, за
первые два месяца подобного конфликта советской армии потребовалось бы
заменить до 50 тыс. танков. Объединенный институциональный вес военных,
производителей алюминия и их союзников в энергетическом секторе, а также
зависимость крупных городов Сибири и Средней Азии от местных
металлургических заводов и были теми факторами, которые побудили
советское Политбюро и дальше щедро вкачивать ресурсы в этот заведомо
раздутый сектор промышленности.
После распада СССР российские неолиберальные реформаторы попытались
отказаться от поддержки алюминиевой промышленности, резко сократив
государственные заказы. Алюминиевые заводы ринулись продавать свою
продукцию на мировых рынках по любой цене, часто незаконно. Цена на
алюминий, составлявшая в начале 1990-х годов свыше 4 тыс. дол. за тонну,
упала до 1 тыс. дол. и ниже. Тем не менее то обстоятельство, что российская
алюминиевая промышленность стала внезапно приносить деньги, позволяло
контролировавшим ее людям быстро делать крупные состояния. Борьба за
контроль [над алюминиевыми заводами] была неистовой и часто
беспощадной. Так, в 1995 г. работники-акционеры одного из крупнейших в
Сибири Красноярского алюминиевого завода (КрАЗ) избрали новым
председателем правления АО человека по прозвищу Бык, который ранее был
тренером по боксу и с 1990 г. владел частным охранным агентством.
Экспортные контракты КрАЗа обеспечивались сомнительной лондонской
фирмой, основанной двумя бывшими советскими гражданами,
иммигрировавшими в Израиль. Точно так же жестокая гражданская война в
Таджикистане была по существу борьбой военных лидеров за контроль над
алюминиевым комбинатом в Турсун-Заде — главным источником твердой
валюты в этом нищем среднеазиатском государстве.
Эпилог алюминиевой истории разыгрывается в то время, когда я пишу эти
строки. Харизматический генерал А.Лебедь, одержавший в 1997 г. победу на
выборах губернатора Красноярского края, предпринял ряд шагов, чтобы
заставить КрАЗ платить налоги и рассчитываться с местными поставщиками.
Лебедь не скрывал, что эти меры были своего рода репетицией перед
президентской кампанией. Алюминий только потому может приносить
сказочные богатства, что его хозяева почти не делятся с поставщиками
энергии, которые, в свою очередь, не платят железным дорогам и
угольщикам, и каждый делает все возможное, чтобы не выплачивать налоги
и зарплату рабочим. Трудно сказать, как долго эта каннибалистская система
способна продержаться, не вызывая резкой социальной и политической
реакции и перманентно не парализуя экспортные рынки.
Алюминиевая промышленность не является совсем уж исключительным
примером. Были и другие варианты разительного перепроизводства: в
частности, СССР производил в три раза больше тракторов и пестицидов, чем
США, и все же был вынужден импортировать американское зерно.
Промышленная база, созданная для ведения танковой и химической войны,
была не в состоянии вдохнуть жизнь в деспотически организованное
советское сельское хозяйство. А вот и наиболее пугающее следствие слабых
бюджетных ограничений: выяснилось, что СССР накопил почти 45 тыс.
ядерных боеголовок — втрое больше, нежели полагало ЦРУ, и, безусловно,
более чем достаточно для уничтожения земного шара. Какой рыночной
реформе под силу справиться со всеми этими тракторами/танками,
пестицидами, атомными бомбами или алюминиевыми заводами?
История советского алюминия ясно показывает неадекватность
традиционной критики государственного социализма, выводившей присущие
этому строю пороки из социалистической идеологии. Возможно, критическая
часть концепции экономистов неоклассической школы (слабые бюджетные
ограничения) убедительна, но идеологическая зацикленность критиков
(равно как и твердолобых апологетов) государственного социализма не
позволяет увидеть того, что одновременно являлось и подлинным
достижением СССР, и источником его имплозии. Речь идет о создании
высокоиндустриализованной сверхдержавы в условиях экономически
слабого полупериферийного [географического] положения.
Триумф и тупиковость советской территориальной монополии
Определение “военно-промышленный комплекс”, вероятно, применимо к
СССР больше, нежели к какому-либо другому государству XX столетия
[Zaslavsky 1994]. Во всяком случае, оно достойно служить товарным знаком
СССР Inc. не в меньшей степени, чем Японии. В Соединенных Штатах
гражданские частнокапиталистические интересы могли политически
оспорить исключительность военно-промышленного комплекса. Именно это
и произошло во время пребывания у власти президента Эйзенхауэра,
который первым ввел в оборот выражение “военно-промышленный
комплекс”. Советскому же Союзу так и не удалось демобилизовать себя
после 1945 г., несмотря на периодические попытки рационализации режима
во времена идеологических послаблений и экономических реформ. СССР
практически полностью устранил фактор конкуренции внутри страны, но,
пока продолжалась холодная война, он испытывал огромное конкурентное
давление извне, воплотившееся в гонке вооружений. Москва была
чрезвычайно озабочена поддержанием статуса сверхдержавы со всеми ее
идеологическими, политическими и военными атрибутами. Все, кто правил
страной после Сталина, именно потому постоянно разрывались между
стремлением рационализировать механизмы своего господства и страхом
утратить контроль, что их власть опиралась на институциональную
структуру, которая с течением времени становилась саморазрушающей и
выглядела абсолютно иррациональной.
В пору своей наивысшей мощи (достигнутой в 1970-е годы) Красная армия
могла затмить германский вермахт. Эта великолепная индустриальная
машина опиралась на огромную массу вооружений, хорошо
вымуштрованный корпус профессиональных офицеров и миллионы
призванных на военную службу парней. Общепризнанно, что она была
баснословно дорогой и неэкономной. Но, помимо всего прочего, она была
чрезмерной. Говоря языком бизнесконсультантов, советские вооруженные
силы представляли собой разительный пример плохого помещения
капиталов, обусловленного неверной оценкой предшествующего успеха и
подкрепленного инерцией, а также надежно обособленной корпоративной
культурой. Тем временем гегемония США исключила войны между
государствами, входившими в “ядро” [миросистемы], сделав устаревшей
стратегию территориальных захватов. Не менее важным, с точки зрения
России, было и то, что после 1945 г. центры мировой политической и
экономической власти стали размещаться вне европейского континента, где
российские сухопутные войска традиционно играли решающую роль.
СССР попытался компенсировать постепенную утрату преимущества,
которое обычно давали ему сухопутные войска, за счет героических усилий
по развитию ядерного арсенала, стратегического подводного флота и
исследовательских космических программ. Вполне возможно, что самым
впечатляющим достижением централизованного планирования было то, что
менее чем за 10 лет (1948 — 1957 гг.) оно свело на нет блестящую
заокеанскую изоляцию США. Обретение символического паритета в
стратегическом вооружении на добрые три десятилетия закрепило за
Советским Союзом статус сверхдержавы. Это вызвало у советских
руководителей ощущение полного триумфа, но одновременно возложило на
них тяжелые обязанности по поддержанию темпов в соперничестве со
значительно более богатым противником. В ретроспективе этот успех
выглядит, скорее, источником гибели СССР. Даже в тех областях, где на
первых порах Москва добилась наивысших успехов, например в
космонавтике, она была не в состоянии на равных конкурировать с
Соединенными Штатами, которые выделили на “лунную гонку” миллиарды
долларов. Состязание в наиболее престижной сфере — в развитии ядерных
вооружений — в конечном итоге и завело советское государство в тупик.
Несмотря на свою исключительную символическую значимость, ядерное
оружие представляло собой тупиковое направление в межгосударственном
соперничестве. Советскому Союзу была навязана конкуренция в невоенных
областях — экономическом, политическом, культурном и идеологическом
производстве, где значительные преимущества Америки не оставляли ему
никаких шансов на победу. Ни советская олимпийская команда, ни балет
Большого театра не могли уменьшить широкого воздействия американской
массовой культуры на советскую городскую молодежь. По большому счету
Красная армия была разбита с помощью рок-музыки и синих джинсов.
Ставшие недавно доступными российские архивы показывают, что
советским руководителям гораздо больше было знакомо ощущение
собственной отсталости и необходимости защищаться, нежели чувство
торжества.
Перестройка: попытка заново изобрести советское государство
По мере того как государства ядра [мироэкономики] переходили к новым
формам производства и организации общества (назовем их ориентировочно
постфордизмом, что во всяком случае понятнее, чем постмодернизм),
огромные армии индустриальной эпохи, строившиеся на основе всеобщей
воинской повинности, казались все большим анахронизмом. Проблема стала
очевидной уже в 1960-х годах. Именно в тот период Советский Союз
впервые попытался провести экономические реформы. Процесс
реформирования был прерван после 1968 г., когда выяснилось, что
монолитный характер государственного социализма почти не оставляет поля
для маневра. Вследствие функциональной связи между государственно-
социалистическим управлением и идеологией предполагаемые банкротства в
символически решающих, но устаревших отраслях неизбежно должны были
сказаться на всей корпорации, негативно воздействуя на вооруженные силы,
которые остались главным потребителем промышленной продукции. Между
тем госсоциалистические органы планирования уже не могли опереться на
сталинские методы, позволявшие приносить в жертву громадные
материальные ресурсы и множество человеческих жизней ради достижения
поставленных целей. Да и сами цели существенно усложнились, выйдя за
рамки простого создания арсенала произведенных промышленным способом
вооружений. Сложнее всего было поддерживать лояльность советского
населения, чьи социодемографические характеристики значительно
изменились в ходе развития государственного социализма. Население
больше не было преимущественно крестьянским с присущими тому низкими
потребительскими ожиданиями и высокой рождаемостью; его основную
часть составили городские рабочие и служащие с очень невысоким уровнем
рождаемости потребительскими ожиданиями, быстро
приближалижавшимися к широко разрекламированным образцам массового
потребления в странах капиталистического ядра.
Военно-промышленная машина, принесшая СССР статус сверхдержавы,
теперь сама стала постоянной проблемой России — ибо выглядела отсталой
по сравнению с западной. Подобно экономическим корпорациям,
действующим на капиталистических рынках, СССР, который, безусловно,
являлся территориальной корпораций, оказался связанным идеологической
аурой и огромными масштабами своих прежних инвестиций. Характерная
для советской сверхдержавы милитаризация лежала в основе столь разных
сфер деятельности, как промышленность, академическая наука, космические
исследования, патриотическая идеология, национальная политика, спорт,
образование, социализация мужского населения. Как бывает в периоды,
предшествующие кризисам и обвалам, и сторонники изменений, и их
консервативные оппоненты были правы. Трансформация советского блока и
его центральной составляющей — СССР — несла с собой непосредственную
угрозу их символическому достоинству и организационной связанности. Тем
не менее они должны были подвергнуться трансформации, чтобы полностью
не исчезнуть с лица земли.
Хрущеву дорого стоила его попытка сократить Красную армию и
рационализировать советскую экономику, а также систему политического
управления страной. Властвующая номенклатура Советского Союза, которая
во многом была обязана Хрущеву своей автономией и освобождением от
государственного террора, предпочитала скорее следовать принципу
наименьших усилий и пожинать плоды десталинизации. Но дотируемый
гедонизм брежневского правления оказался не в состоянии заглушить
критиков [режима] и побороть получившие широкое распространение
дурные предчувствия. В 1969 г. в загадочном пророческом памфлете
советского диссидента А.Амальрика “Доживет ли Советский Союз до 1984
г.?” доказывалось, что СССР полностью утратил былое идеологическое
воодушевление и что имперская инерция влечет его к насильственному
концу, который связывался автором с неминуемой войной против
маоистского Китая [Amalrik 1970]. Этот подпольный памфлет, безусловно,
был известен среди советских элит и неофициально обсуждался ими. Однако
автономный корпоратистский характер советской бюрократии в
значительной мере подавлял ее способность к саморефлексии. На
индивидуальном уровне большинство представителей правящей
номенклатуры осознавали, что что-то неладно в их королевстве, но
специфика организационного бытия номенклатуры как строго иерархичной
единой бюрократической касты не позволяла им четко конкретизировать и
артикулировать свои смутные ощущения. СССР избежал предсказанной
Амальриком войны с Китаем, тем не менее, справедливость рассуждений
диссидента подтвердилась: даже столь опасавшееся последствий
руководство, как брежневское, не смогло устоять перед соблазном
использовать дорогостоящую бездействующую армию для достижения
легкого, казалось бы, успеха в Афганистане.
Ситуация, доставшаяся в наследство энергичной партийной молодежи типа
Горбачева, была крайне неприятной, но практически никто не сомневался в
возможности ее исправления. Советский Союз выглядел прочным, только
немного вялым. Горбачев позаимствовал свои идеи у диссидентских
критиков поколения 1968 г., вовлеченных в драматический диалог с
коммунистическими правителями и в конечном итоге превратившихся в их
второе “Я”. И все же такие лозунги кампании, как ускорение, перестройка и,
позднее, гласность, далеко не исчерпывали отражаемую ими программу.
Вопрос о том, действительно ли советская система поддавалась
исправлению, остается сугубо теоретическим. Здесь достаточно отметить,
что вера Горбачева в свою способность укрепить СССР и пересмотреть его
положение в миросистеме сыграла стабилизирующую роль и позволила
советской империи совершить “вынужденную посадку” без серьезной
катастрофы. Было бы гораздо хуже, если бы последний Генеральный
секретарь (а последним ему суждено было стать при любых обстоятельствах)
обратился к дискурсу и программе другой категории диссидентов —
радикальных националистов. (Именно это, по сути, сделало в 1989 г.
коммунистическое руководство Сербии.) Путем импровизаций, имевших
высокую социальную и экономическую цену и приведших к
всевозрастающей неразберихе, Горбачев добился политической и
идеологической делегитимации всего советского аппарата принуждения и
тем самым обеспечил на редкость мирное избавление от имперского
бремени. Его успеху невольно способствовали три привходящих
обстоятельства: провал советского вторжения в Афганистан, тем более что в
ходе этого вторжения не удалось создать общественно признанных героев
войны, которых можно было бы превратить в патриотических идолов;
появление в советских республиках и странах Восточной Европы
непримиримых национально-демократических движений; неистовство
прессы эпохи гласности, где с самого начала доминировали известные
интеллектуалы, стремившиеся отобрать у бюрократии сначала
символическую, а затем и государственную власть.
С теми же самыми факторами, т.е. с имевшей громадное значение
приостановкой деятельности аппарата принуждения, с наступлением на
бюрократические институты радикальных слоев интеллигенции под
лозунгами демократического доступа и подотчетности, а также с
политизацией национально структурированных гражданских обществ на
подвластных Советскому Союзу территориях, обычно связывают и падение
Горбачева. Такое объяснение крайне неудовлетворительно. Общественные
движения, высвобожденные сверху горбачевской перестройкой, бросали
вызов прежде всего правящей номенклатуре среднего звена. К тому же
введение новых форм контроля над независимой советской бюрократией
через испытание ее выборами и рыночной конкуренцией предстает в
ретроспективе стратегической целью горбачевских реформ [Urban, Igrunov,
Mitrokhin 1997]. Тщетность практиковавшегося Андроповым активистского
подавления отчетливо продемонстрировала: для того чтобы обеспечить
Советскому Союзу должный уровень управляемости, недостаточно простого
оздоровления аппарата посредством чистки, а требуется серьезное
переструктурирование социального контроля.
Прежде чем Горбачеву удалось создать новый режим, находившиеся у него в
подчинении слои номенклатуры предали его и, нарушив два
основополагающих табу номенклатурного поведения, приняли участие в
национальных движениях и в частном накоплении. Реакция советских
политических бонз на развязанную перестройкой смуту была не менее
импровизированной [чем политика Горбачева], но она оказалась
действенной, поскольку благодаря брежневской терпимости к “постоянству
кадров” реальная власть уже перешла к бюрократическим органам среднего
уровня. Вместо того чтобы аннулировать результаты брежневского
правления, перестройка фактически форсировала и довела до предела упадок
империи и рассредоточение центральной власти.
Крушение государственного социализма было революцией не сверху или
снизу, а скорее из середины. После 1989 г. советские государственные
руководители среднего звена поспешили обособиться от центрального
правительства, подавляя или вбирая в себя внутренних противников и заново
укрепляя свою власть в корпоративном пространстве, которым управляли.
Некоторые из них, вероятно, канули в Лету, но большинство, особенно среди
относительно молодого поколения номенклатуры, сформировавшегося в
атмосфере брежневского оппортунизма, уцелело, пережив новую навигацию
в спасательных шлюпках.
Радикальные изменения, произошедшие на уровне риторики и властных
символов, не должны затемнять того факта, что экономические, социальные
и политические тенденции постсоветских 1990-х годов выросли из печально
известных “аберраций” брежневского периода: из коррупции и вызревания
бюрократических клик, из криминального предпринимательства, из
идеологического и нравственного упадка. Это не означает, что общественные
перемены были незначительными. Главным нововведением стало устранение
центрального идеологического и политического механизма, что усилило
противоречия государственного социализма и вывело их на поверхность.
Основным новым обстоятельством явилась сегментация и присвоение элитой
ранее единых сфер бюрократического контроля. Советский блок буквально
развалился на части и пребывал в таком положении на протяжении 1990-х
годов.
Две формы постсоветской сегментации
Перед кончиной СССР его правящая номенклатура была сосредоточена в
корпоративных органах двух типов. К первому относились всевозможные
территориальные образования: 15 национальных республик, свыше 20
этнических автономий более низкого уровня и почти 100 обычных
провинций, значительная часть которых располагалась на обширных
просторах Российской Федерации. Второй тип корпораций составляли
внетерриториальные производственные агломерации (государственные
концерны и синдикаты) и разнообразные министерства, осуществлявшие
руководство совокупностью экономических отраслей и государственных
институтов, начиная с обороны и кончая образованием. Различение
территориальных и внетерриториальных организационных единиц советской
власти имеет принципиальное значение для объяснения расхождений в
стратегиях, которых придерживались правящие элиты после крушения
центрального государства.
Советский Союз распался, когда различные бюрократические клики, сочтя,
что центральное правительство стало непредсказуемым, неспособным
выполнять свои прежние обязательства, связанные с корпоративным
перераспределением, а часто и просто угрожающим, вышли из повиновения
и переметнулись в лагерь его врагов. Попытки Горбачева нейтрализовать
своих оппонентов путем остановки механизмов идеологического и
политического принуждения (это было разумным шагом, учитывая судьбу
Хрущева) создали благоприятные условия для появления всевозможных
форм общественного нажима, бросавших непосредственный вызов
бюрократии среднего звена. После недолгого колебания и замешательства
(что на время приоткрыло окно возможностей перед нарождавшимися
восточноевропейскими демократиями) номенклатурные группы начали
преобразовывать свои специфические сферы деятельности в независимые
владения. Социальный и политический контроль, выпущенный из своих рук
Москвой, был заново укреплен на местах.
Обучаясь на собственном опыте и на примере других, номенклатурные клики
отказались от бесполезной коммунистической идеологии и присвоили
риторику и символы тех, кто бросал им вызов, избавились от не
поддающихся реформированию установок и (правда, исключительно под
давлением) инкорпорировали в свой состав ряд ведущих участников
восстаний 1989 — 1991 гг. Этой мутации, происходившей на громадных
просторах бывшего Советского Союза, сопутствовало несметное число
привходящих конфликтов, скоротечных союзов и вызывавших недоумение
политических событий. Общая модель сегментации оставалась, однако,
неизменной. То же самое относится и к результатам описанного процесса,
набор которых при внимательном анализе оказывается весьма ограниченным.
Ядро элит советской эпохи одержало победу практически повсеместно, за
исключением крайних случаев типа Чечни, где в буквальном смысле были
разрушены сами основы власти, а также ситуаций, когда расколотый на
фракции государственный аппарат был вынужден сосуществовать с
неожиданно выдвинувшимися новыми лидерами и криминальными
авторитетами (наиболее ярким образцом первых может служить деятельный
президент Белоруссии Лукашенко, вторые представлены многочисленными
“предпринимателями”, выросшими из теневиков и вожаков подростковых
уличных шаек конца 1970-х годов). В то же время характер мутации и ее
конкретные результаты нередко определялись изменениями в конфигурации
власти, имевшими место в 1956 — 1968 гг. Это не в меньшей степени
справедливо для Узбекистана и Азербайджана, чем для Польши и Эстонии.
25 декабря 1991 г. ранее единые власть и активы Советского Союза не были
ни разрушены, ни преобразованы. Освобожденные от центрального
контроля, они были расколоты и поделены (приватизированы) между
бюрократическими корпорациями в соответствии с существовавшими
институциональными границами. Два типа корпораций советской эпохи
(территориальные и внетерриториальные) породили две модели
номенклатурной приватизации. Другим определяющим фактором явилась
относительная стоимость приватизированных ресурсов на мировом рынке и в
межгосударственной системе, обусловившая непосредственный размер
состояний и политику новых правителей и предпринимателей.
Те представители внетерриториальной (промышленной и финансовой)
номенклатуры, которым посчастливилось осуществлять контроль над
пригодными для непосредственной продажи активами, быстро развились в
торговые монополии. Эти слои номенклатуры были безусловно
заинтересованы в монетаризации обмена, приватизации активов и выходе на
мировые рынки, но в то же время они обычно стремились не допустить
радикального перехода к рыночным отношениям, за который выступали
неолиберальные идеологи, поскольку такого рода отношения столь же
безусловно грозили новому торговому капитализму ростом конкуренции.
Наиболее ярким примером деятелей подобного типа является давешний
ельцинский премьер Черномырдин, который до прихода в правительство
занимал прибыльную должность в ориентированной на экспорт газовой
промышленности и использовал связанную с новым постом власть, чтобы
обеспечить своей отрасли льготные экспортные квоты и значительные
налоговые послабления.
Менее удачливые бывшие “красные директора”, чьи активы в изобилии были
представлены на мировых рынках либо оценивались там слишком низко,
шумно требовали как правило под предлогом социальной справедливости и
национальной гордости — государственных субсидий и защиты. Так,
например, руководители колхозов, используя преимущества, которые давал
им контроль над сельским хозяйством, объединились во влиятельную
Аграрную партию, специализировавшуюся на лоббировании кредитов.
Именно в этих депрессивных секторах [хозяйства] и конкурировала за
избирателей политическая оппозиция, прежде всего неокоммунистического и
националистического толка. Наибольшего успеха несомненно добился
популистский мэр Москвы Ю.Лужков, который ловко использовал
центральное положение своего поста, чтобы приручить расположенные в
Москве средства массовой информации и приобрести громадную
популярность в качестве коллективного лоббиста оказавшихся в
затруднительном положении предприятий. Пример Лужкова нашел
множество подражателей среди губернаторов российских провинций.
Другую, хотя и весьма близкую, стратегию использовали номенклатурные
группы, руководившие территориальными образованиями в составе СССР.
Перед элитами территорий с международно признанными претензиями на
национальное самоопределение (15 союзных республик, включая Россию)
открылась возможность преобразования своих корпораций в независимые
государства. Бюрократии этих государств вобрали в себя (в той или иной
степени) отдельных аутсайдеров из числа местной интеллигенции,
обеспечивших их новыми символами и идеологией. Во всех случаях такой
идеологией стал своеобразный коктейль из национализма и
капиталистического реформизма. Реальное соотношение [ингредиентов]
могло значительно варьироваться, что, как правило, было связано с
размерами активов, которыми располагали территории, и степенью близости
последних к ядру и мировым потокам капитала. По мере того как
воссозданные элиты укрепляли свою власть и обуздывали всплески
народных движений, повсеместно в Восточной Европе и бывшем Советском
Союзе быстро происходила маргинализация основной части антисистемных
программ 1989 — 1991 гг. (защита окружающей среды, права человека,
исправленный социализм, различные вариации анархизма и религиозный
фундаментализм). Единственное значимое исключение составил
национализм.
Территориальные единицы, чьи националистические притязания не имели
под собой сколько-нибудь благовидных оснований, т.е. обычные провинции,
несмотря ни на что действовали в рамках того же самого дискурса
федерализма и децентрализации. Наиболее спорными оказались
промежуточные случаи, т.е. территории, обладавшие определенной
этнической спецификой, но не располагавшие полным набором институтов
суверенного государства. Именно здесь мы встречаем столь страшные
примеры, как Чечня, Карабах, Абхазия или Сербское Косово.
В соответствии с общей схемой постсоветской сегментации Б.Ельцин в 1991
г. привел к руководству центральной советской республикой типично
конъюнктурный блок низшего слоя номенклатуры и политизированной
интеллигенции. Ельцину достались в наследство крайне ограниченная
государственная власть и существенно больший беспорядок, нежели тот, с
которым когда-то пришлось столкнуться Горбачеву, но, как ни
парадоксально, первый президент России находился в меньшей опасности,
чем его предшественник и противник в Кремле. Советская империя уже
совершила “вынужденную посадку” и распалась на составные части. К концу
1992 г. революционная народная мобилизация, исчерпав себя, утихла, в
частности под влиянием приобретших четко выраженный местный характер
номенклатурных клик. С кончиной Советского Союза политические
конфликты были низведены до уровня внутриэлитного соперничества за
трофеи. В 1992 — 1993 гг. вышедшая из-под контроля конфронтация внутри
победивших блоков на время поставила чрезвычайно хрупкую
постсоветскую элиту на грань самоуничтожения, но вскоре новые нормы и
компромиссы обеспечили определенный, хотя и невысокий, уровень
политической стабильности через оппортунистическое, непрерывно