Дерлугьян Г. Крушение советской системы и его потенциальные следствия: банкротство, сегментация, вырождение. Часть 1
Подождите немного. Документ загружается.
Дерлугьян Г. Крушение советской системы и его потенциальные следствия:
банкротство, сегментация, вырождение. Часть 1 // ПОЛИС. 2000, № 2. С.19-
29.
Россия... лишь интендантство при пороховом погребе
Александр Герцен
Надгробные даты на могиле СССР — 1917 — 1991 гг. — фиксируют
истинное начало и действительное окончание XX в. Столетие смут, гнетущих
страхов и громадных надежд, оно было, помимо прочего, эпохой гигантских
корпоративных образований. Сегодняшняя глобализация в значительной
мере порождена реакцией на предшествовавшие попытки использования
исторически беспрецедентной мощи государств и партий для казавшегося
рационально обоснованным канализирования всех форм социальной
активности. Важнейшей разновидностью государственного реформизма —
возможно, крайней, но, тем не менее, всего лишь разновидностью, не
выходившей за рамки практик современного государства, — являлся
социалистический эксперимент. Поэтому, не объяснив его природы и
результатов, нельзя адекватно понять и глобализацию.
Захват государственной власти хорошо организованной группой радикально
настроенных интеллектуалов (именно это и произошло в России в 1917 г.)
создал прецедент, который на протяжении XX в. оставался для всего мира
главным образцом антисистемного разрешения спора. Вторая советская
революция 1929 — 1938 гг. была инициирована “сверху” в ответ на
рыночные провалы. Цель этой беспощадной акции — разрушение
крестьянства и подчинение всех форм социальной активности контролю
мобилизационного государства. Успех сталинской индустриализации,
подтверждением которого стала победа во второй мировой войне, выявил как
неизрасходованный потенциал, так и жесткие пределы социалистических
экспериментов в рамках капиталистической мироэкономики.
Здесь мы неожиданно сталкиваемся с пересечением системных
возможностей и особого положения России в современной геополитике и
геокультуре. Гипотетически, большевики могли бы воздержаться от
повторного присоединения этнически нерусских окраин, ограничившись
захватом политической власти в центральной части России. В этом случае
Российская империя, скорее всего, пошла бы по тому же самому пути
дезинтеграции, что и Габсбургская, и Оттоманская империи. Однако в
реальной истории победившие большевики не остановились, пока не
образовали не имевшую аналогов Советскую федерацию национальных
республик, которая, по-видимому, была неспособна существовать без
всеобъемлющего бюрократического аппарата и футуристической идеологии
коммунистической партии. Хотя ожидаемая мировая социалистическая
революция не состоялась, СССР создал прочные основы геополитической
власти континентальных масштабов. Аналогичные соображения во многом
обусловили и переход от недолговечной новой экономической политики
(НЭП) и относительного социального многообразия 1920-х годов к
пресловутой индустриализации. Если бы не вторая советская революция,
Россия, вероятно, осталась бы одним из по преимуществу аграрных
полупериферийных государств, управляемых популистской
бюрократической структурой (типа партии-государства в современной
Мексике или кемалистской армии-государства в Турции).
Траектория развития СССР определялась, в первую очередь, размерами
государства, его расположением в непосредственном соприкосновении с
Европой, а также давней, еще допетровской, традицией государственных
модернизаций. В морфологии современной миросистемы Россия всегда
компенсировала свою относительную экономическую слабость
стратегической мощью сухопутных войск, дислоцированных вблизи
европейского “ядра”. Именно в периоды анархии внутри этого “ядра” статус
России оказывался самым высоким. Впервые эта закономерность проявилась
в начале 1700-х годов, когда нарождавшаяся империя Петра I отняла у
Швеции контроль над балтийскими ресурсами, прежде составлявшими
основу слабевшей голландской торговой сети. Знаменитые вторжения
российских солдат в Париж в 1815 г. и в Берлин в 1945 г. дважды спасали
капиталистическую мироэкономику как историческую систему от нависшей
над ней угрозы включения в состав объединенной деспотическим манером
мироимперии — сперва Наполеона, а потом Гитлера.
Оба раза следствием победы России становилось политическое отчуждение
от нее новых гегемонистских государств (в одном случае Великобритании, в
другом — Соединенных Штатов), которые начинала раздражать непомерная
огромность бывшего союзника. Однако по той же самой причине давление со
стороны тогдашних гегемонистских держав на Российское государство в
периоды охлаждения отношений никогда не было слишком сильным. В
мировой политике своего времени Россия всегда занимала высокое
положение, несоизмеримое с ее экономическим весом. И в Pax Britannica, и в
Pax Americana она, по сути дела, играла роль “партнера с ограниченной
ответственностью” (special partner), в функции которого входило
поддержание консервативного порядка в нестабильных и взрывоопасных
восточных и центральных частях Европы [Bunce 1991]. Поэтому каждый раз
ритуализированное соперничество между Российской империей и
главенствующей в мире державой выносилось за пределы Европы. В XIX в.
оно приняло форму “большой игры” между Англией и Россией, ставкой в
которой выступали населенные племенами пограничные районы и
ослабевшие империи Азии; после 1945 г. советско-американская
конкуренция в постколониальном третьем мире породила аналогичное
противоборство, однако более широкого масштаба и значительно большего
идеологического накала.
Геополитическая специфика Российского государства делала его
одновременно и уязвимым, и исключительно значимым. Присущее его
населению смутное чувство культурной принадлежности к Европе
трансформировалось в ощущаемую российской образованной элитой (как до,
так и после 1917 г.) обязанность “подтянуть” страну до современных
европейских образцов. Действуя со свойственной им решительностью и
жестким фанатизмом, большевики преодолели общественные и культурные
противоречия старой имперской России путем создания значительно более
централизованного государства, резкого сокращения социального
многообразия и систематического подавления потенциальных источников
оппозиции (в т.ч. и среди собственных товарищей, не слишком охотно
принимавших кодекс новых аппаратчиков). Беспрецедентная концентрация
власти была использована для превращения советской производственной
базы и самого общества в централизованно управляемую индустриальную
машину, конфигурация которой определялась всеподчиняющей задачей
защиты от враждебного капиталистического окружения.
В ходе этого процесса социалистическое государство действительно
достигло значительной социальной гомогенности, превратив своих граждан в
образованный, урбанизированный и полностью пролетаризированный
резервный фонд промышленного труда. Высокая вертикальная мобильность
на ранних этапах [существования СССР], установление социальной
однородности и приобретение признаков Современности (даже одержимость
ею), бывшие, по существу, результатом неослабных военных усилий,
создавали полное впечатление истинности исходной социалистической
идеологии. Обещания лучшей материальной жизни стали центральными
лишь позднее, на закате социалистической эволюции, когда военных усилий
и патриотической идеологии уже недоставало для оправдания самой затеи и
когда в конце 1950-х годов советское государство достигло пределов
пролетаризации, и ему пришлось столкнуться с постоянно растущими
ожиданиями не так давно урбанизированного и гомогенного населения.
Государственный социализм нельзя сводить к идеологической или военной
диктатуре. Он был чем-то большим, нежели они. Идеологический аппарат,
военное командование и промышленное управление всегда были отделены
друг от друга и вертикально подчинены политическому руководству. Это
обеспечивалось контролем коммунистической партии над ключевыми
назначениями (список номенклатурных должностей) и подвластным
компартии институтом секретной полиции, который в соответствии с
нормами государственной бдительности пронизывал каждую сферу
[общественной жизни]. Суммарным результатом [такой организации] стала
особая форма внутренне сплоченной диктатуры, ориентированной на
ускоренное развитие (developmentalist). В фазе преобладания подготовки к
войне эта диктатура весьма успешно копировала индустриальную базу
капиталистических государств, составлявших “ядро” [мироэкономики].
Позднее она вобрала в себя собственные эмуляции, на протяжении жизни
целого поколения казавшиеся мировой социалистической системой в стадии
становления, — утверждение, которое всегда оспаривалось исследователями
миросистемы. Р.Коллинз даже предсказал грядущий обвал советизма на
языке геополитической теории. В свою очередь И.Валлерстайн, который
никогда открыто не делал подобных прогнозов (вероятно, это объяснялось
его личными и политическими симпатиями), неоднократно доказывал, что в
конечном итоге советскому блоку окажется не по силам его успех.
В ретроспективе отчетливо видна главная причина крушения Советского
Союза. Она мало связана с его социалистической идеологией: в своем
практическом воплощении (если не в риторике) данная идеология была лишь
наиболее энергичной и яркой разновидностью типичной для XX столетия
модернизационной реформы. СССР распался из-за излишней специализации
в ходе подготовки к ведению войн эпохи индустриализма и создания
бюрократического мобилизационного государства, а также из-за чрезмерных
[попыток] адаптации к геополитической ситуации XX в. Эта излишняя
специализация выросла из предшествовавшей сверхконцентрации усилий и
ресурсов, являвшейся, по-видимому, единственно доступным для
полупериферийного государства способом не отстать от ядра [миросистемы]
в символически важных в то время областях. Советская модель устарела и в
конечном счете вышла из употребления, как только под воздействием
американского кризиса 1968 — 1973 гг. прежняя композиция миросистемы
начала меняться в направлении, которое принято называть глобализацией.
Анализ гибели советской системы помогает также лучше оценить запас
прочности капитализма и действительные преимущества гегемонистской
державы, поскольку в начале 1970-х годов Соединенные Штаты первыми
столкнулись с совокупностью проблем, которые потом привели к краху
СССР. В их числе: геополитическое перенапряжение, связанное с
перманентной необходимостью содержать крупные гарнизоны и флот далеко
от мест их постоянной дислокации внутри страны; раздутый военно-
промышленный комплекс, почти не подвластный давлению со стороны
рынка; бюрократическое окостенение, затронувшее и государство, и
структуры частнокапиталистического сектора, и основные общественные
институты (неолиберальные критики позднее называли это эпохой
установленных норм); баснословно дорогостоящие вооруженные силы,
которые, как оказалось, не способны справиться с партизанскими войнами в
третьем мире; тяжелый экономический кризис, наступивший после периода
беспрецедентного роста, объявленного правящей элитой результатом своей
научно обоснованной мудрости; и наконец, ориентированная в будущее,
универсалистская официальная идеология реформизма, которая столкнулась
с явной несостоятельностью собственных обещаний равенства и постоянного
роста всеобщего благосостояния.
Поражение во Вьетнаме, обесценивание доллара, нефтяной шок, внутренние
этнические конфликты и активизация демократических движений,
уолтергейтский скандал и т.п. не привели, однако, к крушению США. В
отличие от СССР, Соединенные Штаты не были “моногенным” организмом
[Rigby and Fehеr 1982]. Логика (и, следовательно, проблемы) имперской
территориальной системы соединялась в них с логикой (соответственно,
ресурсами) капиталистического накопления. Такое сочетание являлось
главным преимуществом США, сделавшим американское государство
гораздо более богатым и менее однородным, чем СССР с его государственно-
социалистической системой. Соединенным Штатам никогда не приходилось
переживать кризис, который бы распространялся на каждую сферу
[жизнедеятельности общества], или сталкиваться с четко выраженным
расколом между всем населением и элитой как таковой, т.е. с ситуацией “мы
против них”, обусловившей внезапность и необычайную радикальность
восточноевропейских революций 1989 г. Кроме того, США могли извлечь
пользу из своего положения гегемонистской державы и опереться на
богатства и политическую лояльность своих союзников, тогда как у Москвы
с ее непокорными и живущими преимущественно за счет дотаций
сателлитами такой возможности в принципе не было.
В известном смысле сама глобализация восходит к попыткам правящей
элиты США справиться с кризисом начала 1970-х годов. Следует отметить,
что ее нынешний этап начался с уничтожения бюрократической
окостенелости и социальных контрактов периода после 1945 г., с перехода от
социал-демократического кейнсианства к более строгому неоконсерватизму в
идеологии и экономике, с резкого усиления международной мобильности
капитала, с развития новых средних классов, с реформ полиции и
вооруженных сил, а возможно, даже с распространения новых социальных
движений со всей их пестротой и сосредоточенностью на какой-то одной
проблеме. Гибель советской системы, точнее, банкротство ее военно-
промышленной машины тоже было следствием этой всемирной
трансформации.
Упадок советской системы: случайность, доктринальная обусловленность
или следствие выбора траектории развития?
В процессе эволюции Советского Союза было несколько событий, которые
можно квалифицировать как “сигнальный кризис”, т.е. тот поворотный
пункт, когда механизмы воспроизводства исторического организма
истощаются и он начинает чахнуть, но на время взбадривается и до поры до
времени продолжает двигаться в прежнем направлении. Можно допустить,
что этот кризис проявился еще в 1962 г., когда жестоко подавленная массовая
забастовка в Новочеркасске показала пределы сталинской деспотической
индустриализации, или же он возник под влиянием “пражской весны” 1968
г., когда брежневское руководство, разочаровавшись в попытках обновления
коммунизма, перешло к политике дрессуры, сочетавшей выборочное силовое
принуждение, корпоратистское перераспределение и подмену идеологии
массовым потребительством*. Легко нажитые нефтедоллары и
международные кредиты 1970-х годов позволили субсидировать советский
блок еще в течение десятилетия; приняв желаемое за действительное,
советские руководители расценили кризис политической гегемонии США
как собственный успех. Однако в начале 1980-х годов ситуация резко
изменилась. В связи с сокращением нефтяных доходов, распространением
среди советского населения свойственных среднему классу потребительских
стремлений, все более очевидной коррупцией бюрократии, общей
атмосферой цинизма, очевидной неспособностью СССР погасить мятежи в
Польше и Афганистане, а также переходом США, обеспокоенных
ощутимыми успехами Советского Союза в предшествовавшее десятилетие,
от разрядки к новому этапу холодной войны цена “уютной стагнации” стала
непосильной.
Если “сигнальный кризис” СССР можно увязать с рядом событий, имевших
место между 1962 и 1980 г., то окончательный кризис советской системы
проявился в трех последовавших друг за другом резких потрясениях. В 1989
г. Москва отреклась от своей внешней империи и бросила своих союзников в
третьем мире. В 1991 г. президент Ельцин, провозглашенный новым
московским правителем, признал утрату контроля над бывшими советскими
республиками. В 1996 г., спустя пять лет после формального роспуска СССР
и цементировавшей его компартии, Россия потерпела сокрушительное
военное поражение в Чечне. Чеченская война зримо обнаружила крах
Красной армии — последней опоры советской государственной власти.
Фактическое отделение Чечни еще раз продемонстрировало извечную
геополитическую дискретность северной Евразии. В этом регионе
господствовали сменявшие одна другую и все более расширявшиеся
российские территориальные империи, что было ознаменовано подчинением
в 1553 г. Иваном Грозным ханств волжских татар; открытием в 1721 г.
Петром Великим “окна в Европу”; возвращением в 1921 г. большевиками
бывших царских владений, благодаря чему они унаследовали прежние
геополитические позиции; наконец, венчающим все былые успехи
достижением статуса сверхдержавы после 1945 г.
Громаднейшая в российской истории армия, выкованная во второй мировой
войне, все последующее время ориентировалась на устрашающий и
победный опыт того периода. Примечательно, что фактор ядерного оружия
существенно не изменил представления советского генералитета о войнах
будущего, которые по-прежнему виделись им чем-то вроде блицкрига,
только более масштабного, быстрого и механизированного**. Сохранение
огромной постоянной армии после 1945 г. не было проявлением ни
коллективной глупости генералов и одержимых манией величия бюрократов,
ни идиосинкразии [к внешнему миру] российской национальной психики.
Красную армию сберегали отнюдь не в ожидании мировой социалистической
революции — эти грезы кончились уже вскоре после победы большевиков,
под влиянием суровых реалий 1920-х годов, более того, даже
соответствующая риторика была отринута задолго до формального роспуска
Коминтерна в 1943 г. В основе советской стратегии, скорее, лежала логика
территориальных накоплений, хранимая в архитектонике советского
государства, в его символах и дискурсе, а также в самом его
геополитическом положении.
Аналитическое различение эндогенных и экзогенных факторов
представляется в данном случае особенно бессмысленным. На протяжении
пяти столетий после своего появления в конце 1400-х годов российское
государство лишь от случая к случаю принимало участие в
капиталистической мироэкономике, но всегда было объектом и субъектом
европейской геополитики и геокультуры. Ирония в том, что Россия
выдвинулась в центр капиталистической геокультуры и геополитики как раз
между 1917 и 1989 гг., когда идеологи различных мастей громко заявляли,
будто советский блок во всех отношениях стал отдельной системой. Это
идеологическое искажение, возможно, останется крупнейшим в современной
истории.
Практика советизма выросла из двух центральных для современной
миросистемы процессов и, в свою очередь, видоизменила их. Первым его
источником была геополитика XX столетия, обусловленная войнами за
британское (и вообще европейское) наследство. Речь идет о двух
опустошительных конфликтах, известных как мировые войны, в которые в
период между 1914 и 1945 гг. было втянуто все “ядро” [миросистемы], и о
десятках сопутствовавших им антиимпериалистических восстаний, которые
начались вскоре после 1917 г. и продолжали трясти периферию миросистемы
вплоть до 1970-х годов.
Вторым источником советизма была геокультура прогресса, нашедшая
выражение в практике индустриализма и социал-реформизма. Ключевыми
акторами эпохи стали новые бюрократически организованные корпорации:
промышленные предприятия, общественные движения и современные
государства. Государственный социализм попытался максимизировать
эффективность трех типов корпоративных образований путем
насильственного слияния их в одну сверхкорпорацию. Поэтому расцвет,
банкротство и крах СССР целесообразно анализировать как исторический
пример жизнедеятельности особо крупной бюрократически спаянной
корпорации, специализирующейся на территориальном накоплении и
модернизационных практиках.
Большевики (основатели Советского Союза) считали центральное
планирование значительно более рациональной формой хозяйственного и
социального регулирования, нежели извечно разрушительный рыночный
хаос с присущим ему расточительным дублированием экономических
функций конкурирующими фирмами. Идеи государственного планирования
и устранения конкуренции не были сугубо социалистическими. К
бюрократическому регулированию постоянно прибегали крупные частные
компании в своей борьбе за контроль над рынками и почти все
правительства, особенно в военное время или в периоды подготовки к войне.
Американские тресты и германская бюрократия вызывали у большевиков не
меньше восхищения, чем ненависти. Вспомним, что в 1915 г. Ленин
провозгласил финансовый капитал и империализм последней ступенью в
историческом движении к социализму.
Все революционные попытки использовать государственную власть для
преодоления отставания в развитии показывают, что в среднесрочном плане
слияние политической, административной и экономической власти приводит
к усилению государственной мощи, но в то же время неизбежно порождает
феномен, который венгерский экономист Я.Корнаи описывал как проблему
слабых бюджетных ограничений и сопутствующей им дефицитной
экономики [Kornai 1980]. Тем не менее, такое слияние было не ошибкой или
логической аберрацией, а по преимуществу следствием особой логики,
которую Дж.Арриги называл территориальной [Arrighi 1994]. Хотя логика
территориальной государственной власти исторически предшествовала
космополитической логике капиталистического накопления, она не исчезла с
зарождением капитализма. Территориальная система была воспроизведена в
капиталистической мироэкономике за счет сохранения множественности
государств и тем самым — геополитики [см. Chase-Dunn and Hall 1997].
Советская разновидность территориальной системы стала возможной
благодаря геополитическим конфигурациям XX столетия. Сперва тяжелая
смута двух мировых войн обособила СССР и сделала его важнейшим
союзником в борьбе против Германии. После 1945 г. советский блок занял в
Pax Americana место уважаемого и неизбежного врага. Это были
необходимые условия [развития данной модели]. Для того чтобы выжить в
эпоху индустриализованного ведения войны, СССР был вынужден
копировать индустриализм капиталистических государств, составлявших
“ядро” [мироэкономики].
Успех советской милитаризованной индустриализации оказался, однако, и
причиной гибели СССР. Советский Союз полностью скопировал
современный индустриализм, за исключением коммерциализации военного
производства, принятой в государствах “ядра” [миросистемы]. Его военно-
промышленный комплекс просто не был рассчитан на самоокупаемость. Он
создавался в ожидании европейских континентальных войн и был
ориентирован на достижение победы вне зависимости от человеческих
потерь и материальных издержек. Кроме того, советская идеологическая
эсхатология предрекала, что неминуемый конец капитализма откроет путь к
подлинно коммунистическому обществу, где исчезнут деньги и наступит
материальное изобилие. В условиях длительного мирного периода сочетание
мобилизационного государства и нерыночной экономики, а также
символическое признание такой ситуации нормальной привели к падению
эффективности управленческих структур (рассчитанных на работу в
чрезвычайном режиме военного времени), к дефициту всего и вся и в целом к
неспособности советского государства выполнять свои смелые
идеологические обещания.
Еще одна проблема индустриализации советского типа — печально
известное крайне низкое (точнее, непредсказуемое и все ухудшающееся)
качество государственно-социалистической продукции. По сути дела, это
был порочный триумф социалистических рабочих, не в меньшей (если не в
большей) степени обусловленный институциональным дизайном советского
государства, чем его мнимо пролетарской идеологией. Создавая всеобщий
дефицит, в т.ч. дефицит рабочей силы, и при этом лишив наемных
работников политической возможности вести торг за повышение заработной
платы, социалистическое государство было вынуждено примириться с
нараставшей тенденцией к снижению трудозатрат. Чтобы предотвратить
политизацию требований рабочих, им было молча дозволено поменьше
“напрягаться”. Мы имеем относительно мало документальных свидетельств
протеста рабочих при государственном социализме, если не считать наиболее
очевидных его проявлений (такие примеры регулярно давала Польша), но не
вызывает сомнений, что государственно-социалистические управленцы
постоянно чувствовали необходимость успокаивать своих наемных
работников. Исход этой извращенной классовой борьбы оказался столь же
извращенным. Мрачная восточноевропейская шутка — “они делают вид, что
платят, а мы делаем вид, что работаем” — на деле была показателем
деморализации, подрывавшей трудовую этику и способность рабочих влиять
на правителей посредством коллективного действия.
Суть и течение этой болезни хорошо известны. Советские управленцы,
свободные от давления со стороны рынка, должны были решать три задачи.
Им нужно было удерживаться на занимаемых должностях, крепить свои
позиции в торге за централизованно распределяемые ресурсы и обеспечивать
максимальный административный контроль над слабоуправляемой и все
более дефицитной рабочей силой [см. Burawoy 1985; Filzer 1992; Ticktin
1992]. Самый эффективный способ решения всех трех задач состоял в том,
чтобы добиться для своих предприятий и мест, где они располагались,
политико-идеологической приметности (на внутреннем жаргоне советских
плановиков это называлось “растрезвонить проект”). Кроме того,
социалистическим администраторам приходилось создавать внутри
государственного аппарата сети взаимных обязательств. Важное значение
для подобной модели управленческого поведения в рамках
централизованного администрирования имели тайное накопление запасов,
бартерный обмен ресурсами и завеса бюрократической секретности вокруг
производимых операций. В конечном счете то, что с точки зрения
индивидуальных акторов казалось рациональной стратегией, приобрело
характер системной абсурдности.
Алюминиевая промышленность как отражение практики советизма
Здесь целесообразно сделать иллюстративное отступление и на примере
советского алюминиевого сектора показать, как рассматриваемая
промышленная система возникала, расширялась и эволюционировала после
конца государственного социализма***. В 1980-е годы СССР ежегодно
производил около 3,5 млн.т. алюминия. Подсчитано, что это примерно втрое
больше внутренних потребностей страны в мирное время. Колоссальный
излишек направлялся в резервный фонд стратегических запасов и попросту
разбазаривался. Данное обстоятельство объясняет, почему весь советский
блок был буквально завален алюминиевой кухонной посудой, которая была
хуже железной, но часто оказывалась единственно доступной. Проектам
использования алюминия при изготовлении упаковок для консервированных
напитков препятствовали необходимость валютных затрат для модернизации
производственных линий и общий недостаток внимания к потребительским
товарам. Логически напрашивавшееся предложение экспортировать излишки
алюминия провалилось из-за протекционизма западных стран и недостатка
инициативы со стороны советского министерства внешней торговли, у
которого не было стимулов вести тяжелую борьбу на мировом рынке
металлов. Советские производители алюминия тоже не были заинтересованы
в продвижении своей продукции за границу. Большинству из них даже не
разрешалось выезжать за рубеж, так как они имели допуск к секретным
материалам. Тем временем СССР продолжал наращивать свою алюминиевую
промышленность, которая превратилась в мощное лобби, проталкивающее
свои интересы. Кроме того, производители алюминия имели влиятельных
союзников в гидроэлектроэнергетическом секторе, которым постоянно
требовались предлоги для возведения очередной крупнейшей в мире
плотины на какой-нибудь сибирской реке.
Первичный импульс [к развитию алюминиевой промышленности] дали
военные соображения. С начала сталинской индустриализации производство
алюминия было отнесено к числу главных стратегических приоритетов.
Алюминий использовался не только в самолетостроении: новаторское (и
очень дорогостоящее) применение алюминиевых сплавов при производстве
двигателей позволило создать знаменитый Т-34, который считался лучшим
танком второй мировой войны и сочетал высокую скорость с тяжелым
вооружением. Когда в 1942 г. германское командование рассматривало
вопрос о новом поколении бронетехники, ему пришлось сделать выбор в
пользу неповоротливых чудовищ типа Tiger Panzer в связи с острым
дефицитом алюминия в оккупированной нацистами Европе. По расчетам