Бартелеми Д. Рыцарство. От древней Германии до Франции XII века

Подождите немного. Документ загружается.

458 Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

ДЕБЮТ В БРИТАНИИ

Куртуазная любовь и изысканная война смогли найти себе путь не

во франкском прошлом, не в мифологии неотомщенных графов и не

в атмосфере библейского христианства. Им надо было проложить

новую дорогу и найти себе оригинальное пространство, подходящее

место. Не могло ли рыцарство со вселенскими амбициями, летящее

на собственных крыльях, найти путь и на греческий Восток, и в Бри-

танию легенд?

«Любовь-соревнование» (amour emulation), как ее хорошо оха-

рактеризовал Рето Беццола, впервые возникла под пером Гальфри-

да Монмутского, британского клирика, имевшего высокий ранг

1130

и, несомненно, валлийских предков. Его «История королей Бри-

тании», датируемая 1138 г., имела огромный успех. Это историко-

мифологическое произведение на латыни, какие раннему Средневеко-

вью были известны и раньше: разве тему троянского происхождения

и реванша над римлянами автор позаимствовал не из франкских

преданий?

Такой реванш стал делом рук британского короля — Артура,

сына Утера, которому Гальфрид Монмутский посвятил раздел своей

«Истории». Эта книга заново возвеличивает кельтское прошлое ве-

ликого острова в пику саксам, а может быть, имея в виду и других

захватчиков... так что в освобождении Галлии-Франции, угнетаемой

римлянами, есть и нечто вроде реванша за Гастингс, придуманного

через шестьдесят лет британским клириком. В результате возни-

кает произведение, оригинальное по содержанию, даже если его

жанр — вполне знакомая легендарная история королей или князей,

как появившаяся тогда же «История графов Анжуйских». В каждом

поколении можно отметить доблесть, справедливость, блеск какого-

нибудь монарха, и король Артур Гальфрида Монмутского одновре-

менно смел и куртуазен.

Король Артур — соперник Вильгельма Завоевателя. Неисчер-

паемая щедрость делает его таким же охотником за благородными

головами. Его двор пользуется всемирной славой. Пользуясь долгим

(двенадцатилетним) миром, он делает этот двор еще ярче, приглашая

«кое-каких доблестнейших мужей из дальних королевств». В других

местах пытаются с ним сравняться, повсюду любой знатный человек

«почитал себя за ничто, если не обладал платьем, доспехами и воору-

жением точно такими же, как у окружавших названного короля»"

И Гальфрид Монмутский умел описать пышность этого двора, его

7. Вымыслы XII века

459

привлекательность и страх, какой тот внушал другим королевствам.

На Троицу устраивались месса, пир и игры. Сеньоры и дамы ели раз-

дельно — таков был «древний обычай», более нравственный. Тем не

менее женщины «удостаивали своей любовью только того, кто в во-

инских состязаниях не менее, чем трижды, выходил победителем».

В самом деле, «с зубцов крепостных стен» они смотрели на «конную

потеху», распалявшую их чувства к рыцарям. Однако трижды —

это много: «По этой причине всякая женщина была целомудренна,

а стремление рыцаря внушить ей любовь побуждало его к наивысше-

му душевному благородству»

1132

. То есть идея куртуазной любви очень

нравоучительна — она здесь служит противоядием потенциальному

развращению придворных нравов.

На самом деле этот штрих здесь единичен. Дальнейшее не сво-

дится ни к описаниям игр, ни к превознесению власти дам. В «Исто-

рии» Гальфрида Монмутского придворный праздник на Троицу — не

более чем повод подготовиться к войне с Римом. Нет ни круглого

стола, ни индивидуальных приключений рыцарей. Герои — это ко-

роли. В атмосфере, близкой к атмосфере эпопеи, один король (Утер)

захватывает жену одного из вассалов, другой (Артур) устраивает

крестовый поход против шотландцев в ответ на призыв архиеписко-

па

1133

, а потом сходится в решающем поединке с римским трибуном

Флоллоном (убивая его на некоем острове на Сене своим добрым

мечом «Калибурном» — Эскалибуром) и дает римлянам кровавое

сражение. Можно было бы считать все это «жестой», и из числа са-

мых воинственных, потому что при дворе Артура не происходит даже

спора между «голубями» и «ястребами». Предвидя перспективу войны,

герцог Кадор шумно радуется. Он опасается, как бы долгий мир не

сделал бриттов трусами, не подорвал бы их воинской репутации.

Ведь, в конечном счете, «где оружие отложено в сторону и ржаве-

ет, но в ходу такие утехи, как кости, пылкие увлечения женщинами

и прочее в этом же роде, там, без сомнения, праздность неминуемо

запятнает то, что почиталось доблестью, честью, отвагой и славой»

1134

Как вернуть бриттам воинскую доблесть и честь? Герцог Кадор не

видит иного средства, кроме войны, и никто ему не возражает. Ни-

кто не берет под защиту drueries с предыдущей страницы. Далее эта

«История» продолжается почти как «жеста», где король должен быть

столь же храбр, как его герцоги и графы

1135

. И конец у нее мрачный

и кровавый: в результате войн с римлянами, саксами, мятежным

вассалом Модредом Артур и его люди гибнут.

430

Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции ХП в.

Современники не слишком верили в эти сказки о бриттах, но

любили их. Они так ими увлекались, что в 1155 г. «История» Галь-

фрида Монмутского была переведена на французский (романский)

язык нормандским клириком Васом — получился «Роман о Бруте».

В целом он близок к оригинальному тексту, но его короткие сти-

хотворные строки звучат живей, зрелищу придворного праздника на

Троицу он придает больше веселья и блеска. То здесь, то там он до-

бавляет какой-нибудь дополнительный штрих. Если рыцари идут из

церкви в церковь, то не только затем, чтобы насладиться красотами

христианской литургии, но и затем, чтобы посмотреть на дам. Вас

усиливает и щедроты Артура, то есть вознаграждение за рыцарские

подвиги. Он обходится без рассуждения о жертвенной гибели в кре-

стовом походе, которое есть в «Истории» Гальфрида Монмутского.

Его король Артур в итоге даже не умирает, он просто исчезает —

и больше ничего не нужно, чтобы пробуждать воображение читате-

лей и новых авторов. С другой стороны, Вас привносит гениальную

идею — король у него учреждает Круглый стол, очень полезный,

чтобы компенсировать избыточный дух соперничества, который он

привил своему двору. «Для благородных баронов, окружавших его,

из каковых каждый считал себя лучшим, чем другие (и никто бы не

мог сказать, кто худший), Артур и создал Круглый стол, о которым

бритты сложили немало историй. Рыцари (vassal) занимали за ним

совершенно равные места»

1136

. Никто не имел лучшего места, чем

другой, и никого не обслуживали лучше: это по-настоящему были

пэры [равные], и никаких споров о первенстве, портивших праздники

при дворах графов Фландрских и Булонских, не было

1137

Согласно Гальфриду Монмутскому, герцог Кадор радуется, что

сам Бог разжег гнев римлян, чтобы вынудить бриттов совершать

подвиги

1138

. И у Васа герцог заключает речь высказыванием в пользу

сопротивления, достойным Бертрана де Борна: «Я никогда не полю-

блю долгий мир»

. Но здесь Говен, племянника короля Артура, по-

дает реплику, имеющую противоположный смысл: «Сир граф, право,

вы зря волнуетесь. После войны мир хорош, мирная земля лишь

прекрасней и лучше. Как раз тогда он годится, чтобы развлекаться

и влюбляться, и чтобы из любви к подругам рыцари совершали ры-

царские подвиги»

1140

Итак, можно избавиться от бремени чести предков, от заботы

о том, как бы не выродиться, и, словно играючи, выковать собствен-

ную судьбу? Устами Говена Вас становится глашатаем некоего нового

рыцарства. Это оно устраивает и посещает турниры и придворные

7. Вымыслы XII века

431

праздники в промежутках между войнами князей; это о нем «Песнь

о Вильгельме Маршале» дает представление — несомненно, слегка

приукрашенное или стилизованное, но все-таки, пожалуй, реалистич-

ное и историчное.

Круглый стол избавляет артуровский мир от феодальных конфлик-

тов, от войн между родами

1141

. Больше всего пользы из этих «рома-

нов», впрочем, не признавая этого открыто, между 1170 и 1185 гг.

извлечет Кретьен де Труа. У него классическое рыцарство обретет

литературное признание.

Но вдохновили его не только артуровские перипетии. Куртуазная

любовь и изысканное рыцарство проложили для себя путь еще и че-

рез три больших античных «романа». Это творения клириков, живших

щедротами Плантагенетов и в атмосфере их дворов. Они предпри-

няли переводы в форме романов, то есть переводы на романский,

французский язык, великих книг, по которым тогда была известна

'Античность, для рыцарей, с которыми они общались, которыми вос-

хищались, которых при случае журили и с которыми разделяли, по

меньшей мере отчасти, игры и заботы. Эти «переводы» — ив самом

деле отчасти «предательства»: в них наличествуют избирательность,

адаптация, при надобности упрощение. Все, что нужно для того, что-

бы мы увидели в них оригинальные произведения.

КРЮК ЧЕРЕЗ фИВЫ И ТРОЮ

«Роман о Фивах» (около 1150), «Роман об Энее» (около 1160),

«Роман о Трое» (1165, Бенедикт де Сент-Мор) повествуют о героиче-

ских битвах, кровавых и изнурительных, на основе античного эпоса.

Но они сильно отличаются от «жест». Написанные восьмисложным

или десятисложным стихом, они уже ближе к прозе. Созданные для

чтения, они не рассчитаны на устное исполнение и на то, чтобы про-

изводить сильное впечатление при декламации. Это продолжительные

и связные рассказы, в духе своих источников. И чтобы вернее до-

вести сюжетные линии до конца, их авторы даже меняют античную

интригу, убирают некоторые сложности и отступления и создают

новые связи. Можно удивиться или вознегодовать, увидев одежду

и доспехи рыцарей XII в. на античных героях — Ахилле, Энее или

Этеокле и Полинике, которым отказ от их богов, причем не компен-

сированный обращением в христианство, придал весьма мирской

характер. Можно счесть, что свобода обращения переработчиков

с материалом была сильно ограничена и что, когда они там и сям

458

Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

вставляют в греко-римскии эпос диалоги и поступки, достойные

«Церковной истории» Ордерика Виталия, это создает дисгармонию

и беспорядок. Тем не менее это был настоящий творческий процесс,

дававший иногда и возможность высказывать особые мнения, каких

мы не встретим в других местах. Пробежимся по этим романам, на-

чав с самого раннего — «перевода» «Фиваиды» Стация.

У сервов короля Лая не каменное сердце или, скорей, у них нет

радикальной решимости сенешаля, служившего Жирару Руссильон-

скому. Из-за знаменитого и верного предсказания «сира Аполлона»

король велит им убить младенца Эдипа. А они позволяют себе рас-

трогаться от его улыбки, оставляя его в живых. И вот во время охо-

ты его находит король города Арк, «сир Полиб». Он берет ребенка

к себе, учит обращаться с копьем, имеющим тяжелый наконечник,

а также с посткаролингским мечом, и в пятнадцать лет посвящает его

в рыцари. Теперь Полиб может «оставить ему свою землю, а также

доверить своих рыцарей»

1142

. Эдип начинает участвовать в турнирах

с таким же пылом, как Вильгельм Маршал, и приобретает громкое

имя. Не надо думать, что перед сфинксом, «этим дьяволом, убиваю-

щим знатных мужей», он стоит совсем обнаженный, как на картине

Энгра. Нет, солнечный свет падает здесь не на кожу его бедра или

ляжки, а на металл кольчуги. Он выслушивает загадку «в полном

вооружении, восседая на быстром боевом коне»

1143

. Даме Иокасте он

открыто говорит в большом зале Фив, что убил ее мужа, а потом

предлагает компенсацию, «законный залог» по феодальному обычаю.

Но в конечном счете она предпочитает выйти за него замуж, посколь-

ку выполняет пожелание своих баронов, вальвассоров и буржуа, «ибо

мы не можем найти никого лучшего, — говорят они ей, — чтобы

защитить фьеф». Разве в Средние века служащий рыцарь не мог так

же служить матери, как и жене? Кровосмешение не отрицается, но

тому, как оно раскрылось позже, посвящено всего несколько строк.

Все это было не более чем начальной вставкой к «Фиваиде» Стация,

дописанной в расчете на французских рыцарей 1150 г., которые

априори знали о бремени, лежавшем на роде Этеокла и Полиника,

меньше, чем римляне. Если оба этих короля-рыцаря, братья-враги,

и отличаются необузданностью, достойной Рауля Камбрейского, то

это следствие не гипертрофии сердечной мышцы, а противоестествен-

ных брачных союзов, какие заключили они оба. Однако, благодаря

небесам, ничто подобное не пятнает чисто французскую красоту

и куртуазность обеих их сестер, Антигоны и Исмены.

7. Вымыслы XII века

459

Франция XII в. уже хвалилась тем, что обучит рыцарству сына

Усамы, а теперь она беззастенчиво захватила воображаемую Антич-

ность, от Эдипа до Энея. Или, скорее, выбрала из нее, чтобы коло-

низировать, часть, наиболее близкую своим вкусам, или просто-

напросто ту, которая попала в ее распоряжение, то есть не трагедии

Софокла и Эсхила об Эдипе или «Семерых против Фив», а «Фиваиду»

Стация, латинскую эпопею I в., и не «Илиаду», а поздние сокращен-

ные рассказы Диктиса и Дарета о Троянской войне. В этих произ-

ведениях любовь понемногу начала брать верх над войной: у Исмены

Стация есть возлюбленный, Атис, чью смерть она может оплакивать,

тогда как Ахилл до такой степени влюбляется в троянку Поликсену,

что желает остановить войну. Что касается «Энеиды», напомним, что

Вергилий шире развил тему страсти Дидоны к Энею, чем гомеров-

ские поэмы — сюжеты о любви героев к супругам, рабыням или об

их эпизодических увлечениях.

Авторы античных романов французского XII в. перерабатывают

этот эпический материал, делая купюры, упрощения или добавления.

Первыми страдают экскурсы в мир языческих богов и мифов, от

них там и сям остается лишь забавный штрих по последней моде:

Венера передала Марсу стяг «pour druerie quant it devint premier

s'amie» (в знак куртуазной любви, когда она становится его под-

ругой), а расшит этот стяг, как знамя Фландрии

1144

. Упрощения

в сюжет, в том числе «Энеиды», вносятся в случаях, когда они не

идут в ущерб занимательности чтения. Зато добавления, пожалуй,

угрожают единству тональности, потому что в изобилии привносят

пышность и веселье. Это описания повозок, оружия, знамен, уборов,

королевских шатров, самих городов. В результате Троя становится

настоящим городом чудес, ее создатели изобретательны во всем, что

нравится дворам, — это игры в шахматы, в кости, в триктрак"

и временами шум и ярость боев как бы расплываются в дымке.

И если в «Фиваиде» Стация поступок Иокасты, совершённый с тем,

чтобы добиться мира между сыновьями, берет за душу и впечатляет

благодаря сдержанности авторских средств, то «Роман о Фивах» пре-

вращает его едва ли не в светскую прогулку. У Стация царица шла,

умоляя, с открытой грудью, с потерянным взглядом, здесь же она

является при всем параде, и ее сын Полиник как истый джентль-

мен подает ей руку, помогая спуститься с парадного коня. Главное,

ее дочери, следующие за ней, неотразимо очаровательны. Читая об

Антигоне, которая одета в индийские шелка прямо на голое тело

и у которой плащ с расходящимися полами не должен приоткрывать

458 Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

ногу, когда она сидит в седле, меньше всего думаешь о драме братоу-

бийственных боев. Она сама смеется и шутит вместе с сестрой и всем

обществом. Неудивительно, что на нее обратил внимание рыцарь из

вражеского лагеря, Партенопей! Он сразу же просит ее стать ему под-

ругой, и она благосклонно соглашается, потому что он знатен и по-

тому что это означает помолвку. Трагические призывы к миру здесь

заменила феодальная беседа о чистых и высоких материях. А тем

временем «башелье, наемники по-прежнему флиртуют и молят Бога,

чтобы соглашение никогда не устроилось, пока на глазах юных дев

не опустеют седла»

1146

. И никто никого не убивает? На миг хочется

в это поверить.

Французские романы вводят двойную дозу любовных интриг по

сравнению с римскими поэмами. К druerie Исмены с Атисом добав-

ляется druerie Антигоны и Партенопея, которого в боях она сможет

узнавать по павлиньему хвосту на шлеме.

Сам король, Этеокл, хоть он несправедлив к брату и угрожает на-

рушить права вассалов, тем не менее имеет подругу, Галатею, и ему

приходит в голову прекрасная мысль изобразить на щите ее ноги,

в «шутку» (gaberie)

u47

— за неимением герба. Увы, в поэме Стация

все эти прекрасные рыцари гибнут, и хоть Франция XII в. смогла дать

им свои доспехи и свою галантность, посвятить их в рыцари на свой

лад, она не может изменить их судьбы! Даже в «Романе о Фивах»

у обеих куртуазных молодых пар не слишком много времени, чтобы

предаваться влюбленности и разыгрывать сцены в духе Мариво. Раз-

витие подобных линий можно найти, скорей, в «Энее», средневеко-

вый «переводчик» которого ввел в эпилог, в качестве контрапункта

к начальному эпизоду с Дидоной, куртуазную интригу Энея с юной

Лавинией. Под конец герой на Лавинии женится, но перед тем за-

ставляет ее повздыхать и задаться вопросом, действительно ли он

любит женщин — для XII в. вопрос не слишком обычный. Впрочем,

Энея, предка римлян, а не франков, автор развенчивает в пассаже,

когда тот в разговоре с Дидоной начинает рассказ о падении Трои:

«Он немного приукрашивал события, чтобы не опозориться и чтобы

не сказали, что он бежал из трусости»

1148

. Так что этот французский

перевод его не возвысил!

Что касается Бенедикта де Сент-Мора, тот в своем «Романе

о Трое» принизил Ахилла, поскольку тот для убийства Гектора идет

на подлость. А как бы иначе этот «смерд» (culverz, серв) мог убить

«лучшего рыцаря в мире»

1149

? И Бенедикт, прежде чем вернуться

к любви Ахилла к Поликсене, успевает развить две любовных линии,

7. Вымыслы XII века

459

каких прежде не было: любви Брисеиды к троянцу Троилу, а потом,

когда ее вернули отцу, находящемуся в рядах греков, — ее любви

к одному из последних, Диомеду. Значит, одну druerie можно забыть

ради другой. Офранцуженная женщина здесь не безутешна, смена

мужчин у нее вызывает лишь ряд приятных мыслей.

Могут ли столь деликатно-изысканные создания сосуществовать

в одном и том же романе с воинским остервенением, с беспощад-

ной борьбой не на жизнь, а на смерть? Здесь, несомненно, слабое

место этих романов. Автор «Романа о Фивах», похоже, из всех трех

наиболее склонен вносить в греческую войну элементы рыцарской

мутации. Вот рыцарь Алексей; он видит, как перед одними из семи

ворот города убивают коней, и слышит, как пехотинцы подшучивают

над этим. И тут вовсю дохнуло классовой борьбой: «Бей пехоту, —

говорит он, — никаких поединков, и не трогать ни одного рыцаря»

1150

Пленных брать не будут, и сброд (использовано это слово: racaille)

перестанет убивать наших коней. Однако один неприятельский ры-

царь, у которого есть лишь копье и щит (то есть ни меча, ни коль-

чуги), «пылко бросается в бой и обращает на себя внимание»

1151

. Но

греки избегают схватки с ним, они опасаются его убить — настолько

плохо он защищен. Ведь, в конце концов, рыцарский бой — не резня!

Что же делать? Алексею приходит в голову остроумная мысль, до-

стойная француза. Благородному сорвиголове наносят удары прутья-

ми, как школяру, а не мечом. От них он, возможно, потеряет лицо,

но не жизнь. Фарс воистину хорош и был бы достоин персонажа

Ордерика Виталия! И этот фарс «не одному рыцарю внушил больше

зависти, чем рыцарство»

1152

(в смысле — боевой подвиг).

К сожалении, и при самых лучших намерениях не всегда просто

добиться, чтобы благородные мужи не убивали друг друга, и чтобы

дамы не плакали, и чтобы не возникала смертельная ненависть.

Возьмите грубого, верного и доблестного Тидея, друга Полиника

и противника юного Атиса — последний сражается на стороне Эте-

окла из любви к его сестре Йемене. Влюбленный в Йемену, Атис

выглядит браво: надо его видеть на кастильском коне, опоясанным

мечом, со щитом на шее. Возможно, он слишком хорошо это знает

и чересчур поддается искушению пощеголять. «В одном я нахожу его

безумным», — отмечает автор: действительно, «совершив множество

рыцарских подвигов, он безрассудно сбросил кольчугу, желая выйти

на поле боя и объехать его, чтобы вызвать восхищение»

1153

(зрелищем

своего торса); он по легкомыслию считал, что находится во Франции

XII в.! Тидей при виде этого считает долгом его спровоцировать,

458 Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

остеречь, советует ему, с долей снисходительности, отправиться «в

покои» (чтобы любезничать) и хочет слегка проучить своей крепкой

рукой, как в другом случае Алексей проучил фиванца. Он наносит

удар, рассчитывая пробить только щит Атиса, но, увы, удар оказыва-

ется смертельным. Тидей искренне расстроен, с досады он бросает

копье и отпускает коня. Умирающий юноша успевает простить его,

назвать «другом», доверив ему заботы о своем прахе, заявить об

удовлетворенности тем, что убит достойным человеком («цветом

рыцарства»). Взаимное уважение противников не было чуждо и «же-

стам», но здесь оно обретает новую силу.

Между тем Йемена и Антигона далеки от того, чтобы чувство-

вать себя безутешными героинями античной трагедии, «белыми

вдовами»"

. Объезжая Фивы, они полюбовались подвигами Атиса,

а потом потеряли его из виду, следя за подвигами Партенопея, за

которым тянется и его павлиний хвост, и сердце старшей. «Они

шутят и смеются, говоря о друзьях, они ссорятся из-за их подвигов,

ибо каждая полагает, что избрала лучшего, по меньшей мере надеясь

на это»

1155

. Каждая из них отдала другу рукав. И тем суровей будет

траур, потому что любовь Исмены «не была игрой». Как знатная дама

XII в. она избирает стезю монахини и убеждает короля — своего бра-

та основать женское аббатство, где будут молиться за душу Атиса,

погибшего у него на службе"

Однако оказывала ли она умиротворяющее влияние на характер

возлюбленного — она, о которой сказано, что зрелище, как он уби-

вает врагов в бою, возбуждало у нее желание возлечь с ним?

1157

Ее

чувства здесь вполне гармонируют с интересами ее брата-короля.

Поскольку Фивы — не Таншбре, едва ли возможно избежать не-

счастных случаев, когда вступаешь в бой с изяществом турнирного

бойца. Однако другой юный павлин, Партенопей, немногим позже

погибает в результате настоящего предательства. На сей раз это

следствие пари, где соперники демонстрируют храбрость: Этеокл по-

хвастался новой подруге, Саламандре, что сразится в поединке без

кольчуги с двумя соратниками. Против него выезжает Партенопей

и его приближенный, тоже едва прикрытые доспехами. Король счита-

ет нужным поставить рядом с собой одного из соратников — «дуэль»

два на два. Впрочем, Партенопею, который более ловок, чем Тидей,

удается сбить с ног короля вместе с конем, не ранив его, в то вре-

мя как его собственный соратник попадает в плен. Все прошло бы

хорошо, если бы внезапно в бой не вступил третий боец, по имени

Дриас, и не убил бы Партенопея, совершив «великое злодеяние»"

7. Вымыслы XII века

459

Притом в «Фиваиде» Стация

1159

грозный Дриас сразил Партенопея

в результате долгой битвы, чрезвычайно кровавой и устрашающей,

и тот пал не от нежданного удара, а потому, что был измучен, любил

же он только мать и друга.

Итак, оба этих рассказа о гибели молодых рыцарей сильно из-

менены по сравнению с античным первоисточником. Ни Гомеру, ни

Стацию не было нужды в таком повороте сюжета, когда бы их пер-

сонажи пренебрегли ношением доспеха и потому дали себя убить.

Да, бывало, что и античная эпопея отражала аристократические

ценности, в том числе и уважение врагов друг к другу, включавшее

толику сострадания. Но от столь изысканных и утонченных материй,

правил поведения она была очень далека. В сравнении с «подобием

рыцарства» (похожим на древнегерманское) в архаической Греции

или со стилизацией под языческие эпопеи средневековое рыцарство

предстает чрезмерно фетишистским, оно переоценивает знаки (эмбле-

мы) и придает очень большое значение деталям поведения.

Автор «Романа о Фивах», избавленный от бремени почитания

языческих богов и обычаев и христианизировавший героев только

в очень поверхностной (и анахроничной) форме, в большей мере вы-

двигает на первый план человеческое начало, чем Стаций. И я, чей

склад ума в той же мере социологичен, как и его — применительно

к Франции того времени, вижу в нем только Ордерика Виталия.

Как и последний, он показывает факторы (или изначальные черты),

побуждающие «рыцарство» щадить благородную кровь. Это кольчуга

и классовая общность. Только христианский фактор не дает о себе

знать — что и понятно!

Убийца Партенопея бежит из страха, что его повесят. И король

может искренне оплакивать смерть противника: «Это был мой друг,

я собирался отдать ему сестру»

1160

. Прежде чем умереть, сам Пар-

тенопей уверяет: «Я бы смирил бури этой войны, если бы попал

в плен, не получив смертельной раны»

1161

. Модификации, сделанные

в «Фиваиде» Стация, по-настоящему характерны для феодальной

войны и классического рыцарства.

Это не значит, что сквозь бреши, проделанные в поэме Стация,

в нее хлынула вся рыцарская мутация. В сражении слишком много

погибших, чтобы оно было по-настоящему похоже на бой при Бремю-

ле. Тем не менее хватает и пленных, и очень заметны сделки между

противниками — соглашения и даже переходы в другой лагерь.

Вот, например, битва, в которой старый король Адраст, союз-

ник Полиника, старается показать, что ни в чем не уступает более

458 Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

молодым. Гордыня побуждает его броситься в погоню за фиванцами,

многих убить, и каким бы зрелищем это было, если бы не мешала

сутолока! «Это-то и препятствует им более всего, ибо в этой битве

(tornei) масса участников столь плотна, что невозможно устроить

ни одного боя (jouste), каковой принес бы воину честь и славу или

выделил его из числа прочих»

1162

. В самом деле, каждому «играть за

себя» невозможно, потому что от одного выстрела лучников кони

валятся грудами. Однако, по-видимому, лучники получили такой же

приказ, как при Шомоне-ан-Вексен (1098) или при Бремюле (1119),

коль скоро не целились в благородных всадников. Тем не менее

понятно, что дротики и стрелы ограничивают резвость последних,

и король заключает с осажденными соглашение: отныне любой смо-

жет «идти в атаку верхом в полной безопасности, не опасаясь более

лучников»

1163

В полной безопасности? В конечном счете потери фиванцев со-

измеримы с потерями, описанными в «жестах», и «Роман о Фивах»

можно было бы поставить в ряд неоднозначных текстов, изображаю-

щих благородно-неистовых воинов, — наряду с «Песнью о Рауле

Камбрейском». Разве Тидей не отличается грубой отвагой Роланда?

Роман неявно признает за ним такую отвагу, ведь он выбрался живым

из засады, когда оказался один против пятидесяти.

Такое произведение, как «Роман о Фивах», богатством содер-

жания обязано полю разнонаправленных напряжений, в котором

существует: автор колеблется между верностью Стацию и стремле-

нием к новизне, между склонностями к эпичности и к куртуазности.

Так и другая по-своему ведут его к некоему реализму. Как в «Песни

о Жираре Руссильонском», в нем есть сцены и диалоги, выявляющие

подноготную событий. Такова сцена, где два рыцаря, находящиеся

на службе Этеокла, получают возможность взять в плен Полиника.

Здесь автор дает понять, не слишком завуалированно и не един-

ственный раз, что Этеокл как сеньор ревнив к славе вассалов

1164

и последние питают к нему злобу из-за отнятых замков. Поэтому

они делают вывод, что им не очень выгодно выдавать этого князя его

брату-врагу — ведь тогда у последнего отпадет надобность опираться

на своих рыцарей для борьбы с братом, и обращаться с ними он будет

еще хуже: «Он станет столь жесток и надменен, что лучшего мужа

своего королевства будет ценить ниже женщины»

1165

. Следует ли по-

лагать, что в 1124 г. такие же мысли, в связи с результатами боя

при Бургтерульде, возникли у рыцаря, который не выдал Галерана де

Мёлана собственному сеньору — королю Генриху?"

Тем не менее

7. Вымыслы XII века 459

оба рыцаря, совершая подобную измену, сумели сохранить видимость

приличий. Когда Полиник предлагает им изрядный выкуп, они отка-

зываются, потому что он в конце концов тоже их сеньор"

«Роман о Фивах» очень хорошо показывает, как рыцарская обходи-

тельность в отношениях между воинами может сочетаться со старани-

ями переманить вассалов противника на свою сторону. Так, Полиник

берет в плен юного, недавно посвященного в рыцари сына Дайреса

Рыжего, стража одной из фиванских башен, обращается с ним хо-

рошо и выпускает под честное слово — оговорив, в последующих

стихах, что тот должен добиться от отца сдачи башни. Вот почему

юноша внушает родителям, что с ним обращались по-настоящему дур-

но и пришлось выбирать между предательством отца и пыткой. После

этого благородный и мудрый, знакомый с судопроизводством Дайрес

Рыжий начинает выкручиваться, — то есть выдавать измену сына за

простительный поступок. На его процессе (в описании которого не

обошлось без вставок XIII в.) члены рода, защищающие его, спорят

с законниками, которые его обвиняют. Наконец Иокаста предупре-

ждает своего сына Этеокла о возможной мести со стороны родичей

Дайреса Рыжего, если он предаст того смерти, и к тому же Антигона

представляет ему дочь Дайреса, которая отзывается на благозвучное

имя Саламандра. Она столь прекрасна в слезах, что герой просит ее

любви и взамен добивается помилования Дайреса

1168

...

Только Креон брюзжит в Фивах, что Этеоклу следовало бы не

миловать преступника из-за девицы (meschine), а блюсти права ба-

ронства. Но красноречивый Отон возражает ему, что «этак тот не

вступит на землю любви и рыцарства», то есть Креон поступает

вразрез с ценностями куртуазии и молодости (bachellerie), которым

предан Этеокл"

Наиболее точный вывод, какой можно сделать, состоит в том,

что в основе «Романа о Фивах» еще лежат одновременно две систе-

мы ценностей: эпическое понятие о чести, опора статуса рыцарей,

и куртуазное изящество, которое становится рыцарским идеалом.

Через двадцать лет восторжествует лишь второе — в восхитительных

романах Кретьена де Труа (1170-1185).

ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ КРЕТЬЕНА ДЕ ТРУА

Это настоящий автор, называющий свое имя в начале произведе-

ний — пусть даже его личность остается для нас почти неизвестной.

Был ли он каноником в Труа?Знал ли двор Плантагенетов?То и другое

458

Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

возможно, но не факт. Так или иначе, он работал для графини Марии

Шампанской, а потом — для графа Филиппа Фландрского. Он запла-

тил дань многим произведениям предшествующих авторов (антич-

ным и бретонским романам) и на некоторые отреагировал (например,

на «Тристана»). У него куртуазная любовь-соперничество окончатель-

но заняла свое место, сочетаясь с юным и непосредственным пылом

Эрека либо окрашиваясь в цвета феодальной легенды (в «Рыцаре

со львом»), пока Ланселот и Персеваль не вывели читателя на новые

пути. И если удар оружием по-прежнему оставался тяжелым, ино-

гда смертельным, то больше не приходилось опасаться, что подвиги

рыцарей затеряются в сутолоке боя или что всадников выбьют из

седел лучники, потому что действие происходило уже не на войне,

а на путях, усеянных только поединками и испытаниями, на дорогах

между дворами и турнирами. Эрих Ауэрбах превосходно определил

этот мир как «чудесный рыцарский мир, специально созданный для

преодоления опасностей»"

, — но, возможно, слишком идеализиро-

вал его. Во всяком случае артуровское королевство, где происходят

рыцарские приключения, избавлено от бремени истории и войны

(кроме начала «Клижеса»), что было бы немыслимо во Франкском

королевстве «жест».

Написанные между 1170 и 1183 гг., произведения Кретьена де

Труа — не отображение и даже не близкий отблеск мира Вильгельма

Маршала. Не то чтобы автор вовсе воздерживался от упоминания

любых дворов и турниров, но упоминает их он довольно бегло, не

вдаваясь в глубокий анализ отношений в обществе и перипетий

событий. Он слишком занят тем, чтобы следить за изгибами пути

отдельных рыцарей, уточнять направление и дальность этого пути,

вникать в отношения героев с теми или иными дамами и собратьями-

рыцарями. Прежде всего, Кретьен де Труа ничего не говорит о по-

литике и о правлении королей. Он довольствуется упоминаниями

о короле Артуре, который осыпает рыцарей щедротами и в принципе

задает тон их действиям. Но эта царственная фигура в конечном

счете остается условной и бледной. Артур быстро начинает ощущать

трудности, неспособен ни в чем отказать своему сенешалю Кею, вы-

двигающему злополучные инициативы, очень мало беспокоится за

свою жену, королеву Геньевру. Его затмевают как рыцари, чьими

именами либо эмблемами названы романы (Эрек, Рыцарь со львом

и Рыцарь телеги), так и Говен, воплощающий при его дворе эталон

куртуазного рыцаря. То есть король имеет здесь не больше власти,

чем в «жестах» — и намного меньше, чем в реальной истории XII в.

7. Вымыслы XII века

459

Оба этих великих вымысла, эпический и романный, которые тогда

нравились рыцарям, избавляют их от монарха или, скорее, ставят его

в зависимость от них...

У Кретьена де Труа даже круглый стол, придуманный Васом, бес-

смыслен, потому что не имеет функции: ни одна реальная ссора не

раскалывает артуровский двор на клики, и если хочешь увидеть, как

сбор вокруг этого стола снимает напряжения, будешь сильно разо-

чарован. По-настоящему создают проблемы либо вызовы из внешнего

мира, либо отлучки рыцарей, либо, наконец, неосторожные поступки

Кея. Угрозу размолвок, которой чреват обычай Белого Оленя, автор,

как мы увидим, едва успевает упомянуть: появление очаровательной

Эниды очень быстро восстанавливает согласие, мир и благодать.

К тому же, чтобы это состояние продлилось, похоже, нет нужды

и в религиозных проповедях.

Итак, Кретьен де Труа — не политический мыслитель, и в его

творчестве не отражен никакой феодальный конфликт. Это не мешает

ему на свой лад свидетельствовать о некоторых ситуациях и соци-

альных напряжениях. Если его мир избавлен от всякого неприятного

присутствия подневольных и грязных крестьян, он не исключает воз-

можности воспеть богатство замка или города с его буржуа, упомя-

нуть о бедности какого-нибудь вальвассора, — но без дурного умысла,

то есть думая лишь о развитии интриги и действиях благородных

героев, для которых иногда требуются декорация и второстепенные

персонажи, оттеняющие достоинства главных. А главное, мораль,

какую он высказывает или иллюстрирует, в социальном отношении

всегда абсолютно безобидна. Но разве не возникла она в нужном ме-

сте и в нужный исторический момент — во французском Лангедой-

ле, где как раз завершалась рыцарская мутация, за которой на самом

деле крылись более тревожные перемены?

Этот автор немного напоминает Филиппа де Монгардена, настав-

ника юного Арнульфа Гинского"

'. Свои истории он рассказывает как

бы для собственного удовольствия, не слишком принимая их всерьез.

Он пишет не историю, а сказки — это он понимает лучше, чем кто-

либо, и периодически иронизирует над созданиями и обстоятельства-

ми, которые выдумал сам. Однако, как и во многих других случаях,

на кону в этих играх стоит серьезная ставка, они дают повод к раз-

мышлениям и заключают в себе уроки — здесь есть о чем подумать,

и, возможно, не раз"

. Ибо мораль Кретьена де Труа с самого начала,

то есть со времен «Эрека», была конформистской. Куртуазная любовь

здесь дана в том самом регулирующем смысле, о котором говорилось

458 Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

выше: подруга, которая соглашается признать себя таковой, — это

благородная девица, ее друг вскоре на ней женится, и даже после

этого она обязывает его совершать рыцарские подвиги, а не отдыхать.

Но ведь уже «Эрек» — произведение настолько занимательное, его

интрига настолько хорошо выстроена, что трудно представить, как

после него можно написать что-то более интересное. Все склады-

вается так, как если бы заказчики, или публика, или сам писатель

бросали последнему нелегкие вызовы. Клижес, к примеру, любит

замужнюю принцессу, и с ней не может быть и речи об адюльтере,

как в скандальных романах вроде «Тристана»; значит, надо, чтобы

она осталась девственницей и овдовела, что не так просто устроить,

не погрешив против хорошего вкуса. Ивейн, следующий рыцарь, за-

воевывает супругу благодаря отваге (правда, убив ее мужа), но затем

его увлекают турниры и в ходе турниров он забывает о ней — за что

его настигают немилость и безумие, а также необходимость заново

входить в куртуазный мир.

Эти два первых вызова были вполне по плечу автору «Эрека».

Можно ощутить или догадаться, что оба следующих потребовали

от него ббльшего труда, даже если в конечном счете он превзошел

самого себя и создал два великих литературных мифа — Ланселота

и поиски Грааля. Ведь первоначальные сложности казались голово-

кружительными. В самом деле, как рассказать историю о Ланселоте,

совершающем прелюбодеяние с королевой, если, создавая «Клижеса»,

автор хотел написать нечто вроде «анти-Тристана»? И как Персева-

лю, которому мать запретила рыцарские подвиги и плотскую любовь,

выписать такой путевой лист, чтобы отправить его к Богу, — но не

напрямую, нет, а проведя через роман о рыцарских приключениях?

На сей раз нашему автору придется все чаще и чаще призывать на

помощь Говена, контрапунктом к Ланселоту и к Персевалю, и он сам

не сможет дойти до развязки...

Проследуем за ним в этом литературном приключении, не запре-

щая себе также вставлять отдельные иронические замечания в ходе

пересказа этих весело зарифмованных, чудесно-текучих и богатых на

выдумку текстов.

ЛЮБОВЬ, БРАК, СОПЕРНИЧЕСТВО

Итак, приключение Эрека появилось раньше всех (1170 г.). Первая

треть этого рассказа — особо живая и веселая. Рыцарь встречает на

охоте карлика, который бьет его по лицу плеткой. Эрек не отвечает

7. Вымыслы XII века

459

на удар, потому что карлик принадлежит грозному рыцарю (Идеру)

, который «до зубов вооружен» (то есть облачен в доспех) и «ис-

полнен коварства и необузданности, так что он [Эрек] боялся быть

убитым на месте», будучи «безоружным», «если бы в его присут-

ствии поразил карлика». Поэтому, так как «в безумстве доблести

не будет», Эрек тратит должное время на то, чтобы вооружиться,

и только потом пускается в погоню за Идером. Эта погоня приводит

его в chastel (укрепленную бургаду), где ему дает приют вальвас-

сор, столь же бедный, сколь и куртуазный. У него всего один слуга,

и его жена, вышедшая из графского рода, как и дочь Энида, более

прекрасная, чем Изольда Белокурая, работают по дому. Однако

у него есть снаряжение, какое нужно Эреку, чтобы идти сражаться:

«Я одолжу вам все свое: / И меч, и доброе копье, / Прочнейшую

из всех кольчуг, / Что выбрана из сотни штук, / Дам и сапожки до-

рогие / Удобные, хоть и стальные, — / Они вам подойдут — затем

/ Отличный вороненый шлем / И щит мой новый, и коня. / Все,

что вам нужно, у меня / Берите из вооруженья. / Мне радость —

это одолженье»

1173

. Ведь в chastel'е собралось множество рыцарей,

дам и оруженосцев, воистину все баронство края (семьи рыцарей

замков

117

''), на праздник, в ходе которого рыцарь может потребовать

для подруги «приз и честь как самой прекрасной даме», попросив

ее взять красивого ястреба, заранее усаженного на площади. Если

только этому не воспротивится другой рыцарь, заявив о правах своей

подруги... Эрек получает от вальвассора, у которого гостит, право

притязать на ястреба для его очаровательной дочери и выигрывает для

нее приз, взяв верх в поединке как раз над надменным Идером.

В то же самое время аналогичный вызов создает проблему для

двора короля Артура. Обычай требует, чтобы король поцеловал пре-

краснейшую из девушек, принадлежащих ко двору, что резко обо-

стряет отношения между рыцарями, потому что каждый отстаивает

кандидатуру своей подруги. Эрек приезжает как раз вовремя — он

привозит с собой Эниду. Артур ее целует, Эрек на ней женится и как

сын короля дает тестю, вальвассору, за проявленную учтивость два

замка, чтобы избавить того от бедности. Так что хорошие манеры

могут пригодиться для чего-нибудь в жизни. Особенно если повезло

быть отцом юной красавицы.

Энида, безусловно, великолепна и еще продемонстрирует свою

мудрость и свои чувства к Эреку. Кретьен де Труа доставляет себе

Удовольствие описать ее ясное чело и белоснежную кожу, подчер-

кнутой румянцем, всё, что дала ей Природа, что сделал Бог, ибо «она

458 Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

была создана, чтобы ее созерцали». «Сильней краса ее сияет, / Чем

солнце свет свой разливает»

1175

— по-другому бы о своей подруге

не сказал и трубадур Бернарт де Вентадорн. Но, по правде сказать,

приз за красоту ей присудили не потому, что посмотрели на нее: она

получила его только благодаря доблести Эрека, его копью, его мечу.

Она победила как подруга самого отважного рыцаря — который до-

казал это на турнире, устроенном королем Артуром и его рыцарями

«на поле, что под Тенеброком [Данеброком]». А ведь там было много

«вуалей тонких, рукавов, / Что рыцарям вручают дамы»

1176

Хотя Кретьен де Труа в своих романах, вслед за авторами «Романа

об Энее» и «Романа о Трое», создал впечатляющие женские образы,

в возвышении женщин он продвинулся не дальше этих авторов.

Главными персонажами по-прежнему остаются рыцари, занятые

поиском подвигов. Любовь подруги они вполне могут использовать

как повод, чтобы сделать более приемлемой страсть к собственной

славе, сочетающуюся с сильным желанием демонстрировать себя.

Это молодые спортсмены, готовые на всё, лишь бы о них говорили.

Каждый отправляется на поиск таких трудных испытаний, таких

опасных приключений, каких не переживал еще никто другой. Один

переходит через непроходимый брод, другой отваживается сразиться

с противниками, доселе непобедимыми — лишь бы стать «перво-

восходителем», как сказали бы альпинисты. И здесь тонкость или

пикантность состоят в том, что они рискуют и славой подруги, тогда

как она ничего тут поделать не может.

Хочет ли женщина, чтобы ей набивали цену рыцарскими подвига-

ми? Приключение Эрека и Эниды, а потом приключение Ивейна как

будто показывают, что нет. Во всяком случае дама вынуждена делать

вид, что и сама желает того, чего ей следует желать по мнению ры-

царского общества во главе с королем.

В третьем из многочисленных романов Кретьена де Труа блестя-

щий первоначальный успех рыцаря дает ему право на паузу. Даже

кажется, что приключение и закончится прямо здесь, в объятиях

супруги. Вот Эрек и Энида — муж и жена. Они вместе живут в радо-

сти — настолько, что Эрек отныне не хочет разъезжать по турнирам:

он «не имел более в сердце иного желания, чем обнимать ее и покры-

вать поцелуями». Он ведет себя не как Балдуин V де Эно или Генрих

Молодой, которых брак (устроенный из политических соображений)

не лишил желания совершать подвиги. Он больше не делает ничего

куртуазного, кроме как снабжает своих рыцарей оружием, платьем

и деньгами и отправляет на турниры в богатых доспехах и одеждах.

7. Вымыслы XII века

459

Но этого недостаточно, чтобы оставаться на уровне положенной ему

роли. Так что вновь взяться за оружие его побуждает сама Энида,

однажды утром, в супружеской постели: «он спал, но думой занята /

Все той же, не спала она, / Ей речи не давали сна, / Что слышала

она о нем / Вот здесь, в краю его родном»

1177

, — а именно, что он из-

нежился, трусливо «и щит и меч забросил свой»

1178

. Она винит в этом

себя, ее охватывает стыд, она плачет и в ответ на вопрос говорит ему

всё: «Твоя отныне меркнет слава», а также: «То, что занят ты женой,

/ Моей считается виной»

1179

Нетрудно догадаться, что Эрек немедленно отреагировал, вновь

взялся за оружие и отправился на поиск приключений: впереди еще

4500 стихов Кретьена де Труа, чтобы герой мог искупить вину. И что-

бы он мог разить, страдать и проливать кровь в свое удовольствие.

Но надо видеть, как нагло он сразу же начинает вести себя со своей

женой Энидой. Ах, она хочет, чтобы его рыцарская доблесть не де-

градировала, — ладно, она это получит! Пусть она едет перед ним на

коне, пусть все ее видят и разглядывают ее, пусть она будет красивой

и пусть молчит. И, главное, пусть ни в чем ему не помогает, пусть

не проронит ни слова, чтобы предупредить о грозящей опасности,

о противнике, который подстерегает его или уже атакует. А ведь

она любит его, боится за него, несколько раз его спасает, нарушая

приказ. Он ее одергивает грубо, в мачистском духе, хотя в душе не

слишком сердится. Их приключения нелегки, он ранен, она этим по-

трясена, ему грозит смерть, она с трудом отбивается от притязаний

графа... Ну прямо пара садомазохистов — этот сын короля и эта

дочь вальвассора. Но вернее сказать — знатные мужчина и женщи-

на, наделенные всеми достоинствами своего сословия, но зажатые

в тиски представлений о мужской доблести, помешанные на том,

что долг рыцаря — активное и чрезмерное геройство. Энида на свой

манер делит с Эреком испытания, потому что любит его социальное

предназначение, а он должен нести ответственность из любви к ней.

Предписания общества вырывают их из частной жизни и укрепляют

приоритет мужского начала.

Историю Эрека лучше всего продолжает «Рыцарь со львом»

(1177-1181): действительно, его герой Ивейн после свадьбы сталки-

вается с той же проблемой, хотя события поворачиваются совсем ина-

че. Эта «сказка» включает несколько эпизодов, сближающих ее с ори-

гинальными легендами, которые были составлены знатными семьями

и для знатных семей XII в. В самом деле, Ивейн ищет приключения

У Источника-Который-Кипит: он смертельно ранит его защитника,

458

Доминик Бартелеми. Рыцарство: от древней Германии до Франции XII в.

потом влюбляется в жену последнего, даму де Ландюк, и женится на

ней. Благодаря храбрости и благодаря тому, что она нуждается в за-

щитнике своей земли — хоть бы и против оста короля Артура?— он

получает ее любовь и ее сеньорию. Вот снова идеология, феодальная

практика в чистом виде: наследнице нужен служащий рыцарь, такой

рыцарь заслуживает и приобретает женщину и фьеф.

Женившись на даме де Ландюк, Ивейн действительно защищает

источник от артуровского оста. Во всяком случае он выбивает из сед-

ла Кея, сенешаля короля Артура. И потом, после этой стычки, Ивейн

принимает короля как гостя в Ландюке у своей жены.

Но ведь прошла всего треть романа, и вот Говен, друг и подстре-

катель героев Кретьена де Труа, убеждает Ивейна не засыпать среди

услад Ландюка. «Неужто, сударь, вы из тех, / Кто слишком падок

до утех, — / Гавэйн промолвил, — кто женился — / И раздобрел

и обленился?»

1180

. И добавил: «Не что иное, как позор / В покое

брачном затвориться! / Сама небесная царица / Подобных рыца-

рей стыдит». И еще: «Нет, совершенствоваться нужно, / Красавицу

завоевав»

1181

Что на это ответить? Ивейн может только отпроситься у супру-

ги — «ради вашей чести и ради моей». А решение остается за ней,

потому что ее статус по отношению к нему выше, чем у Эниды по

отношению к Эреку. Сеньория осталась за ней, тогда как замки валь-

вассору — чья нежно любимая дочь, на которой Эрек женился, едва

находила, во что одеться

1182

, — дарил герой. Ивейн, напротив, повину-

ется даме де Ландюк: он умоляет отпустить его, и она разрешает ему

уехать, но ограничив срок отлучки одним годом. Если он не вернется

к этому сроку, она больше не желает его видеть — собственно, хри-

стианский брак XII в., нерасторжимый, никоим образом не позволял

отдать такое распоряжение. Тем не менее эта дама-властительница,

куда более высокомерная, чем могла позволить себе Энида, тоже

на свой лад подчиняется требованиям рыцарства как вещи в себе,

самоценной — как их неизменно провозглашает и воплощает мессир

Говен.

Ивейн на турнирах не перестает думать о ней. «Отправилось в до-

рогу тело, / А сердце в путь не захотело»

1183

. Он чувствует amor de

lonh, дальнюю любовь трубадура Джауфре Рюделя, князя Блайи. Или

же ту, какую вскоре испытает трувер Конон Бетюнский, отправляясь

в крестовый поход, как едут на турнир, чтобы добиться там чести для

своей красавицы

1184

. Сколько было таких рыцарей, чье влюбленное

сердце разлучалось с телом, уходившим на поиски приключений.

7. Вымыслы XII века 459

И здесь вполне подтверждается, что «дальняя любовь» вызывает

странное помрачение ума — она побуждает забыть свой объект, до

такой степени приспособиться к его удаленности, что позднейший

эссеист Анри Рей-Фло может говорить о «куртуазном неврозе». Итак,

Ивейн настолько поглощен мыслями о возвращении, что вернуться-то

и забывает. Непростительное прегрешение! Его дама ждала слишком

долго, он злоупотребил ее терпением, она велит ему передать, что

«вернуться запрещает» и «лишает своего кольца»

1185

Большего не нужно, чтобы он утратил рассудок в ярости на само-

го себя. Он углубляется в лес и все более дичает — нагой охотник,

пожирающий сырое мясо. Лишь постепенно он вновь обретает разум,

жизнь, рыцарское достоинство — после того, как его приручил от-

шельник, как о нем позаботилась знатная девица, как она и другие

стали молить его помочь им в качестве рыцаря (что он сделал)

и даже полюбить их (чего он не может). Тем самым он подтверждает

и сохраняет облик рыцаря из феодальной легенды. Он защищает на

поединке молодую женщину, несправедливо обвиненную в изме-

не, — как некогда Анжёгер, от которого произошли графы Анжуй-

ские, или Аршамбо, прародитель виконтов Комборнских. Он спасает

также льва, боровшегося со змеем, и делает этого благороднейшего

из зверей, символ рыцарства, постоянный атрибут геральдики"

, сво-

им верным спутником, который даже оказался полезен в тот день,

когда противники неучтиво напали втроем на одного. Он ни на кого

так не похож, как на Гольфье де Ластура, описанного у Жоффруа

из Вижуа

1187

. Полагаясь только на самого себя, Ивейн никогда не

упускает случая сразиться как лев, блистательный и великодушный.

И, неузнанный, снова берется защищать источник своей дамы. И, по-

прежнему неузнанный, добивается от нее обещания ходатайствовать

перед дамой, которую любит... Таким образом в обиталище Ландюк

вернется радость.

Вот еще одна, после Эрека и Эниды, апология любви в браке, для

которой опасно скорее рыцарство, нежели измена.

И, однако, едва Кретьен де Труа в 1176 г. закончил «Клижеса»,

своего «анти-Тристана»

1188

, как графиня Мария Шампанская предло-

жила ему (а значит, навязала) сюжет романа о преступной любви.

«Рыцарь телеги» (1177-1181) — это история Ланселота, влюбленно-

го в королеву Геньевру, полностью повинующегося, преданного ей.

Причем до такой степени, что ее трансгрессивные желания толкают

его на унизительные поступки, например, заставляют забраться на