Арьес Ф. Человек перед лицом смерти

Подождите немного. Документ загружается.

Образ же цветущего сада, хотя и стал большой редкостью, не исчез совсем. Он вновь

появляется в разных местах в эпоху Ренессанса на картинах, где блаженные праведники

прогуливаются парами в прохладной тени чудесного фруктового сада. И все же самым

распространенным и самым неизменным образом рая был, как мы увидим ниже, образ

requiescens, лежащей надгробной статуи.

Покорность перед неизбежным

Судебные документы конца XVII в. позволяют обнаружить в народном менталитете той

эпохи смесь бесчувственности, покорности и стремления к прилюдности в отношении к

смерти, которые мы уже исследовали, основываясь на других источниках. То, что пишет о

смерти в связи с уголовно-процессуальными процедурами тулузского парламента конца

XVII в. Николь Кастан, вполне приложимо и к Средневековью, и к крестьянской России

начала XX в. Человек эпохи Людовика XIV, пишет она, был менее чувствителен к смерти,

чем мы, и во время пытки и казни проявлял удивительную покорность и выносливость.

«Быть может, дело тут в формализме судебных протоколов, но никогда приговоренный не

демонстрирует особой привязанности к жизни и не выражает криком отвращение к

смерти». И дело не в недостатке способов выражения чувств; ведь, например,

завораживающее обаяние денег, богатства человек того времени умел выражать с

большой силой. Но несмотря на такую любовь к вещам мира сего, умирающий

==57

к· · •а,,

преступник, каким он предстает в судебных протоколах, «производит впечатление

приятия неизбежности»

Интересно сопоставить наблюдение французской исследовательницы о судебных

процедурах в Лангедоке XVII в. с рассказом Поля Бурже о казни молодого негра на

американском Юге, свидетелем которой писатель случайно стал, путешествуя в 1890 г. по

Соединенным Штатам. Черный слуга одного старого полковника в штате Джорджия был

приговорен к повешению. Бурже побывал у него в

тюрьме и застал его за едой.

Осужденный ел жареную рыбу с явным удовольствием. Затем на него натянули новую

рубаху — одеяние смертника, и он слегка вздрогнул, когда прохладная ткань рубашки

коснулась его тела. «Этот признак тонкой чувствительности его нервов придавал еще

больше цены тому мужеству, которое этот 26-летний парень проявлял во время всех этих

приготовлений». Потом его старый хозяин попросил разрешения остаться с ним наедине

на несколько минут, дабы подготовить его к смерти и исполнить роль исповедника

(каковую в XVII в. играл монах нищенствующего ордена). Хозяин и слуга оба опустились

на колени и вместе прочли «Отче наш». Не понимая духовных истоков этого покорного

приятия смерти, Бурже комментирует всю эту сцену так: «Мужество, столь физическое и

почти животное, которое он выказал, закусывая с таким веселым аппетитом,

облагородилось вдруг небольшой

долей идеального».

Известный автор психологических романов, Бурже не понимал, что между чувственной

радостью бытия у молодого негра и его спокойным приятием неизбежности не было

противоречия. Писатель ждал бунта или большой сентиментальной сцены, но заметил

лишь безразличие. «Я думал об удивительном безразличии, с которым этот мулат

расставался с жизнью, а ведь он был привязан к жизни своей чувственностью и энергией.

И еще я сказал себе: какая все-таки ирония в том, что человек такого сорта одним махом

дошел до того, что философия рассматривает как высший плод своих наставлений —

покорность перед неизбежным»

Смерть прирученная

Обнаружить на всем протяжении истории, от Гомера до Толстого, неизменное выражение

одной и той же глобальной установки в отношении смерти не значит признать за ней

некое структурное постоянство, чуждое собственно исторической изменчивости. На этом

первичном и восходя-

==58

щем к незапамятной древности фоне все время менялось множество элементов. Но сам

этот фон в течение более чем двух тысячелетий сопротивлялся толчкам эволюции. В

мире, подверженном изменениям, традиционное отношение к смерти предстает как некая

дамба инерции и континуитета. Оно настолько изгладилось сейчас из наших нравов, что

нам трудно его себе вообразить и понять. Старая позиция, согласно которой смерть

одновременно близка, хорошо знакома, но при этом умалена и сделана нечувствительной,

слишком противоречит нашему восприятию, где смерть

внушает такой страх, что мы уже не осмеливаемся произносить ее имя.

Вот почему, когда мы называем эту интимно связанную с человеком смерть, какой она

была в прошлые века, «прирученной», мы не хотим этим сказать, будто некогда она была

дикой, а затем стала домашней. Напротив, мы имеем в виду, что дикой она стала сегодня,

тогда как прежде не

была таковой. Именно та смерть, древнейшая, была прирученной.

00.htm - glava05

2 У СВЯТЫХ, ПРИ ЦЕРКВИ

Тысячи лет сохранялось почти неизменное отношение к смерти, выдававшее наивную и

спонтанную покорность судьбе и природе. Этому отношению к смерти соответствовало

отношение к мертвым, выражавшее то же чувство безразличной близости. Эта позиция

характерна для вполне определенного исторического периода: она появляется к V в. н.э. и

исчезает в конце XVIII в., не оставив следа в наших современных обычаях. Этот период

начинается со сближения живых и мертвых и проникновения кладбищ в города и деревни,

в центр поселения людей. Завершается же он

тогда, когда подобное смешение живых и мертвых стало более неприемлемым.

Под защитой святого

Вполне ощущая свою близость со смертью, древние, однако, боялись соседства с

умершими и держали их в стороне от себя. Погребения чтили. Отчасти потому, что

опасались возвращения мертвых, и тот культ, которым окружали могилы и маиов — души

усопших, как раз и имел целью помешать мертвым вернуться. Захороненные в земле

==59

или сожженные на костре покойники считались нечистыми, и их близость могла

осквернить живых. Местопребывание одних должно было быть отделено от мира других,

чтобы избежать всякого контакта между ними, за исключением специальных дней, когда

приносились умилостивительные жертвы манам. Таково было правило. На протяжении

долгих столетий истории римской цивилизации, от закона XII таблиц до Кодекса

Феодосия, умерших предписывалось хоронить или кремировать за пределами города,

дабы, как объясняет эту норму в своем комментарии юрист Павел (III в.), городские

святыни не были осквернены соседством мертвых тел или праха

Смерть могла осквернить святыни, думали древние. Вот почему античные кладбища

находились всегда за городской чертой, вдоль дорог, таких, как Виа Аппиа в Риме. Речь

шла о семейных гробницах, воздвигнутых на частных владениях, или о коллективных

захоронениях, которыми ведали погребальные братства — у них, возможно, и

заимствовали первые христиане юридическую модель своих общин.

Христиане поначалу следовали обычаям своего времени и разделяли принятое мнение в

отношении мертвых. Христиан хоронили сперва на тех же некрополях, что и язычников, а

затем в стороне от язычников, на отдельных кладбищах, но всегда вне города. Еще св.

Иоанн Златоуст испытывал к любому соприкосновению с мертвыми то же отвращение,

что и другие люди античной эпохи. В одной из своих проповедей он напоминает

верующим о традиционном обычае и призывает не хоронить умерших вблизи церквей:

«Как можно посещать Божьи церкви, святые храмы, когда там царит такой ужасный

запах?»

Следы этих умонастроений можно обнаружить еще в 563 г. в каноне церковного

собора в Браге, запрещавшем производить захоронения в базиликах святых мучеников;

«Нельзя отказать базиликам святых мучеников в той привилегии, которую города

нерушимо хранят для самих себя: не позволять никого хоронить в их ограде»

Однако подобная нетерпимость к соседству с умершими

быстро ослабевала у ранних христиан, сначала в римской Африке, а затем и в самом Риме.

Это изменение очень показательно: за ним стояло все яснее выявлявшееся различие

между отношением язычников к мертвым и новым отношением христиан, несмотря на их

общее признание прирученной смерти. Отныне и вплоть до конца XVIII в. мертвые уже не

внушали страха живым, так что и те, и другие могли теперь сосуществовать в одних и тех

же местах, за одними и теми же стенами. Как же совершился этот быстрый переход от

античного отталкивания к новой близости? Это произошло

К оглавлению

==60

благодаря вере в воскресение плоти, соединившейся с культом древних мучеников и их

гробниц.

Все могло бы быть и по-другому: некоторые из первых христиан не придавали никакого

значения тому, где производить погребения, чтобы еще яснее обозначить разрыв с

языческими суевериями и выразить свою радость возвращения к Богу. Они считали, что

языческий культ могил находился в противоречии с основополагающей догмой

воскресения плоти. Св. Игнатий желал, чтобы дикие звери ничего не оставили от его

бренных останков. Христианские отшельники в египетской пустыне требовали оставить

их тела без погребения, на растерзание псам и волкам или на милосердие случайного

прохожего. Один из этих монахов рассказывает: «Я обнаружил пещеру и, прежде чем

проникнуть туда, постучал, по обычаю братьев». Не получив ответа, он вошел и увидел

другого монаха, сидевшего молча. «Я взял его за руку, он упал. Я ощупал его тело и

понял, что он мертв... Тогда я встал, сотворил молитву, покрыв его тело своим плащом,

затем выкопал яму, похоронил его и вышел»

Прошли века, и вот король Людовик Святой и его приближенный сир де Жуанвиль,

возвращаясь из крестового похода, пережили подобное же приключение на острове

Лампедуза. Они проникли в заброшенную обитель пустынников и в одном из помещений

нашли два человеческих трупа. «Плоть их совсем разложилась, но ребра еще держались, а

кости рук были сложены на груди. Они лежали, обращенные на восток, так, как

располагают тело в земле при погребении»

Эти примеры ясно показывают, что восточные монахи, наследники древних христианских

пустынников, проявляли полное безразличие к судьбе своих бренных останков. Однако

такое аскетическое презрение к телу, живому или мертвому, не стало достоянием всего

сообщества христиан на Западе. Здесь христианские общины склонялись скорее к тому,

чтобы примирить новую веру в воскресение плоти

с традиционным культом могил.

Вместе с тем такое примирение привело не к сохранению античных страхов перед

мертвыми, а напротив — к сближению с миром умерших.

Народная христианская эсхатология начала приспосабливать старые верования к новым

религиозным догмам. Многие были убеждены, что воскреснут только те, кто был

удостоен подобающего и не потревоженного впоследствии погребения

. Боязнь не

воскреснуть в день всеобщего воскресения усопших была переводом на христианский

язык дедовского страха умереть без погребения

==61

По словам Тертуллиана, только мученики, в силу пролитой крови, обладали

«единственным ключом от рая*. Покидая свое бренное тело, христианин еще не

приобретал тем самым блаженства «обитать с Господом»

. Мертвые должны были ждать

Страшного суда, как спящие из Эфеса. Лишившись вместе с телом также чувств и памяти,

они не могли испытывать ни радости, ни скорби. Лишь в последний день мира «святые»,

кому обещано вечное блаженство, выйдут из «нижних пределов», как выражается

Тертуллиан, и поселятся в своих небесных обителях. Остальные же будут спать вечным

сном: «Злые не воскреснут». Формулы анафемы грозили тому, кого постигло проклятие,

самым страшным наказанием: «Не воскреснет он в день Страшного суда».

По народному поверью, всякое посягательство на могилу

могло повредить будущему пробуждению усопшего, а тем самым лишить его вечной

жизни. Одна надгробная надпись конца VI в. гласит: «Пусть

никогда и ни в какое время не

посягают на эту гробницу, но да сохраняется она до конца мира, дабы я мог

беспрепятственно вернуться к жизни, когда явится Тот, кто должен судить живых и

мертвых».

Более просвещенные церковные авторы могли сколько угодно повторять, что

всемогущество Бога позволяло Ему восстановить и разрушенные

тела или даже создать их

заново, широкие слои населения оставались при своем убеждении: они очень живо

чувствовали единство и преемственность бытия и не разделяли ни душу и тело, ни плоть

воскресающую и плоть бренную. Вполне возможно поэтому, что именно страх перед

посягательством на могилу заставлял все чаще хоронить мертвых рядом с гробницами

мучеников, ибо только мученики, единственные из праведников, кому было заранее

обеспечено место в раю, могли защитить тела погребенных и отвратить злонамеренные

посягательства на покой усопших

Захоронение ad sanctos, «y святых», близ могил мучеников, имело и другую причину. Нет

сомнений, что страх перед гробокопателями, столь живучий в первые века христианской

эры, уже довольно рано, начиная с Раннего Средневековья, стал ослабевать. Причем по

экономическим мотивам: ничто больше не привлекало грабителей в могилах, где уже не

было никаких ценностей. С другой стороны, не было больше и духовных оснований для

страха: поскольку тела умерших покоились отныне под защитой святого и в освященной

ограде церкви, то, что бы ни случилось, это было уже не так важно. В самом деле, сколько

раз останки умерших бывали в средние века потревожены и даже перевезены в другое

место

самими клириками, однако

==62

не считались оскверненными, ибо оставались на освященной земле церкви. Главной

причиной захоронения мертвых «у святых» было желание обеспечить защиту мученика не

только телу усопшего, но и всему его существу в ожидании дня пробуждения и

Страшного суда.

Кладбищенское предместье. Мертвые внутри ограды

Церковные авторы были убеждены в благоприятных следствиях физического соседства

тел верующих с останками мученика. «Мученики, — объясняет Максим Туринский, —

нас охраняют, пока мы живем во плоти, и они же берут на себя заботу о нас, когда мы

покидаем свою плоть. Здесь они мешают нам впасть в грех, там они защищают нас от

ужаса ада. Вот почему наши предки позаботились о том, чтобы присоединить наши тела к

останкам мучеников. Тартар их страшится — и мы избежим кары; Христос их

прославляет — и Его свет отгонит от нас тьму»

Надгробные надписи используют ту же терминологию. «Тот, чьи кости покоятся в этой

гробнице, удостоенной быть соединенной с погребениями святых, да будет избавлен от

неистовств Тартара и жестокости его мук», — читаем мы надгробную надпись одного

субдиакона в Галлии. Там же сохранилась другая надпись на гробнице одного богатого

христианина, датируемая 515 г.: «Именно под защитой мучеников надлежит искать

вечного упокоения. Святейший Винцент, святые, сопутствующие и равные ему,

присматривают за этим местом и отгоняют тьму, излучая свет истинного света». Св.

Павлин велел перенести тело своего сына Цельса к мученикам Эколы в Испании, «дабы в

соседстве с кровью святых он почерпнул ту добродетель, которая очищает наши души,

как огонь»

. Итак, святые дают умершему, который был с ними «соединен», не только

защиту от Тартара, от мук ада, но и толику своей добродетели и посмертно искупают его

грехи.

Могилы мучеников стали, таким образом; центрами притяжения для других погребений, и

так как они обычно располагались на некрополях за пределами города, то старые

языческие места захоронений послужили для ранних христиан древнейшими и наиболее

чтимыми местами погребений. Совпадение кладбищ и периферийных церквей, которое

бросается в глаза даже самому несведущему туристу при посещении раскопок

позднеантичных поселений, считается явлением, пришедшим из римской Африки. Первые

признаки

==63

его были обнаружены археологами именно в Африке, откуда

этот обычай перешел в Испанию и в Рим.

Martyria или memoriae, сакральные постройки в память

о мучениках, строились первоначально на особо чтимых могилах на кладбищах extra

muros, вне городских стен. Затем в стороне или на месте этой часовни возводились

базилики. В основании кладбищ в

предместьях часто находят расположенные одна против

другой маленькую часовню, круглую или многоугольную в плане, и базилику с одним или

несколькими нефами. Многонефные базилики с просторным передним залом — атрием —

стали действительно необходимы, чтобы вместить бесчисленные толпы паломников,

привлеченных святостью мученика. Присутствие святых мощей притягивало к храму не

только паломников, но, как уже было сказано, похоронные процессии. Место, где

покоились христианские мученики, стало также последним приютом умерших, и базилика

оказывалась ядром нового кладбища ad sanctos, над старым смешанным

некрополем или несколько в стороне от него.

Раскопки римских городов в Африке воскрешают перед нашими глазами это

необыкновенное зрелище: беспорядочное скопление каменных саркофагов окружает

стены базилик, особенно их апсиды. Могилы проникают внутрь базилик, захватывают

участки нефов, по крайней мере боковых, — это можно увидеть в Типасе, Гиппоне,

Карфагене. Христианский некрополь с базиликами был открыт также при раскопках

древнего греческого поселения в Ампуриасе в Каталонии. Такая же картина была и в

предместьях галло-римских городов, хотя из-за позднейших

напластований реконструировать ее здесь труднее.

Кладбищенская базилика, предназначенная для паломников и окруженная могилами,

становилась затем в большинстве случаев центром монастыря. Так, в римских городах

Африки, как и в каталонском Ампуриасе, вокруг базилик вне города сосредоточивались

поселения христианской бедноты, резиденция же епископа располагалась в самом городе.

В Галлии также ядро предместий составляли аббатства, такие, как Сен-Сернен в Тулузе

или Сен-Мартен в Type, вскоре поглощенные городом и оказавшиеся в пределах более

поздней линии городских укреплений. Соседство мертвых не оттолкнуло живых.

Кладбищенские базилики долгое время заметно отличались от епископской церкви —

собора, находившегося внутри городских стен. В соборе могил не было, тогда как

базилики, напротив, были заполнены мертвыми. При этом захоронения вблизи останков

святых мучеников, в свою очередь, притягивали все новые и новые захоронения. Так,

==64

в 555 г. франкский король Хильдеберт I выстроил аббатство, чтобы поместить там

захваченную им в Испании и перевезенную в Галлию реликвию — височную кость св.

Винцента Сарагосского. Это аббатство король хотел сделать усыпальницей для своей

династии, подобно тому как аббатство св. Дионисия, Сен-Дени, стало усыпальницей

Капетингов. Св. Герман, епископ Парижский, освятивший

аббатство Сен-Венсен, был там

и похоронен, вблизи реликвии св. Винцента, хотя и не в самой церкви, а в боковой

часовне. Гробница св. Германа стала, в свою очередь, объектом культа. В 755 г. его

останки были перенесены в главный алтарь, и церковь была заново освящена в честь этого

нового святого, заменившего собой

св. Винцента; ныне это хорошо известная церковь

Сен-Жермен-де-Пре в Париже.

Когда в кафедральных церквах были основаны общины каноников, то каноники, как и

сами епископы, также обретали свое последнее пристанище в аббатствах в предместьях.

Таким образом, на заре Средневековья в христианских городах римской Галлии было два

центра религиозной жизни: собор, где располагалась епископская администрация и

многочисленный клир, и кладбищенская базилика с могилами святых и толпами

паломников. Этот дуализм вызывал соперничество.

Со временем размежевание между предместьем, где с незапамятных времен совершались

погребения, и городом, где хоронить запрещалось, исчезло. Вокруг кладбищенских

базилик росли новые поселения: мертвые, первыми занявшие эту землю, не помешали

живым также разместиться по соседству с ними. Страх и отвращение, которые мертвые

внушали живым в античную эпоху, в этот период значительно ослабли. Проникновение

же мертвых внутрь городских стен, в сердце города, знаменует собой полное забвение

древнего запрета и замену его новым отношением — отношением безразличной близости.

Отныне и надолго мертвые перестали вызывать страх.

Легко увидеть, как утратил силу старинный запрет, на примере того, что произошло в

Аррасе в 540 г., когда умер епископ св. Вааст. Он выбрал себе для погребения деревянную

молельню на берегу реки Креншон, в соответствии с правилом, гласившим, что «ни один

усопший не может покоиться внутри городских стен». Но в тот момент, когда нужно было

выносить тело, носильщикам чудесным образом не удалось его поднять, ибо оно стало

вдруг слишком тяжелым, словно не желало двигаться с места. Архипресвитер

поторопился объявить о чуде и попросил святого дать повеление, «чтобы тебя отнесли в

место, которое мы с давних пор уже для тебя приготовили». И тотчас тело умерше-

==65

го стало легким, и носильщики смогли без труда отнести его «к месту погребения,

подобавшему служителю Божьему, в церкви, справа от алтаря, где он сам совершал

богослужения»

. Нетрудно понять, что стояло за этим чудом: клир кафедральной церкви

не собирался отказываться в пользу чужой общины ни от почитаемых останков святого,

ни от связанных с ними престижа и выгод для церкви. Однако для того, чтобы так явно

обойти древний запрет, нужно было, чтобы он уже достаточно ослабел и потерял силу в

сознании людей.

С момента, когда тело почитаемого святого обретало вечный покой в пределах городских

стен, оно начинало притягивать к себе новые захоронения и паломников. Различия между

кафедральной церковью и церковью кладбищенской стирались. Отныне нигде больше не

было церквей, которые не допускали бы у себя погребений и не были бы окружены

кладбищем. Церковь и кладбище были с этих пор связаны между собой отношениями

взаимной принадлежности.

Это явление распространилось не только на новые приходские церкви епископских

городов, но и на сельские церкви. Варварские и меровингские кладбища археологи

находят, как и следовало ожидать, в стороне от деревень и вообще населенных мест. Но

начиная с VII в. можно наблюдать изменения, аналогичные тем, которые привели к

появлению мертвых внутри города. Старые кладбища, располагавшиеся прямо в поле,

были заброшены, заросли травой и исчезли или же служили людям отныне только в

случае необходимости (например, при эпидемиях чумы). И в это же самое время стали

появляться кладбища при сельских церквах. Сегодня нередко случается так, что в стороне

от старой церкви, под ее стенами или внутри здания в ходе раскопок обнаруживают

саркофаги, идентичные тем, которые находят за околицей: или они были перенесены с

более древнего меровингского некрополя и использованы вторично, или же их

продолжали изготовлять по прежнему образцу, но теперь

для захоронений в ограде

церкви.

Такую смену мест погребения можно заметить в зоне раскопок в Сиво: вокруг церкви

раскрыто крупное кладбище, отделенное несколькими сотнями метров от меровингского

некрополя, находившегося прямо в поле. Подобное же отношение «церковь — кладбище»

устанавливается и для Шатенэ-су-Баньё (по документам XVIII в., ибо современная

застройка препятствует проведению раскопок). Галло-римский и меровингский

некрополь здесь был полностью покинут лишь на исходе Средневековья. Само кладбище,

как и его название, сохранялось, хотя захоронения на нем производились все реже (быть

может, только

==66

при вспышках чумы). Это можно объяснить тем, что кладбища, как будет показано ниже,

исполняли и иные, не связанные с погребением умерших, функции. Этот отдаленный

некрополь был заменен церковью и прилегающей к ней освященной территорией,

обнесенной оградой. В самой старой части церкви, в хоре, были найдены 15 саркофагов из

формованного гипса, несомненно, меровингского происхождения. Есть предположение,

что они попали в церковь именно с Гран-Симетьер — так называли в XVIII в. древнейшее

кладбище, восходящее к раннесредневековой эпохе. По мнению исследователя Р.Доверня,

саркофаги были вторично использованы для захоронения в церкви в XII — XIII вв.: в

самом деле, в этих могилах обнаружена утварь того времени

. Однако можно

предполагать, что меровингские саркофаги были использованы повторно еще раньше. Во

всяком случае, ясно, что в Шатенэ в период между VIII и XII вв. предпочтение стали

отдавать погребению в церкви или около нее, а не на более отдаленном от деревни старом

некрополе.

Время смены кладбища трудно определить точно, и оно может меняться от поселения к

поселению, но можно считать общим правилом, что в сельской местности первоначально

хоронили в стороне от населенного пункта, на открытом месте, а затем, самое позднее в

VIII в., начали производить погребения в церкви или вокруг нее.

Определяющая роль здесь принадлежала, вне всякого сомнения, не столько мученикам и

святым епископам городов, сколько землевладельцам — основателям церквей. В

языческих областях, завоеванных христианскими королями и подвергшихся

насильственной массовой христианизации, как, например, в Германии при Каролингах,

прекращение захоронений на языческих некрополях и погребение в церкви или около нее

навязывались силой. «Капитулярий о Саксонии», изданный Карлом Великим в 777 г., в

ходе завоевания этой страны, ясно гласит: «Мы предписываем, чтобы тела саксов-

христиан относили на церковные кладбища, а не в курганы язычников»

Уже в позднеримской Галлии некоторые крупные землевладельцы приказывали

похоронить их на территории виллы. В одной из надгробных надписей, происходящих из

Вьеннской провинции римской Галлии и датируемой 515 г., говорится о некоем

Пентаготе, который, не пожелав лежать после смерти на обычном кладбище, «вверил свое

тело земле, ему принадлежащей». Но обычай совершать захоронения ad sanctos получил

уже такое распространение, что, если мертвый не шел к святому, святой должен был идти

к нему. Поэтому тот же Пентагот велел положить в его гробницу мощи

==67

святых, как это было принято в меровингскую и каролингскую эпоху. Гробница считалась

священным местом, где можно было служить литургию. Недаром Пентагот в надписи

называет место своего последнего упокоения domus —

этим словом обозначали тогда и храм .

Позднее, в IX в., епископ Орлеанский Иона осуждал тех, кто берет деньги за разрешение

хоронить умерших «на его землях»

. Участок земли крупных вотчинников, где

совершались погребения, стал тогда locum publicum et ecclesiasticum, местом, которым

ведала церковь. Некоторые сельские или даже коллегиальные церкви и церкви аббатств

ведут свое происхождение от семейной усыпальницы знатного землевладельца. Такова,

например, история подземной часовни Сен-Максимен в Провансе: вначале это было место

захоронения представителей одной семьи. От этих семейных усыпальниц часто брали свое

начало сельские приходы. Вотчинник имел при себе капеллана, и молельня, где тот

служил, могла быть также memoria, поминальной

часовней сеньора.

В Гири-ан-Вексен документ XVI в., восходящий, однако, к более ранним актам,

указывает, что сеньоры де Гири, «имея примером Хлодвига I, принявшего христианство,

начали с постройки маленькой церкви или часовни, которую они посвятили Богу под

покровительством апостола св. Андрея. Известно, что некий Габриэль из Гири был

похоронен там в 818 г.»

. Эта церковь служила, таким образом, местом погребения ее

основателей и их преемников. Это было частым явлением: вот почему канонические

тексты признают за мирянами-основателями те же исключительные права на церковное

погребение, что и за священниками и монахами; мы еще вернемся к этому ниже.

Эти надгробные часовни не всегда становились приходскими церквами, но всегда были

объектом культа: в них служили мессы над реликвиями святых, которые там находились.

Так было, например, с подземной memoria аббата Меллебальда. Правда, размещалась она

не на частной земле, а на старом кладбище extra muros, в предместье, у городских ворот

Пуатье. П. де ла Круа, который ее первым обнаружил, видел в ней мемориал кого-нибудь

из раннехристианских мучеников. Разумеется, это не так, ибо в действительности речь

шла о захоронении аббата конца VII в. Однако ошибка де ла Круа вполне объяснима, так

как ничто так не похоже на memoria мученика, как это надгробный памятник. Еще при

жизни аббат поместил на месте своего погребения реликвии святых и сделал из своей

гробницы молельню, посвященную кресту Господню, с алтарем для совершения

богослужений. Так memoria аббата

==68