Арьес Ф. Человек перед лицом смерти

Подождите немного. Документ загружается.

3. Burguière A. Aries. //Dictionnaire des sciences historiques. Sous la dir. de A.Burguiêre. P.,

1986, p. 68.

4. Stone L. The past and the present revisited. London, 1987, p. 396.

5. Aries Ph. L'Enfant et la vie familiale sou» 1'Ancient Regime. P., I960.

6. Aries Ph. Essais sur l'histoire de la mort en Occident du Moyen Age à nos jours. P., 1975;

idem. Western Attitudes toward Death: from the Middle Ages to the Present. Baltimore and

London, 1976'; idem. L'Homme devant la Mort. P., 1977; idem. La purgatoire et la cosmologie

de l'Audelà. //Annales. E.S.C., 38

année, № 1, 1983.

7. Aries Ph. L'Homme devant la Mort, p. 287.

8. Анонимность погребений истолковывается Арьесом как доказательства безразличия к

индивидуальности. Но как согласовать этот тезис, который, возможно, имеет под собой

известные основания, с тем, что с самого начала Средневековья в монастырях

составлялись «некрологи» и «поминальные книги», содержавшие тысячи имен умерших и

живых, и эти имена сохранялись и при копировании списков: за спасение души лица,

внесенного в подобный список, молились монахи. Сохранение имени может быть

истолковано как внимание к индивиду. См.: Schmid K. und Wollasch J. Die Gemeinschaft

der Lebenden und Verstorbenen in eugnissen des Mittelalters. //Frühmittelalterliche Studien.

Bd. 9. Münster, 1967.

9. Le Goff J. La naissance du Purgatoire. P., 1981. Ср.: Ле Гофф Ж. С небес на землю

(Перемены в системе ценностных ориентации на христианском Западе XII — XIII вв.).

Одиссей. Человек в истории. М., 1991.

10. Borst A. Zwei mittelalterliche Sterbebälle. //Mercür, 34, 1980, S. 1081 — 1098.

11. Brenk B. Tradition und Neuerung in der christlichen Kunst des ersten Jahrtausends. Studien

zur Geschichte des Weltgerichtsbildes. Wien, 1966, S. 43 f. Cp. Rouche M. Haut Moyen Age

occidental. //Histoire de la vie privée. Sous la dir. de Ph.Ariès et de G.Duby. T.I. Paris, 1985, p.

498.

12. См.: Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами

современников. М., 1989, с. 113 — 116.

13. Подробнее см.: Dinzelbacher P. Vision und Visionsliteratur im Mittelalter. Stuttgart, 1981;

idem. Mittelalterliche Visionsliteratur. Eine Anthologie. Darmstadt, 1989; Гуревич А.Я.

Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981, гл. 4.

Представление об индивидуальном суде над душою в момент смерти время от времени

возникало и в патристике. Однако эта идея была чрезвычайно неясной, и прямо

о суде над

душой индивида сразу же после его смерти нигде не говорится.

14. Chartier R. Les arts de mourir, 1450 — 1600. //Annales. E.S.C., 31

année, № 1, 1976, p. 51

— 75.

15. Гуревич А.Я. Культура и общество..., с. 87 — 88, 157.

16. Dinzelbacher P. Reflexionen irdischer Sozialstrukturen in mittelalterlichen

Jenseitsschilderungen. //Archiv für Kulturgeschichte, Bd. 61, 1979, S. 16 — 34; idem. Klassen

und Hierarchien im Jenseits. //Soziale

==31

Ordnungen im Selbstverständnis des Mittelalters (Miscellanea Mediaevalia, 12, l).

Bonn, 1979, S. 35 — 40.

17. Zeitschrift für historische Forschung. Bd. 6, H. 2, 1979. S. 213f.

18. Vovelle M. La mort et l'Occident de 1300 à nos jours. P., 1983. Ср. Vovelle G. et M.

Vision de la mort et de l'au-delà en Provence d'après autels des âmes du purgatoire. XV

—

siècles. P., 1970; Vovelle M. Mourir autrefois. Attitudes collectives devant la mort aux

XVII

et XVIII

siècles. P., 1974; idem. Piété baroque et déchristianisation en Provence au

ХУЩС siècle. P., 1978.

19. Vovelle M. La mort et l'Occident, p. 23, 24; idem. Les attitudes devant la mort:

problèmes de méthode, approches et lectures différentes. //Annales. E.S.C., 31

année, № 1,

1976.

20. Vovelle M. Y a-t-il un Inconscient collectif? //La pensée, № 205, 1979, p. 125 —136

(Vovelle M. Idéologie et Mentalités. P., 1982, p. 85 — 100).

==32

00.htm - glava02

От переводчика

Два томика, 648 страниц, набранных убористым шрифтом, — такова книга Филиппа

Арьеса в издании «Эдисьон дю Сей», по которому и сделан русский перевод. Обобщены

результаты 15 лет исследований. Сведена в стройную систему огромная масса данных,

рассеянных во множестве опубликованных и архивных литературных, юридических,

литургических, эпиграфических, иконографических памятников. Оригинальные идеи и

наблюдения автора далеко выходят за рамки «истории смерти», охватывая всю эволюцию

менталитета, коллективной психологии, культуры на протяжении более чем тысячелетия:

от Раннего Средневековья до наших дней. Конечно, в таком большом тексте неизбежны

повторы и длинноты, в русском переводе частично устраненные, так что книга выходит с

незначительными сокращениями и все же именно такой, как она написана. Читается она

не всегда легко. Стиль ее неоднороден: от статистики до лирического эссе. Но это

свободная, прямая и очень индивидуальная речь настоящего интеллектуала.

Книга написана для французских читателей. Об истории и географии Франции, ее

литературе и народных обычаях, о подробностях католического культа и церковной

организации здесь говорится как о чем-то общеизвестном. В русском переводе сделана

попытка представить исторических лиц, места и события, упоминаемые автором, чуть

обстоятельнее, не нарушая при этом ритма повествования. Рассказывая о чувствах и

поведении людей прошлого перед

==33

лицом смерти, Арьес охотно и много цитирует: письма, завещания, трактаты, стихи.

Практически все цитаты даются в нашем переводе, фрагменты же сочинений Толстого,

Бабеля, Солженицына приводятся, естественно, в подлиннике. В обширных примечаниях

восполнены недостающие библиографические данные и исправлены некоторые

неточности.

Книгу, вышедшую в 1977 г., ждал немедленный громкий успех. Не убоявшись большого

объема, ее прочли не только коллеги и студенты-историки. Она вдохновила и определила

собой целое направление исследований по истории менталитета, коллективного сознания

и культуры и уже стала классикой. Но эта работа известнейшего французского

представителя «новой истории» говорит о большем, чем история. Громко заявляя сегодня

о необходимости нового понимания и подхода к смерти, социологи, психологи и врачи, в

сущности, лишь повторяют сказанное Арьесом 15 лет назад. Для нас и сама эта книга, и ее

проблематика — еще одно новое, ранее немыслимое обретение. Пусть оно не останется

незамеченным.

Владимир Ронин

==34

==35

==36

Посвящается Примроз, во всех обстоятельствах неизменной

00.htm - glava03

Часть 1 ВСЕ УМИРАТЬ БУДЕМ

00.htm - glava04

1 СМЕРТЬ ПРИРУЧЕННАЯ

Тот образ смерти, который мы возьмем за отправную точку в наших исследованиях,

восходит к Раннему Средневековью, ко времени смерти Роланда. Но на самом деле этот

образ еще старше: смерть, какой она была на протяжении долгих эпох древнейшей

истории и, может быть, еще доисторической эры, вне времени. Этот образ смерти пережил

Средневековье

— мы снова встретим его у дровосека из басен Лафонтена, у крестьян

Толстого и даже у одной старой дамы в Англии в середине XX в. Особенность же Раннего

Средневековья в том, что рыцарская аристократия внедрила систему образов, присущую

народным, устным культурам, в общество образованных клириков, наследников и

реставраторов античной учености. Смерть Роланда стала смертью святого. Но не

исключительной смертью мистика, как в случае с Галаадом или королем Мегенье.

Средневековый образ святого был заимствован клириками у культуры светской,

рыцарской, которая сама имела фольклорное происхождение

Эта литература и эта эпоха интересны нам постольку, поскольку позволяют ясно

воссоздать — на основе доступных текстов — отношение к смерти, характерное для той

очень старой и очень долгой цивилизации, которая восходит к первым векам

человеческой истории, а угасает только сейчас, на наших глазах. Именно к этому

традиционному отношению к смерти мы должны будем все время обращаться, дабы

понять те или иные изменения, историю которых мы пытаемся здесь проследить.

==37

«Зная, что пришла его смерть...«

Сначала зададимся наивным вопросом: как умирают рыцари в «Песни о Роланде», в

романах о рыцарях Круглого

стола, в поэмах о Тристане?

Они умирают отнюдь не как придется. Их смерть регулируется строгим ритуалом,

услужливо описанным поэтами. Смерть обычная, нормальная не приходит к героям

исподтишка,

незаметно, даже если она наступает как следствие случайной раны, даже

если к ней приводит, что случалось, слишком сильное волнение.

Самое существенное в этой смерти то, что она оставляет время осознать ее приближение.

«Ах, прекрасный сир, вы полагаете, что умрете так скоро?» — «Да, — отвечает Говэн, —

знайте, что я не проживу и двух дней»

. Ни лекарь, ни товарищи, ни священники (эти

вообще позабыты и отсутствуют) не знают об этом так хорошо, как он. Умирающий сам

измеряет, сколько ему осталось жить

Король Бан, разоренный, изгнанный из своих земель и из своего замка, вынужден был

бежать вместе с женой и сыном. Он остановился посмотреть издали, как горит его замок,

и горе сломило его. Он закрыл руками глаза, но плакать не мог. Великая печаль сдавила

его сердце, и он упал с коня, лишившись чувств. В то время люди часто падали в обморок,

и грубые воины, такие неустрашимые и отважные, то и дело теряли сознание. Эта

чувствительность у мужчин сохранялась до эпохи барокко. Только после XVII в. стали

считать, что мужчине подобает побеждать свои эмоции. В эпоху романтизма обмороки

были исключительной привилегией женщин, нередко злоупотреблявших ими. Сегодня же

потеря сознания не что иное, как клинический симптом.

Придя в себя, король Бан заметил, что алая кровь струится у него изо рта, из носа и ушей.

Он возвел глаза к небу и произнес: «Господи Боже, помоги мне, ибо я вижу и знаю, что

пришел мой конец...» «Вижу и знаю...»

Оливье и Турпин, каждый чувствуя приближение смерти, выражают это чувство почти в

одних и тех же словах. Также и Роланд чувствует, что смерть завладевает им. От головы

она спускается к сердцу. «Почуял граф, что кончен век его». Раненный отравленным

оружием, Тристан «понял, что скоро умрет»

Благочестивые монахи не отличались в этом отношении от рыцарей. Согласно хронисту

Раулю Глаберу (начало XI в.), после четырех лет заточения в монастыре Сен-Мартен-

деТур достопочтенный Эрве почувствовал, что скоро покинет этот мир, и

многочисленные паломники сбежались туда в

==38

надежде на какое-нибудь чудо

. Надпись 1151 г., хранящаяся в музее монахов-

августинцев в Тулузе, рассказывает, что церковный сторож в Сен-Поль-де-Нарбонн также

«увидел, как приближается к нему смерть, словно заранее знал о своей кончине». В

окружении монахов он составил завещание, исповедался, пошел в церковь принять

причастие и там умер.

Некоторые предчувствия имели характер чуда; особенно верным признаком было явление

умершего, хотя бы и во сне. Так, вдова короля Бана после смерти мужа и таинственного

исчезновения сына дала монашеский обет. Прошли годы. Как-то раз она увидела во сне в

прекрасном саду своего сына и племянников, считавшихся умершими. «Тогда она поняла,

что Господь внял

ее мольбам и она скоро умрет» .

Рауль Глабер рассказывает об одном монахе по имени Гофье, которому, когда он молился

в церкви, было видение. Он увидел толпу людей в белых одеждах; во главе толпы шел

епископ с крестом в руках. Епископ подошел к алтарю и отслужил мессу. Обратившись к

брату Гофье, епископ объяснил, что эти люди — монахи, убитые в борьбе с сарацинами, и

направляются они теперь в страну блаженных. Гофье пересказал свое видение настоятелю

монастыря, «человеку глубокой учености», и тот ответил: «Так как ты видел то, что

людям редко дано видеть, надлежит тебе уплатить подать, которую платит всякая плоть,

дабы ты мог разделить участь тех, кто тебе явился». Мертвые всегда присутствуют среди

живых, в определенных местах и в определенные моменты. Но их присутствие ощутимо

лишь для тех, кто скоро умрет. Так монах узнал, что его конец близок. «Другие братья,

созванные для этого, посетили его, как принято в подобном случае. На исходе третьего

дня, когда наступила ночь, он покинул свое тело»

Впрочем, возможно, что, различая здесь естественные признаки и сверхъестественные

предзнаменования, мы впадаем в анахронизм. В те времена граница между естественным

и сверхъестественным была зыбкой. Тем не менее примечательно, что наиболее часто

упоминаемые в средние века признаки, предвещавшие близкую смерть, мы бы сегодня

назвали именно естественными: банальная констатация хорошо известных фактов

повседневности. Только позднее, в новые и новейшие времена, наблюдатели стали

подчеркивать чудесный характер предчувствия смерти, в которое они, разумеется, больше

не верили и которое отныне рассматривалось как народное суеверие.

Эта оговорка появляется с начала XVII в. в одном из текстов Жильбера Гримо, который не

оспаривает реально-

==39

сти появлений умерших, но объясняет, почему такие видения внушают многим страх.

«Что еще увеличивает этот страх, так это вера простонародья, будто такие появления как

бы предвестники смерти для тех, кто их видит

. Итак, это отнюдь не общее мнение и тем

более не мнение людей образованных — это вера простонародья.

Дихотомия, отделившая litterati, «ученых», от традиционного общества, отнесла

предчувствия смерти в область народных суеверий. Предчувствия оставались лишь

суевериями даже в глазах тех авторов, которые считали их поэтичными и относились к

ним с почтением. Особенно показательно в этом отношении то, как говорит о них

Шатобриан в «Гении христианства». Для него предчувствия скорой кончины всего лишь

прекрасный фольклор. «Смерть, столь поэтичная, ибо прикасается к вещам бессмертным,

столь таинственная из-за своей тишины, должна иметь тысячу способов объявить о своем

приходе», но он добавляет: «народу». Какое наивное признание в том, что образованные

классы уже не воспринимали знаков, предвещающих смерть! В начале XIX в. люди

ученые совершенно не верили в то, что они сами начали считать живописным и даже

восхитительным. В глазах Шатобриана все «тысяча способов», которыми смерть могла

объявить о своем приходе, имели характер чуда. «То смерть давала о себе знать звоном

колокола, который начинал бить сам по себе, то человек, который должен был умереть,

слышал три удара в пол его комнаты».

В действительности, чудесное наследие тех времен, когда граница между естественным и

сверхъестественным была зыбкой, скрыло от романтиков то, что предзнаменование

смерти было в Средневековье явлением, прочно укорененным в повседневной жизни. То,

что смерть объявляет о своем приближении, было абсолютно естественным, даже в тех

случаях, когда это сопровождалось чудесами.

Один итальянский текст 1490 г. показывает, насколько открытое признание

приближающейся смерти было спонтанным, естественным, чуждым в своих корнях всему

чудесному, как, впрочем, и христианскому благочестию. Действие разворачивается в

моральном климате, весьма далеком от того, какой царит в героическом эпосе

Средневековья. В одном из торговых городов итальянского Ренессанса, в Сполето, жила

некая юная девушка, прелестная и кокетливая, предававшаяся утехам своего возраста. Но

вот ее сразила болезнь. Стала ли она цепляться за жизнь, не ведая ожидающей ее участи?

В наше время иное поведение показалось бы чудовищным, а семья, врач и священник

сговорились бы поддерживать в больном иллюзию

К оглавлению

==40

выздоровления. Но в XV в. та девушка сразу поняла, что кончина ее близка. Она

взбунтовалась, но это был не отказ от смерти (такой мысли не могло и возникнуть), а

вызов Богу. Она приказала нарядить ее в самые богатые одежды, словно в день свадьбы, и

отдала себя дьяволу. Текст гласит, что она «увидела приближение смерти»

Случалось и так, что предзнаменование было чем-то большим, чем просто

предупреждение, и до самого последнего момента все шло именно так, как и предвидел

сам умирающий. В начале XVIII в. рассказывали истории, вроде той, которая произошла с

некоей госпожой де Рерт: «Ее смерть не менее удивительна, чем ее жизнь. Она сама

велела подготовить ее похороны, убрать дом черным и заранее отслужить мессы за

упокой ее души — и все это без всяких признаков болезни. А когда она отдала уже все

необходимые приказания, дабы избавить своего супруга от всех забот, которыми он был

бы обременен, если бы не подобная предусмотрительность, она умерла в день и час, какие

сама наметила»

Не все обладали таким ясновидением, но каждый знал по крайней мере, когда

приближался его смертный час. «Чувствуя приближение смерти...» — повторяет пахарь в

басне Лафонтена. Конечно, были и такие, кто не хотел видеть этих предзнаменований.

Моралисты и сатирики высмеивали этих чудаков, отказывавшихся верить в очевидное и

искажавших тем самым естественную игру. Такие люди, несомненно, стали чаще

встречаться в XVII — XVIII вв., и, если верить Лафонтену, особенно много их было среди

стариков: «Больше всех похожий на мертвеца больше всех не хочет умирать». Общество

XVII в. было к этим старикам (50-летним!) безжалостно и жестоко насмехалось над их

привязанностью к жизни, столь понятной нам: Смерть была права. Идем, старик, не

возражай.

Даже безумный Дон Кихот, в действительности куда меньший безумец, чем старики

Лафонтена, не пытался убежать от смерти. Напротив, предзнаменование конца как раз и

привело его в рассудок. «Племянница, — сказал он очень разумно, — я чувствую, что

близок к смерти».

Вера в то, что смерть предупреждает о своем приходе, еще долго сохранялась в

менталитете народа. Чтобы ее обнаружить, нужен был гений Толстого, постоянно

поглощенного темой смерти и мифом о народе. На своем смертном одре, на маленькой

станции, он со стоном повторял: «А мужики? Как же мужики умирают? »

A мужики

умирали

==41

так, как рыцарь Роланд, как одержимая девица из Сполето, как монах из Нарбонна: они

знали.

У того же Толстого в рассказе «Три смерти» ямщик умирает на печи, а богатая дама в

своей спальне. Близкие скрывают от нее приближение смерти, а затем разыгрывают целый

романтический спектакль. Ямщику обман не нужен. Он не интересуется даже, в чем его

болезнь. «Он знал и говорил, что смерть его пришла, и ничего больше»

Так же было и с одной старой французской крестьянкой, матерью господина Пуже, чьим

биографом был Жан Гиттон. В возрасте 74 лет она занемогла. «По истечении четырех

дней: «Пойдите позовите господина кюре». Кюре пришел, хотел ее соборовать. «Не

сейчас, господин кюре, я вам скажу, когда будет надо». Два дня спустя: «Пойдите скажите

господину кюре, чтоб пришел соборовать»»

Mors repentina

Чтобы о приближении смерти можно было оповестить заранее, она не должна была быть

внезапной, repentina. Если она не предупреждала о своем приходе, она уже не

рассматривалась как необходимость, хотя и грозная, но ожидаемая и принимаемая волей-

неволей. Внезапная смерть нарушала мировой порядок, в который веровал каждый. Она

была абсурдным орудием

случая, иногда выступавшего под видом Божьего гнева. Вот

почему mors repentina считалась позорной и бесчестящей того, кого она постигла.

Когда Гаерис скончался, отравленный плодом, который в неведении поднесла ему

королева Гвениевра, он был похоронен со всеми почестями. Но на память о нем был

наложен запрет. «Король Артур и все те, кто был при

его дворе, были так опечалены столь

некрасивой и столь низменной смертью, что почти не говорили о ней между собой». В

этом мире, столь знакомом со смертью, внезапная кончина казалась некрасивой,

пугающей и чуждой.

Сегодня, когда мы изгнали смерть из нашей повседневной жизни, как раз такое внезапное

и абсурдное несчастье нас особенно бы взволновало и скорее именно с этого

необыкновенного случая мы сняли бы привычные запреты. В Средневековье низкой и

позорящей была не только внезапная и абсурдная смерть, но также смерть без свидетелей

и церемоний, как, например, кончина путешественника в дороге, утопленника,

выловленного в реке, неизвестного человека, чье тело нашли на краю поля, или даже

соседа, сраженного молнией без всякой причины. Неважно, был ли

==42

он в чем-либо виновен, — подобная смерть клеймила его проклятием. Это представление

было очень древним. Еще Вергилий заставил прозябать в самой жалкой части ада ни в чем

не повинных, которые были преданы смерти по ложному обвинению и которых мы,

современные люди, захотели бы, разумеется, полностью оправдать.

Христианство пыталось, конечно, побороть такое представление, накладывавшее на

внезапную смерть отпечаток бесчестия. Но и позиция христианских авторитетов была

полна малодушных недомолвок. По мнению Гийома Дюрана, епископа Мендского (XIII

в.), умереть скоропостижно — значит «умереть не по какой-либо явной причине, но по

одному только произволению Божьему». Однако умерший не должен в этом случае

рассматриваться как заклейменный проклятием, и его следует похоронить по-

христиански. Ибо «праведный, в какой бы час он ни ушел из жизни, спасен». Несмотря на

такое принципиальное утверждение, епископ Гийом пытался все же сделать уступку

господствующему мнению: «Если кто-либо умирает внезапно, предаваясь

распространенным играм, таким, как игра в мяч или в шары, то он может быть похоронен

на кладбище, ибо не помышлял причинить зло кому бы то ни было» . То есть речь шла

лишь о допустимости христианского погребения в этом случае. Отсюда те оговорки,

которые делали некоторые толкователиканонисты: «Поскольку он предавался

развлечениям мира сего, то иные говорят, что он должен быть похоронен без пения

псалмов и других погребальных обрядов».

Если по поводу скоропостижной смерти честного игрока еще можно было дискутировать,

то в случае с человеком, умершим от порчи, сомнений уже не было. Жертва не может

быть объявлена невинной, она неизбежно запятнана «низменностью» своей смерти. Гийом

Дюран объединяет жертву колдовства с людьми, умершими во время прелюбодеяния,

кражи или языческих игрищ, то есть вообще всех игр, за исключением рыцарских

турниров (многие канонисты не делали снисхождения и для турниров).

Народное осуждение, постигавшее жертву злодейского убийства, если и не

препятствовало ей быть похороненной по-христиански, то иногда налагало на нее нечто

вроде штрафа. Канонист Томассен, писавший в 1710 г., сообщает

, что в XIII в.

архипресвитерц Венгрии имели обыкновение «взимать марку серебра с тех, кто был

злосчастно убит мечом, или ядом, или иными подобными же способами, прежде чем

позволить предать их земле». Понадобился церковный собор в Буде в 1279 г., чтобы

внушить венгерскому духовенству, что «этот обычай не может распространяться на тех,

кто

погиб случайно в результате па-

==43

дения, при пожаре, обвале или иных подобных происшествиях, но чтобы им давали

христианское погребение, если только перед смертью они проявили признаки покаяния».

Сам Томассен, как человек XVIII в., считал такие требования чрезмерными. Однако еще в

начале XVII в. этот народный предрассудок сохранял свою силу: в поминальных молитвах

за французского короля Генриха IV проповедники считали себя обязанными обелить

убитого монарха от бесчестивших его обстоятельств смерти под ножом Равальяка.

Еще в большей мере была позорной смерть приговоренных. Вплоть до XIV в. им

отказывали даже в возможности спасти свою душу перед казнью: в ином мире их должно

было ожидать то же проклятие, что и в этом. Лишь нищенствующие монашеские ордена

при поддержке папства добились у светских властей права давать последнее напутствие

осужденным на казнь. Отныне всегда кто-либо из монахов, принадлежавших к тому или

иному нищенствующему ордену, сопровождал приговоренных в их скорбном пути на

эшафот.

Напротив, в обществе, основывавшемся на рыцарских и вообще воинских образцах,

знатные жертвы военных действий оставались вне подозрения, тяготевшего над всякой

внезапной смертью. Прежде всего агония рыцаря, павшего в бою в окружении своих

пэров, оставляла достаточно времени для исполнения обычных обрядов, хотя бы и в

усеченном виде. К тому же смерть Роланда, смерть рыцаря, рассматривалась и клириками,

и мирянами как смерть святого.

Однако у литургистов XIII в. начало проявляться иное умонастроение, соответствовавшее

новому идеалу мира и более далекое от рыцарских моделей. Для этих авторов смерть

воина перестала быть образцом благой кончины или же была таковой только при

определенных условиях. Согласно воззрениям того же Гийома Дюрана, погребения на

кладбище и заупокойных месс могли быть удостоены лишь участники справедливых

войн. Эта оговорка могла бы иметь серьезные последствия, если бы, однако, в

рождавшихся в ту эпоху государствах привилегия, предназначавшаяся, по мысли

епископа Гийома, для крестоносцев, не была распространена на всех солдат — участников

светских войн. При продолжительном соучастии церкви такое положение сохранялось

вплоть до первой мировой войны.

И все же свойственное клирикам отвращение к насильственной смерти побуждало Гийома

Дюрана, несмотря на постепенное утверждение более нравственного и более разумного

менталитета, по-прежнему апеллировать к архаи-

==44

ческим представлениям об осквернении священных мест жидкими субстанциями

человеческого тела — кровью или спермой. «Тех, кто был убит, в церковь не приносят, из

страха, чтобы их кровь не испачкала полов в храме Божьем». Заупокойная месса должна

была совершаться в отсутствие телесных останков умершего.

Исключительная смерть святого

Обычная и идеальная смерть в Раннее Средневековье не была специфически

христианской кончиной, благом для души, каким представляли смерть столетия

христианской литературы, начиная с отцов церкви и вплоть до благочестивых гуманистов.

С тех пор как воскресший Христос победил смерть, она рассматривалась как новое