Статья. — Проблемы исторической поэтики. — 1998. — №5. — С. 312 -
320.
Мелькающие в текстах Достоевского многоразличные (много-раз-личные)
упоминания и включения звериных образов привычно выпадают из круга
научно-литературных интересов. По крайней мере, как предмет для
особого разговора. Упущение? Или, быть может, сроки не подошли?
Достоевский-художник настолько целостен и системен, что небрежение
одними сторонами его поэзии обедняет восприятие и оценку других.
Начальный предел художественных зооморфных кодов Достоевского ―
роман “Бедные люди”. (Впрочем, в этом пункте необходима оговорка. В
предшествовавшем переводе бальзаковского романа “Евгения Гранде”,
который, кстати сказать, превосходно, на современном эдиционном
уровне, переиздан в первом томе “петрозаводского” Полного собрания
сочинений Достоевского1, писатель отступал от буквы оригинала и, в
частности, вольно, без формальной на то необходимости,
воспользовался русскими народными речениями зоосемичного толка:
“кукушка за морем”, “голубушка”, “мы с тобой, как рыба с водой”,
“знает, где раки зимуют”, “я как рыба в воде”, “глух, как тетерев”,
“нема, как рыба”. Перед нами не что иное, как опосредованный, через
фразеологию и идиоматику, но видимый приступ к художественному
освоению крупиц и мотивов животного эпоса.) Отсюда “есть пошла” его
сложнейше разветвленная поэтическая бестиариада. И, что в нашем
случае особенно важно, заявила о себе подхваченная им уже тогда
народная христианская культурно-зоологическая традиция (предание).