Вишневский А.Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР

Подождите немного. Документ загружается.

А что происходило с соборно-коллективистским идеалом в советской действитель-

ности? Трагическая гибель деревни и превращение советского общества в промышлен-

ное и городское выбивали опору из-под ног соборного синкретизма, лишали смысла

прежние механизмы социального контроля, соответствовавший им принцип человек

для…, а значит, и вылепленный веками тип русского «соборного человека». Какое-то

время он продлевал свое существование в промежуточной культуре горожан первого

поколения, в их системе ценностей, воспоминаниях, ностальгии и т. п. В той мере, в ка-

кой консервативно-революционный замысел удалось осуществить в СССР, образовалась

и промежуточная, внутренне противоречивая «культурная смесь», которая освящала

неосуществимый идеал человеческой личности — «простого советского человека»,

Homo soveticus’а. В нем искусственно соединялись «инструментальные» достоинства

современного городского жителя с коллективистскими крестьянскими добродетелями

«соборного человека». Несмотря на свою искусственность, а может быть, именно бла-

годаря ей, такой идеал был созвучен мироощущению промежуточных, сельско-город-

ских поколений. По справедливому замечанию Ю. Левады, хотя характеристики Homo

soveticus’а относятся прежде всего «к лозунгу, проекту, социальной норме», «в то же

время — это реальные характеристики поведенческих структур общества»

5.5. Кризис советской соборности

ак долго, однако, могло сохраняться пусть и неполное совпадение лозунга и ре-

альности? «Простота» Homo soveticus’a предполагала «сложный набор взаимо-

связанных значений: массовидный («как все»), деиндивидуализированный, про-

тивопоставленный всему элитарному и своеобразному, «прозрачный» (т. е. доступный

для контроля сверху), примитивный по запросам (уровень выживания), созданный раз

и навсегда и далее неизменный, легко управляемый (на деле подчиняемый примитив-

ному механизму управления)»

. И все эти значения «простоты» оказывались в разладе

с нараставшей сложностью менявшегося социального мира и все больше теряли смысл.

Очень большие изменения принесло образование, пусть даже и преследовавшее по

преимуществу инструментальные цели. «Образование у нас кладет предел, за которым

много гнусного не ходит»

— эта максима Герцена не вполне подтвердилась в совет-

ское время. Связанное с ростом образованности распространение ценностей рациона-

лизма и утилитаризма несло с собой несомненное повышение эффективности челове-

ческой деятельности, однако оставляло открытым вопрос о ее нравственных основани-

ях. Знания теснили веру, секуляризация стала одним из важнейших звеньев культурной

революции в СССР, но враждебное отношение советского режима к религии не противо-

речило опоре консервативной модернизации на традиционные механизмы. Речь шла,

на самом деле, не об отказе от религии вообще, а о замене старой веры новой, а это

только снижало освободительный потенциал знания, убивало сопряженный со знанием

дух самовоспитания.

181

Глава 5. Культурная революция: соборный человек с университетским дипломом

Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. Отв. редактор

Ю. А. Левада. М., 1993, c. 8.

Там же.

Герцен А.И. Концы и начала, c. 168.

Но в чем не могла не сказаться обновляющая сила образования, так это в разруше-

нии синкретического менталитета. Оно повышало «разрешающую способность» чело-

веческого сознания, и картина единичного, нерасчлененного, замкнутого, «геоцентри-

ческого», жестко детерминированного, малоподвижного мира постепенно уступала ме-

сто иной картине. Приобщаясь к современным, пусть даже только естественнонаучным,

знаниям, люди осмысливали — кто в большей, кто в меньшей степени — существова-

ние множества бесконечных, внутренне дифференцированных, подвижных, вероятно-

стных, равноправных миров, по-новому ощущали и природный и социальный макро-

косм, а это требовало изменения и структуры их индивидуального микрокосма. Он тоже

должен был стать расчлененным, позволяющим функционально обособить разные сто-

роны отношения человека с миром и сделать его поведение более гибким и разнообраз-

ным. Рациональное, эмоциональное и нравственное начала человеческой личности

должны были развиться, получить самостоятельное существование и в то же время не

утратить своего внутреннего единства, без которого личность распадается.

К этому же подталкивали и все другие составляющие советской инструментальной

модернизации. При всей ее половинчатости, она все глубже и глубже меняла условия

повседневного существования человека, окружающий его мир становился все более

сложным и pасчлененным, навязывал свои правила игры, по которым и приходилось

жить. По этим правилам, «цензор», в роли которого всегда выступало непосредствен-

ное социальное окружение, должен переместиться «вовнутрь», внутренней чертой

личности должна стать и способность к целеполаганию в условиях многовариантного

выбора, которого не знала прежняя жизнь. Идеальный «городской» человек соверша-

ет — или не совершает — те или иные поступки не потому, что ищет одобрения или

боится осуждения соседей, начальства или Бога, а потому что может опереться на свое

внутреннее убеждение или чувство, на усвоенную в ходе социализации развитую сис-

тему ценностей. «Внешний» социальный контроль, разумеется, не исчезает начисто, но

его роль резко ослабевает.

По мере того как вчерашние крестьяне, их дети и внуки врастали в эту новую жизнь,

они все меньше нуждались в указаниях «начальства», все больше ощущали себя авто-

номными частными лицами, способными постоянно находить свой путь, осознаваемый

как индивидуальное призвание. Привычная «соборная», «винтичная» дисциплина те-

перь все чаще воспринималась как помеха, вызывала протест и сопротивление. Остано-

вить вызpевание «нового человека», котоpый шел на смену как пpежнему собоpному,

так и пpомежуточному Homo soveticus’у было уже невозможно.

Разумеется, соборность, которая приобрела к этому времени новое обличье, пре-

вратившись, в соответствии с экономическими, политическими и военными императи-

вами XX века, в государственную тотальность, не намерена была уступать. Государство

заменило человеку сельскую общину и «улицу», надзиравшие за всеми событиями че-

ловеческой жизни в прошлом веке, продиктовало официальные культурные предпочте-

ния, закрепленные в политике и идеологии. Они сложились во времена индустриализа-

ционных бури и натиска и эксплуатировали типичные для тогдашнего народного созна-

ния соборно-коллективистские представления. Потеряв связь с питающей их жизнью,

Часть первая/ Время незавершенных революций

182

которой больше не существовало, они окостенели в своем догматизме, а их историчес-

кая обреченность нередко оборачивалась повышенной агрессивностью по отношению

к рационализму и утилитаризму крепнувшей новой культуры.

Но сдержать ее напора они уже не могли. На какое-то время, на несколько после-

военных десятилетий, «хрущевских» и «брежневских», установилось зыбкое, кажущее-

ся равновесие сил, но подспудно их соотношение менялось. Застой на покрывавшейся

тиной государственной поверхности не мог остановить жизни общества на глубине.

«Новый» человек, индивидуалист и прагматик, набирал силу. Образ жизни людей, их

потребности, вкусы, повседневное поведение, методы воспитания детей, психологичес-

кие реакции, эстетические предпочтения все больше сближались с «западными», то

есть все больше отвечали однотипной материальной и социальной среде индустриаль-

ных и постиндустриальных обществ. Советское общество все больше забывало свои

старые «соборные» черты и превращалось в общество автономных индивидов.

Официальная идеология обычно отрицала сближение в развитии советского и за-

падных обществ. Когда же сходство каких-то сторон образа жизни или поведения лю-

дей отрицать было уже невозможно, она объявляла его внешним, отражающим разные

сущностные процессы. Например, утверждалось, что одни и те же перемены в демогра-

фическом поведении обусловлены ростом безработицы на Западе и ростом занятости в

СССР. «Эти две противоположные тенденции могут вести, и действительно ведут, к сход-

ному результату — снижению рождаемости»

. В брежневские времена не было боль-

шей идеологической ереси, чем «теория конвергенции» «социалистических» и «капи-

талистических» стран. На деле же происходило нечто большее, нежели конвергенция.

Конвергенция — термин, заимствованный из биологии, — предполагает лишь внешнее

сходство при сохранении принципиальных внутренних различий: живущие в воде мле-

копитающие развиваются конвергентно с рыбами, похожи на них, но остаются не рыба-

ми, а млекопитающими. В СССР же человек менялся сущностно, внешними же, все более

поверхностными становились политические различия между «социализмом» и «капита-

лизмом». В конце концов они истончились до предела и исчезли в одночасье, как буд-

то их и не было.

В той мере, в какой становление автономной личности все-таки шло в СССР, оно

происходило в необычных, с точки зрения исторического опыта, условиях, ибо оставля-

ло за скобками экономику и политику, более того, происходило даже вопреки им. Само-

стоятельное значение этих областей не следует переоценивать, они стоят дальше от эк-

зистенциального в человеке, нежели, скажем, воспитание или семейная жизнь, и мень-

ше влияют на формирование личности. Но исторически утверждение суверенитета лич-

ности началось именно с них. На Западе экономическая и политическая независимость

«рыцаря», а затем и «буржуа» создали ту почву, на которой выросла нравственно авто-

номная личность. На советскую же почву и даже раньше — на российскую — она бы-

ла пересажена как уже имевшееся достижение, скопирована с готовых образцов, была

неукорененной, слабой, неспособной отстаивать свои права, готовой к уступкам собор-

ности и к соглашательству с нею.

183

Глава 5. Культурная революция: соборный человек с университетским дипломом

Боярский А. Я. Население и методы его изучения. М., 1975, с. 67.

Все это сказалось в пору горбачевских и последующих реформ. По своему глу-

бинному смыслу они были ответом, скорее всего запоздалым, на эволюцию Homo

soveticus’а от соборности к автономии. Но до полного завершения этого фундамен-

тального сдвига далеко и сейчас. Принцип автономии личности в России все еще сла-

бо укоренен, его сторонники не готовы окончательно расстаться с привычной собор-

но-патерналистской картиной мира. Не зря исследователи феномена Homo soveticus’а

в конце 80-х годов отмечали «одну из важнейших… линий разлома в структуре цен-

ностей и ориентаций современного человека советского: между ориентациями ценно-

стными и инструментальными»

. «Признавая — по всей видимости — необходимость

радикального разрыва с привычным «советским» образом жизни, он весьма плохо

умеет это делать, опасается неизвестных и непредвиденных последствий перемен в

экономике и политике»

Так оно и есть. Поколения, идущие на смену классическому «человеку советскому»,

несут на себе груз недавнего да и отдаленного прошлого, они все еще кентавры — на-

половину государевы винтики, наполовину независимые частные лица. Но и остановить

движение уже невозможно. Конечно, полностью соборные начала не будут изжиты ни-

когда, в какой-то мере они не менее необходимы, чем начала личной автономии, кото-

рая тоже присутствовала в общественной жизни всегда. Сдвигаются лишь соотношения

между тем и другим, переносится центр тяжести. Но это меняет все.

Часть первая/ Время незавершенных революций

Советский простой человек, c. 267.

Там же.

ÃËÀÂÀ

ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ:

МАРГИНАЛЫ У ВЛАСТИ

6.1. Диктатура масс или диктатура «нового класса»?

вропейское развитие нескольких последних столетий принесло небывалые воз-

можности производства, потребления, организации общественной и частной

жизни, борьбы со смертью, внутреннего развития личности. И очень многие из

этих возможностей сделались доступными рядовому человеку, практически каждому.

Все больше и больше людей освобождались от изнурительного физического труда, уг-

розы смертельного голода, страшной нищеты, полного беззакония, знакомились с неиз-

вестным прежде бытовым комфортом, получали образование, добивались политических

прав. Такая всесторонняя демократизация — главное завоевание XIX – XX веков, неотъ-

емлемая и, может быть, самая существенная сторона модернизации. Но она же — один

из главных источников ее трудностей и проблем, в том числе и политических.

В ходе модернизации повседневное существование массового человека приобрета-

ло черты социальной свободы, доступной ранее лишь представителям немногочислен-

ной знати; во многих случаях теперь эта свобода была даже большей. Под напором пе-

ремен трещали основы средневековой социальной организации, их замена становилась

неизбежной. Новые организационные принципы вырабатывались постепенно практи-

кой нескольких европейских стран, хотя их утверждение даже в этих странах было дол-

гим и трудным. Человек, еще не вылупившийся — или не до конца вылупившийся — из

средневековой общинно-корпоративной оболочки, не способен воспринять и реализо-

вать в своей деятельности принципы экономической и политической демократии, они

часто кажутся ему чудовищными и нелепыми. Но и следовать прежним холистским

принципам он уже не может. Это — «эпоха линянья», которую наблюдал в Европе сере-

дины XIX века Герцен: «новая шкура едва показывается, а старая окостенела, как у но-

сорога — там трещина, тут трещина, но en gros она держится крепко и приросла глубо-

ко. Это положение между двух шкур необычайно тяжело. Все сильное страдает, все сла-

бое, выбивавшееся на поверхность, портится; процесс обновления неразрывно идет с

процессом гниения, и который возьмет верх — неизвестно»

В России-СССР непосредственным и совершенно естественным порождением «эпо-

хи линянья» — и дореволюционной российской и, в особенности, послереволюцион-

ной советской — стал маргинальный, «полусоборный» человек. Он был весьма далек

от того типа «сознательного рабочего», о котором постоянно упоминал Ленин и которо-

185

Герцен А. И. Концы и начала. // Собр. соч. в 30 томах, т. 16, М., 1959, с. 172.

му неявно приписывались черты нового атомизированного европейского человека впе-

ремешку с чертами «соборности», украшавшими образ идеального западного рабочего

вторичными половыми признаками общинного коллективизма. Но именно этому незре-

лому, маргинальному человеку предстояло заполнить политическую сцену послерево-

люционной России, за кратчайшее время размножиться до большинства народа и сыг-

рать бутафорскую роль носителя «диктатуры пролетариата».

В русской революции и диктатуре пролетариата можно усмотреть частный случай

«перехода масс к неограниченной власти в обществе», о котором говорил Ортега-и-Гас-

сет. «Подобные кризисы уже случались в истории… Имя их — восстание масс»

. Этот

кризис, — полагал он, — следствие появления нового человеческого типа, нового плеб-

са, «новой черни». «„Новые” люди — это варвары, выскочившие на сцену истории и

дерзко и неудержимо заполнившие все историческое пространство»

. «Двумя самыми

наглядными примерами этой сущностной регрессии являются большевизм и фашизм,

два порождения „новой” политики, возникшие в Европе и на ее периферии»

. Особую

роль бесструктурных масс в европейской политической истории XX века подчеркивала

и Ханна Арендт. «Падение охранительных стен между классами превратило сонные

большинства, стоящие за всеми партиями, в одну громадную, неорганизованную, бес-

структурную массу озлобленных индивидов»

. Восстание масс «было результатом их

атомизации, потери ими социального статуса и всего арсенала коммуникативных свя-

зей»

. «Главная черта человека массы — … его изоляция и нехватка нормальных соци-

альных взаимоотношений»

. «Для подъема нацистского движения в Германии и комму-

нистических движений в Европе после 1930 г. показательно, что они набирали своих

членов из этой массы»

и строили свою стратегию на абсолютной преданности «полно-

стью изолированной человеческой особи, которая при отсутствии всяких других соци-

альных привязанностей, …черпает чувство прочности своего места в мире единствен-

но из своей принадлежности к движению, из своего членства в партии»

Кто же эти безликие массы, вдруг ставшие большинством, откуда они взялись?

Где были раньше? Почему именно сейчас пробил их час? Слова Х. Арендт о том, что

«массы выросли из осколков чрезвычайно атомизированного общества»

, мало что

могут объяснить в России, ибо российское общество как раз не было атомизирован-

ным, а потому и не могло произвести таких осколков. Да и в других европейских

странах, в которых «восстание масс» привело к установлению тоталитарных режи-

мов, общества были гораздо менее атомизированными, нежели в «западных демо-

кратиях», где все обошлось.

Часть первая/ Время незавершенных революций

186

Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. //Ортега-и-Гассет Х. Дегуманизация искусства и другие работы.

М., 1991, с. 40.

Там же, с. 114.

Там же, с. 119.

Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996, с. 419.

Там же, с. 465.

Там же, с. 422.

Там же, с. 414–415.

Там же, с. 430.

Там же, с. 422.

Дело, видимо, не столько в окончательной атомизированности, сколько в переходе

к ней, переходе, который совершают вчерашние крестьяне, еще недавно бывшие боль-

шинством во всех европейских странах, а затем оторванные от корней, вытолкнутые из

деревни в результате коренных перемен в европейской экономической жизни. И чем

быстрее этот переход, тем больше опасность социальной промежуточности. Во всех ев-

ропейских странах ускоренной модернизации, а в России — особенно, случилось то,

чего опасался Глеб Успенский. «Оторвите крестьянина от земли, — писал, он — от тех

забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестья-

нина, — добейтесь, чтобы он забыл „крестьянство”, — и нет этого народа, нет народно-

го миросозерцания, нет тепла, которое идет от него… Настает душевная пустота, „пол-

ная воля”, то есть неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное „иди, ку-

да хошь”…»

. Рухнули сами основы жизнедеятельности большинства народа, а значит,

и опирающийся на них социальный порядок. Время перехода к иному порядку, задава-

емому городской жизнедеятельностью, — это время междуцарствия, когда миллионы

«новых людей» рвутся к реальным, хотя пока еще плохо понимаемым ими соблазнам и

ценностям новой, городской жизни, сметая все на своем пути.

Это и впрямь время восстания масс, но можно ли говорить об их диктатуре? Если

такая диктатура — в форме кратковременной власти разбушевавшейся толпы — и про-

мелькнула кое-где в XX веке, то лишь для того, чтобы подготовить почву для жестких то-

талитарных режимов, железной рукой ставивших человека толпы на свое место. Очень

скоро стало ясно, что массы появилось на политической сцене ненадолго и лишь в ро-

ли статистов. Исторический спектакль без них не мог состояться, но не они определяли

его ход. Истинное место масс в политических процессах нашего столетия не может быть

понято, если не рассматривать одновременно функции и роль новых элит и смысл их

восстания и их диктатуры.

Новые элиты — такое же неизбежное порождение исторических перемен, как и

новый автономный человек. По мере того, как он превращается во все более массо-

вый человеческий тип и меняется «молекулярный состав» общества, из среды «но-

вых людей» выделяются наиболее активные носители их интересов, ценностей,

принципов, они приобретают все большее влияние и постепенно теснят прежнюю

элиту, издавна контролирующую экономическую, политическую и духовную жизнь

общества. Разумеется, та не уходит со сцены без сопротивления. Борьба растягива-

ется на несколько поколений, идет с переменным успехом, в каждой стране по-свое-

му, оставляет после себя цепь компромиссов, временных союзов, порожденных ими

мифологий и идеологий, формирует сложное переплетение партийных позиций. Это

— не просто борьба за влияние и власть, которая бывает всегда. Речь идет об изме-

нении самого типа элиты, принципов ее формирования, характера функционирова-

ния — все это должно соответствовать основам жизнедеятельности обновляющего-

ся общества. Только в таком случае можно говорить о модернизации элиты как необ-

ходимой части общей модернизации.

В России свой вклад в формирование новой элиты и ее борьбу за влияние и власть

внесли все три исторических слоя новых людей, и все они, в известном смысле, не без

187

Глава 6. Политическая революция: маргиналы у власти

Успенский Г. И. Власть земли. // Собр. соч. в 9 томах, т. 5. М., 1956, с.116.

оснований рассматривали эту борьбу как революционную. Под их воздействием скла-

дывались все революционые настроения в России.

Первоначально они отражали интересы новых в культурном, экономическом или со-

циальном смысле слоев, дворянских или околодворянских, квазибуржуазных. Старая

российская элита XVIII века — это поместное дворянство вполне традиционного скла-

да. Но, как мы видели, в первой половине XIX века именно в этой среде появились но-

вые люди, сильно затронутые западными культурными влияниями и выработавшие аг-

рессивно-критическое отношение к традиционной российской действительности. Чаа-

даев или декабристы не преследовали никаких личных интересов, если не считать того,

что им вдруг стало душно в застойном российском социальном климате. Но постепенно

к этому, тоже немаловажному, соображению стали добавляться и другие, более прагма-

тические. Россия все же развивалась, а это вело к значительному расширению элитар-

ных статусов. Рядом с привычной дворянской верхушкой все чаще появлялись богатые

и средние купцы и промышленники. Страна европеизировалась, и ей нужно было все

больше грамотных администраторов и офицеров, инженеров и учителей, журналистов и

университетских профессоров. Частично они рекрутировались из дворян, но одних

дворянских детей уже не хватало, вверх поднималось все больше выходцев из духовно-

го сословия, из мещан, иногда и из крестьян, складывался слой разночинцев, «пролета-

риев умственного труда». Для крестьянина или городского простолюдина в России XIX

века каждый студент — «барин», да и сами студенты склонны были смотреть на себя как

на бар. Конечно, это уже далеко не те баре, каких знала екатерининская эпоха. Но ста-

рые барские претензии еще живы были в памяти, психологически русские разночинцы

XIX века — это замысловатая смесь дворянина и буржуа, их западнические, откровен-

но буржуазные симпатии и пристрастия спорят с их собственными «антибуржуазнос-

тью», неистребимыми аристократическими замашками и притязаниями.

Вместе с новыми статусами появляются и новые способы их достижения, растет

вертикальная социальная мобильность, почти неизвестная старому сословному общест-

ву. Расширение каналов вертикальной мобильности прямо связано с переменами, в ко-

торых заинтересована новая элита и которым противостоит старая, теряющая, по край-

ней мере, часть своих привилегий. Поэтому стремление к переменам, к обновлению,

смысл которого часто плохо осознается или осознается лишь в отдельных его проявле-

ниях, становится религией нарождающихся элитарных групп, практически всей интел-

лигенции, и она включается в более или менее активную борьбу против сложившегося

порядка вещей и олицетворяющей его власти.

Пока сила — на стороне старой элиты, она довольно успешно блокирует перемены,

вновь прибывающие разночинцы видят перед собой почти непреодолимую стену. Стре-

мясь изменить неблагоприятное соотношение сил, они ищут союзника в «народе», то

есть, по преимуществу, в крестьянстве. В этом — главный секрет «народолюбия» рус-

ской интеллигенции, идеализации ею крестьянина. Убежденность интеллигенции в том,

что она служит исключительно «народу», могла быть вполне искренней, но мера ис-

кренности не есть мера истинности. Она может отражать лишь глубину иллюзий. Город-

ские разночинные революционеры, даже и искренне убежденные в своей преданности

Часть первая/ Время незавершенных революций

188

делу народа, всегда видели себя его поводырями и, как правило, не отдавали себе отче-

та в том, что интересы «народа» и их собственные могут не совпадать или совпадать

лишь отчасти. Тем не менее неудовлеторенность своим положением делала их более

зоркими и по отношению к положению крестьянства, и в самом деле часто бедственно-

му. У них нарастало ощущение социальной несправедливости, оно смешивалось с не-

терпеливым стремлением ускорить перемены, порождая культурный нигилизм, а то и

фанатический политический экстремизм, оправдывающий любое насилие. Они стреми-

лись уравнять силу действия с силой противодействия.

В России XIX века «революционер» — политический экстремист — становится ти-

пичной фигурой. Он искренне убежден, что борется с несправедливостью, как и в том,

что в такой борьбе все средства хороши. Неразборчивость в средствах оправдывается

неравенством сил. Одна из первых и наиболее известных деклараций революционариз-

ма такого рода — «Катехизис революционера» С. Нечаева — окровенно стирает грань

между политикой и уголовщиной. «Спасительной для наpода может быть только та

pеволюция, котоpая уничтожит в коpне всякую госудаpственность и истpебит все госу-

даpственные тpадиции, поpядки и классы России… Наше дело — стpастное, полное, по-

всеместное и беспощадное pазpушение… Соединимся с лихим pазбойничьим миpом,

этим истинным и единственным pеволюционеpом в России»

. Нечаев подчеркнуто от-

межевывается от революции «по западному классическому обpазцу» из-за их «уваже-

ния пеpед собственностью и пеpед тpадициями общественных поpядков»

. Возможно,

благодаря Нечаеву, России принадлежит сомнительное первенство в открытом выраже-

нии настроений «типично русского революционного фанатизма, который, по сути, пред-

вкушал и жаждал не изменения социальных и политических условий, а радикального

разрушения всех существующих убеждений, ценностей и институтов». Когда позднее,

уже в XX века настало время толпы в некоторых странах Европы, «толпа попросту вос-

пользовалась возможностями этого нового настроения и реализовала краткосрочный

союз революционеров и преступников, который… присутствовал во многих революци-

онных сектах царской России, но до поры до времени не проявлялся заметно на евро-

пейской сцене»

Нечаев — одиозная фигура российского революционного иконостаса, впоследст-

вии многие революционеры открещивались от «нечаевщины», по крайней мере на сло-

вах, но далеко не всегда на деле. Представители самых разных революционных сил вре-

мя от времени прибегали к террористическим актам или «экспроприациям», не видя в

этом большого греха и вызывая сочувствие публики. Б. Кистяковский писал в «Вехах»,

что русское общественное сознание «никогда не выдвигало идеала правовой личнос-

ти». Даже Герцен, — говорил он, — «видел некоторое наше преимущество в том, что у

нас нет прочного правопорядка»

. «Только новая волна западничества, хлынувшая в

начале девяностых годов вместе с марксизмом, начала немного прояснять правовое со-

знание русской интеллигенции… Но…, несмотря на школу марксизма, пройденную ею,

189

Глава 6. Политическая революция: маргиналы у власти

Нечаев С. Катехизис pеволюционеpа. Цит. по: Лурье Ф. М. Созидатель разрушения. СПб.,

1994, с. 105.

Там же.

Арендт Х. Цит. соч., с. 447.

Кистяковский Б. В защиту права. // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991 , c. 115.

отношение ее к праву осталось прежним»

. Русский марксизм стал приспосабливаться

к привычным «нечаевским» революционным понятиям. Кистяковский говорит о «чудо-

вищной» «идее господства силы и захватной власти вместо господства принципов пра-

ва», выраженной в речи Плеханова еще в 1903 г. «Если бы в порыве революционного

энтузиазма, — сказал тогда Плеханов, — народ выбрал очень хороший парламент…, то

нам следовало бы стремиться сделать его долгим парламентом; а если бы выборы ока-

зались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а

если можно, то через две недели»

. Надо ли удивляться, что большевики так и поступи-

ли впоследствии с Учредительным собранием и что «революционое насилие» вообще

заняло столь большое место в теории и практике большевизма, который пошел в этом

отношении намного дальше меньшевика Плеханова? Сталин совершенно откровенно

характеризовал свой идеал политической системы как «не ограниченное законом и

опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией, пользующееся со-

чувствием и поддержкой трудящихся и эксплуатируемых масс»

Романтические, точнее, аристократически-романтические надежды на то, что мно-

гомиллионная Россия станет послушно следовать за «тончайшим слоем» пришедших к

власти революционеров, решающих, какой парламент сохранить, а какой — разогнать,

были наивны. Россия не была послушной патриархально-крестьянской страной уже в

конце прошлого века, а тем более не стала ею, когда вошла в полосу социальных потря-

сений первой половины нынешнего. Именно тогда незрелое, упрощенное политическое

и правовое сознание большевиков на деле соединилось с неразвитым, стихийным со-

знанием деклассированных, растревоженных войнами и революциями полугородских-

полудеревенских, крестьянско-солдатских масс, а утвердившийся благодаря этому со-

единению режим стал осваивать классические приемы на словах поносимого Лениным

«бонапартизма»: «эквилибрировать, чтобы не упасть, — заигрывать, чтобы управ-

лять, — подкупать, чтобы нравиться, — брататься с подонками общества, с прямыми во-

рами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке»

. Это предопределило как вре-

менный успех «ленинской гвардии», так и ее последующую гибель.

Революционное обновление России открыло — и в этом был его главный смысл —

новые каналы вертикальной социальной мобильности, притом впервые — для боль-

шинства. В них совершенно естественным образом устремился «народ», именем кото-

рого клялись несколько поколений русских полудворянских, полубуржуазных револю-

ционеров. Для них это оказалось полной неожиданностью.

Излюбленным образом сталинской эпохи был романтический образ Данко, ведуще-

го за собою «народ» и освещающего дорогу поднятым над головой собственным серд-

цем. Возможно, именно так виделась русским революционерам их роль в надвигающих-

ся на страну событиях в начале века. Но когда события наступили, общество не нужда-

лось ни в каких впереди идущих. Уже в первый год революции бушующие массы смели

с политической арены представителей почти всех сложившихся в России революцион-

Часть первая/ Время незавершенных революций

190

Там же, c. 120.

Там же, c. 122.

Сталин И. В. Об основах ленинизма. // Сочинения, т. 6, с. 114.

Ленин В. И. Об оценке текущего момента. // Полн. собр. сочинений, т. 17, с. 273–274.