Вен П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии

Подождите немного. Документ загружается.

Paul Veyne

COMMENT ON ÉCRIT L'HISTOIRE

ESSAI D'ÉPISTÉMOLOGIE

Поль Вен

КАК ПИШУТ ИСТОРИЮ.

ОПЫТ ЭПИСТЕМОЛОГИИ

AUGMENTE DE

FOUCAULT RÉVOLUTIONNE L'HISTOIRE

ПРИЛОЖЕНИЕ

ФУКО СОВЕРШАЕТ ПЕРЕВОРОТ В ИСТОРИИ

Paris

Éditions du Seuil

1971

Москва

Научный мир

2003

ББК 63

В29

Поль Вен

В29 КАК ПИШУТ ИСТОРИЮ. Опыт эпистемологии.

(Приложение) - Фуко совершает переворот в истории: - М.

Научный мир, 2003. - 394 с.

ISBN 5-89176-223-4

Перевод с французского

Л.А. Торчинского

На обложке картина Дж. де Кирико «Римская комедия».

ISBN 2.02.002668.6

ISBN 5-89176-223-4

©Editions du Seuil, 1971

ТО HELEN WHOSE LOVABLE THEORETISM

HAS LONG BEEN AN INDISPENSABLE BALANCE-

WEIGHT FOR AN OBSOLETE EMPIRICIST

Что такое история? Судя по тому, что говорится вокруг, необходимо

снова поставить этот вопрос.

«История в этом веке осознала, что ее подлинная задача - объясне-

ние»; «данный феномен необъясним с точки зрения одной лишь социо-

логии: не позволит ли историческое объяснение лучше в нем разобрать-

ся?»; «научна ли история? - Пустые фразы! Разве сотрудничество всех

исследователей не является желательным и единственно плодотворным

вариантом?»; «разве историк не должен работать над созданием теорий?».

Нет.

Нет, историки не занимаются подобной историей: в крайнем случае,

они думают, что занимаются ею, или же под влиянием окружающих со-

жалеют о том, что не делают этого. Нет, выяснять, научна ли история - не

пустые разговоры, поскольку «наука» — не возвышенное слово, а точный

термин, и опыт показывает, что равнодушие к спорам о словах обычно

сопровождается путаницей в представлениях о предмете. Нет, у истории

нет метода: попросите, чтобы вам его показали. Нет, она совершенно ни-

чего не объясняет, если только слово «объяснять» имеет какой-то смысл;

а на то, что она называет своими теориями, следует взглянуть поближе.

Хотелось бы уточнить следующее: недостаточно еще раз повторить,

что история говорит о том, «чего дважды не увидишь»; дело не в заявле-

ниях о ее субъективности, относительности, не в том, что мы изучаем

прошлое, исходя из наших ценностей, что исторические факты - не вещи,

что человек себя понимает, но не объясняет, и что он не может стать ос-

новой для науки. Одним словом, речь идет не о смешении бытия и позна-

ния; гуманитарные науки, вне всякого сомнения, существуют (по край-

' Посвящается Элен, чье приятнейшее теоретизирование уже давно помогает

старому эмпирику сохранять равновесие.

Здесь и далее сноски, отмеченные *, принадлежат переводчику.

ней мере, те из них, что действительно заслуживают этого названия), а

физика человека- это надежда нашего времени, подобно тому, как физи-

ка была надеждой XVII века. Но история - не такая наука и никогда та-

кой не была; если она проявит смелость, то у нее появятся возможности

для безграничного обновления, но в ином направлении.

История - не наука, и ей не следует ждать чего-то особенного от дру-

гих наук; она не дает объяснений и не имеет метода; более того, История,

о которой столько говорили последние два века, не существует.

Что же это такое - история? Что в действительности делали историки

от Фукидида до Макса Вебера и Марка Блока, когда они отрывались от

своих источников и переходили к «синтезу»? Занимались научно обо-

снованным исследованием различных видов деятельности и разных тво-

рений людей прошлого? Наукой о человеке в обществе? Наукой об обще-

стве? - Гораздо меньшим; ответ на этот вопрос не изменился с тех пор,

как две тысячи двести лет назад его нашли последователи Аристотеля:

историки рассказывают о подлинных событиях, действующим лицом

которых является человек; история - это роман, основанный на реаль-

ных событиях. Ответ, на первый взгляд, не слишком вразумительный...

Автор многим обязан специалисту по санскриту Hélène Flacelière, философу

G. Granger, историку H. t. Marrou и археологу Georges Ville (1929-1967). В ошибках

виноват только он сам; их было бы гораздо больше, если бы J. Molino не согласился

прочесть рукопись, привнеся в нее свой устрашающий энциклопедизм. Я часто го-

ворил с ним об этой книге. Кроме того, сведущий читатель найдет во многих местах

этой книги скрытые ссылки и, возможно, невольные параллели к Введению в фило-

софию истории Ремона Арона, которая остается фундаментальным трудом в дан-

ной области.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРЕДМЕТ ИСТОРИИ

/. Просто правдивый рассказ

Человеческие события

Реальные события — где действующим лицом является человек. Но

слово «человек» не должно нас завораживать. Ни суть, ни цели истории

не зависят от присутствия этого персонажа, они зависят от выбора точки

зрения; история является тем, чем она является, и не из-за какой-то непо-

нятной человеческой сущности, а потому что она избрала определенный

способ познания. Факты можно рассматривать как индивидуальности или

же как феномены, за которыми ищут скрытый инвариант. Магнит притя-

гивает железо, вулканы извергаются - это физические факты, где нечто

повторяется; извержение Везувия в 79 г. - физический факт, рассмат-

риваемый как событие. Правление Керенского в 1917 г. - человеческое

событие; феномен двоевластия во время революции -- повторяющийся

феномен. Если мы называем какой-либо факт событием, значит, мы счи-

таем, что он сам по себе интересен; если мы интересуемся его повторяю-

щимся характером, то он - только повод для поисков закона. Отсюда и

различие, которое делает Курно

между науками физическими, изучаю-

щими законы природы, и науками космологическими, изучающими - как

геология или история солнечной системы - мировую историю; ведь

«объектом человеческого любопытства является не только изучение зако-

Traité de l'enchaînement des idées fondamentales dans la nature et dans l'histoire,

réimp. 1922. Hachette, p.204.

нов и сил природы; его еще больше возбуждает созерцание мира, жела-

ние узнать его сегодняшнее устройство и перевороты прошлого...».

Для того, чтобы события возбуждали наше любопытство, присутствие

человека не требуется. Ведь особенность человеческой истории заключа-

ется в том, что мы познаем другого иными способами, нежели физиче-

ские феномены; например, геологическая история имеет совершенно дру-

гую ауру по сравнению с человеческими событиями; мы часто говорим о

смысле, понимании, но точное и более простое слово - это целесообраз-

ность. В мире, каким он предстает перед нами, главным для ведения че-

ловеческих дел и их понимания является то, что мы замечаем в себе и

признаем за другими наличие предвидения, формирующего замысел,

который, в свою очередь, определяет образ действий. Но эта человечес-

кая целенаправленность не влияет на эпистемологию истории; она не

учитывается историком в момент синтеза; она относится к самому наше-

му опыту, но не к специфике того, что рассказывает об этом опыте исто-

рик; мы находим его как в романе, так и в любом обрывке разговора.

Событие и источник

История - это рассказ о событиях: из этого следует все остальное.

Будучи прежде всего рассказом, она, как и роман, не вынуждает нас вновь

переживать опыт прошлого

; прошлое, вылепленное историком, - не то,

что переживали действующие лица; это изложение, и оно позволяет уст-

ранить некоторые ложные проблемы. Подобно роману, история разбира-

ет, упрощает, организует, умещает целый век на одной странице

, и это

обобщение в рассказе не менее спонтанно, чем обобщение в нашей па-

мяти, когда мы вспоминаем о последних десяти годах. Рассуждения о

неизбежном разрыве между нашим опытом и упомянутым в рассказе при-

ведут лишь к констатации того, что для «ворчуна»* Ватерлоо было не

таким, каким оно было для маршала, что об этой битве можно рассказы-

вать и в первом, и в третьем лице, говорить о ней как о битве, как о побе-

де англичан или поражении французов, что можно с самого начала на-

мекнуть на ее эпилог или же сделать вид, что он стал для вас открытием;

такие рассуждения могут привести к забавным эстетическим опытам; для

историка они обозначают некий предел.

Предел этот заключается в следующем: то, что историки называют

событием, ни в коем случае не постигается непосредственно и во всем

объеме; оно всегда воспринимается частично и косвенно, через докумен-

ты и свидетельства, можно сказать, через tekmeria, следы. Даже будучи

современником и свидетелем Ватерлоо, даже будучи его главным дей-

ствующим лицом и самим Наполеоном, я могу смотреть на то, что исто-

рики назовут «событием Ватерлоо» лишь с какой-то точки зрения; я могу

оставить потомкам только мое свидетельство, и они назовут его следом,

если оно до них дойдет. Даже будучи Бисмарком, принявшим в Эмсе ре-

шение об отправке депеши*, я бы, наверное, воспринимал это событие не

так, как мои друзья, мой исповедник, мой штатный историк и мой психо-

аналитик, которые могут иметь свой взгляд на мое решение и считать,

что они лучше меня знают, чего я хотел. История, по сути своей, есть

знание, основанное на источниках. А исторический нарратив находится

за пределами любых источников, поскольку ни один из них не является

событием; он - не фотомонтаж документов и не позволяет увидеть про-

шлое «непосредственно, как если бы вы там присутствовали»; G. Genette

удачно выразил это различие

: исторический рассказ — diegesis, a не mi-

mesis. Подлинный диалог между Наполеоном и Александром I, сохранись

он в стенограмме, не вставишь прямо в повествование; историк предпоч-

тет поговорить об этом диалоге; если он и приведет его дословно, то сделает

это ради литературного эффекта, призванного придать интриге жизненность

- или ethos, - что сближает такую историю с историческим романом.

Событие и отличие

Будучи рассказом о событиях, история, по определению, не повторя-

ется и состоит исключительно из вариаций; рассказ о войне 1914 г. не

будет рассказом о феномене войны; представим себе физика, который

P. Ricoeur. Histoire et Vérité. Seuil, 1955, p.29.

H.I. Marrou. "Le métier d'historien", dans / 'Histoire et ses méthodes, coll. Encyclo-

pédie de la Pléiade, p. 1469.

* Grognards — так называли солдат наполеоновской Старой гвардии.

Эта депеша — ответ французскому правительству, выдержанный в оскорби-

тельном тоне, - послужила поводом к началу франко-прусской войны.

"Frontières du récit", dans Figures II. Seuil, 1969, p. 50 - История допускает

ethos и hypotypose, но не pathos.

занимался бы не поисками закона падения тел, а рассказывал бы о конк-

ретных случаях падения и их «причинах». Историку известны варианты

текста о человеке, но никак не сам текст; большую и, возможно, самую

интересную часть того, что можно узнать о человеке, следует искать не в

истории.

Событие проявляется на фоне однообразия; оно есть отличие, нечто,

о чем мы не могли знать a priori: история - дитя памяти. Люди рождают-

ся, едят и умирают, и только история может показать нам их войны и

империи; они жестокие и обычные, не совсем добрые, не совсем злые, а

история расскажет, что они предпочитали в ту или иную эпоху: бесконеч-

но гнаться за прибылью или же удалиться от дел, сделав себе состояние;

и как они воспринимали и классифицировали цвета. Она не скажет нам,

что у римлян было два глаза и что они видели голубое небо; но она не скроет

от нас, что, если мы, говоря о небе в хорошую погоду, используем поня-

тие цвета, то римляне прибегали к другому понятию и говорили о caelum

serenum, a не о голубом небе. А глядя на ночное небо, они видели то, что им

подсказывал здравый смысл - твердый свод, и притом не очень высокий;

нам же, после открытия планет в эпоху Медичи кажется, что это бездонная

пропасть, перед которой мы испытываем хорошо понятный ужас, как

безбожник у Паскаля. Это событие касается мыслей и чувств.

Событие существует не как таковое, а только в связи с идеей о веч-

ном человеке. Книга по истории немного напоминает грамматику; прак-

тическая грамматика иностранного языка перечисляет не все правила

tabula rasa, а только те, что отличаются от правил языка читателя, кото-

рому предназначена грамматика, те, что могут быть ему не знакомы.

Историк не описывает исчерпывающим образом какую-то цивилизацию

или период, он не составляет ее полного перечня, словно пришелец с

другой планеты; он сообщит своему читателю лишь необходимые сведе-

ния, чтобы тот мог представить себе эту цивилизацию, опираясь на то.,

что кажется всегда истинным. Следует ли понимать это таким образом,

что от историка не ждут простых истин? Беда в том, что простые истины

имеют опасную тенденцию подменять подлинные истины; если мы не

будем знать, что наши представления о небе, о цветах или о прибыли -

верные или неверные, — по крайней мере, не вечны, то нам не придет в

голову изучать источники на этот предмет, мы даже не услышим, что

они нам говорят.

Благодаря своей парадоксальности и критическому подходу «истори-

зирование» всегда было одной из главных причин популярности истори-

ческого жанра; от Монтеня до Печальных тропиков Леви-Стросса и Ис-

тории безумия Фуко разнообразие ценностей у разных народов и в раз-

ные времена всегда было одной из важнейших тем, волновавших Запад

А поскольку историзм противостоит нашей склонности к анахронизмам,

то он имеет и эвристическую ценность. Один пример: в Сатириконе Три-

мальхион, выпив, долго, с гордостью и с удовольствием рассказывает о

гробнице, которую он себе выстроил; в надписи эллинистического пери-

ода указано с мельчайшими подробностями, какие почести государство

окажет телу крупного благотворителя в день его кремации. Эта погре-

бальная (не траурная) тема обретает свой подлинный смысл, когда мы

читаем у о. Юка, что и китайцы относились к этому так же: «Люди зажи-

точные, имеющие излишек средств для своих маленьких удовольствий,

обязательно заранее обзаводятся гробом, в соответствии со своим вкусом

и подходящим по размеру. Пока не наступит час лечь в него, гроб держат

дома, как роскошную мебель, которая непременно создает умиротворяю-

щее и приятное впечатление в прилично обставленном жилище. Гроб

является отличным средством, особенно для детей из хороших семей,

чтобы засвидетельствовать искренность сыновнего почтения тем, кто

произвел их на свет; приобрести гроб для старого отца или матери и

подарить им его, когда они меньше всего этого ожидают, - сладостное

сердечное утешение для сына»

. Читая эти строки, написанные в Китае,

мы лучше понимаем, что обилие погребальных материалов в классиче-

ской археологии не случайно: гробница была одной из ценностей элли-

но-римской цивилизации, и древние римляне были так же экзотичны,

как китайцы; тут нет выдающегося открытия, из которого следует делать

исполненные трагизма выводы по поводу смерти и Запада, но этот ма-

ленький подлинный факт придает образу цивилизации большую вы-

разительность. Строго говоря, историк никогда не делает ошеломляю-

щих открытий, которые переворачивают наше представление о мире;

банальность прошлого состоит из незначительных особенностей, ко-

торые, умножаясь, в конечном счете создают совершенно неожиданную

картину.

На эту тему, по сути довольно далекую от античной разницы между природ-

ным и условным, physis и thesis, см. L. Strauss. Droit naturel et Histoire, trad. fr. Pion,

1954, p.24-49; тема эта встречается и у Ницше (ibid., р.41).

Souvenirs d'un voyage dans la Tartarie, le Thibet et la Chine. Ed. d'Ardenne de

Tizac, 1928, vol. IV, p.27.

Заметим мимоходом, что, если бы мы писали историю Рима для ки-

тайского читателя, нам не нужно было бы пояснять отношение римлян к

захоронениям; мы могли бы просто написать, как Геродот: «В данном

вопросе взгляды этого народа приблизительно такие же, как у нас». Так

что если мы, изучая какую-либо цивилизацию, ограничимся тем, что она

сама говорит, то есть источниками, относящимися только к этой цивили-

зации,'то мы усложним свою задачу удивляться тому, что, с точки зрения

данной цивилизации, само собой разумеется; и если о. Юк заставляет

нас осознать погребальную экзотику китайцев, а Сатирикон не создает

такого же впечатления о римлянах, то это происходит от того, что Юк не

был китайцем, тогда как Петроний был римлянин. Если историк просто

повторяет в косвенной речи то, что говорят о себе его герои, это звучит

скучно и назидательно. Изучение любой цивилизации обогащает наши

познания о другой цивилизации, и, прочитав Путешествие в Китайс-

кую империю Юка или Путешествие в Сирию Вольне (Volney), мы не-

пременно узнаем что-то новое о Римской империи. Этот метод можно

сделать общеприменимым и изучать всякий вопрос с социологической

точки зрения - я хочу сказать, с точки зрения исторического компарати-

визма; это почти безупречный рецепт для обновления любой историче-

ской проблемы, и понятие «компаративное исследование» должно стать,

по крайней мере, таким же общепризнанным, как «исчерпывающая би-

блиография». Ведь событие — это отличие, и нам известно, в чем состоит

специфическая трудность ремесла историка и что придает ему особый

аромат: удивляться тому, что само собой разумеется.

Событие - это все, что не разумеется само собой. Схоластика сказала

бы, что история интересуется содержанием не меньше, чем формой, ин-

дивидуальными особенностями - не меньше, чем сущностью и опреде-

лениями; правда, схоластика также говорит, что нет содержания без фор-

мы, и мы увидим, что проблема универсалий стоит и перед историками.

Можно временно принять различие, предложенное Дильтеем и Виндель-

бандом

: с одной стороны, есть науки номографические, цель которых -

установление законов и типов, а с другой стороны, науки идеографиче-

ские, которые интересуются индивидуальным; физика и политэкономия

- номографические науки, история - идеографическая (а социология не

слишком хорошо знает, что она такое; она знает, что должна существо-

W. Dilthey. Le Monde de l'esprit, trad. Rémy. Aubier, 1947, vol.I, p.262.

вать номография человека, и она хотела бы ею стать; но нередко под мар-

кой социологии пишут то, что на самом деле является историей совре-

менной цивилизации, и это, впрочем, еще не самое страшное).

Индивидуализация

Но называть событие индивидуальным - двусмысленно; сказать, что

предметом истории является то, чего не увидишь дважды - не лучший

вариант ее определения. Некое значительное искривление орбиты Марса

из-за редкого положения планет может оказаться неповторимым, а может

и повториться в отдаленном будущем; важно знать, говорят ли об этом

искривлении ради него самого (это история солнечной системы) или за

этим видят лишь проблему небесной механики. Если бы Иоанн Беззе-

мельный - в подражание известному примеру - «появился бы здесь сно-

ва», то историк описал бы оба случая и не чувствовал бы себя в меньшей

степени историком; то, что событие повторяется и даже повторяется в

точности, - это одно; то, что при этом все же есть два события, - это дру-

гое дело, и только оно имеет значение для историка. Так же точно гео-

граф, занимающийся региональной географией, будет считать разными

два ледовых кара, даже если они очень похожи друг на друга и относятся

к одному типу рельефа; индивидуализация исторических и географиче-

ских фактов во времени и пространстве не вступает в противоречие с их

возможным подпаданием под какой-то вид, тип или понятие. История -

и это факт — плохо поддается типологии и совсем не способна описывать

строго определенные типы революций или культур, как описывают ка-

кую-то разновидность насекомых; но даже если бы дело обстояло иначе

и существовала разновидность войны, описание которой занимало бы

несколько страниц, историк продолжал бы рассказывать о единичных

случаях, относящихся к этой разновидности. В конце концов, прямые

налоги можно рассматривать как тип, и косвенные - тоже; а для истории

важно то, что в Древнем Риме не было прямых налогов и то, какие нало-

ги установила Директория.

Но что же индивидуализирует события? Не их особые детали, не их

«материя», не их самость, а тот факт, что они происходят, то есть проис-

ходят в данный момент; история никогда не повторится, даже если бы ей

случилось еще раз сказать то же самое. Если бы мы интересовались ка-

ким-то событием ради него самого, вне времени, просто как безделуш-

кой

, мы могли бы сколько угодно, эстетизируя прошлое, наслаждаться

его неповторимостью, но оно все равно не стало бы «образцом» историч-

ности вне связи со временем. Два появления Иоанна Безземельного не

стали бы для историка двумя образцами паломничества, так как истори-

ку не безразлично то, что у государя, у которого уже было столько затруд-

нений с методологией истории, возникнет еще одно затруднение из-за

необходимости появиться там, где он уже появлялся; узнав о его втором

появлении, историк не сказал бы «я знаю», как это делает натуралист,

когда ему приносят насекомое, которое у него уже есть. Это не означает,

что историк не мыслит понятиями, как все остальные (он же говорит о

«появлении»), и что историческое объяснение не должно использовать

«типы» - например, «просвещенный абсолютизм» (как на этом настаи-

вали). Это просто означает, что натура у историка - как у любителя руб-

рики «происшествия», а происшествия - всегда одни и те же и всегда

интересны, потому что собака, задавленная сегодня, уже не та, которую

задавили вчера, и вообще, потому что сегодня - уже не вчера.

Природа и история

Единичный характер факта не означает, что он не может иметь науч-

ного объяснения; что бы там ни говорили, между фактами, которые изу-

В этой эстетизации события и состоит, по сути, позиция Рикерта, противопо-

ставлявшего историю как познание неповторимого физическим наукам. Но он ду-

мал не столько о неповторимом как отдельном событии во времени, сколько о не-

повторимом как музейном экспонате: предметом истории, по Рикерту, может стать

знаменитый бриллиант, например Регент, в отличие от куска угля, который, если

его разделить на части, не утратит индивидуальности, так как он ее не имеет; или

Гете, в отличие от простого человека. Эти предметы персонализируются благодаря

ценности, которую они для нас имеют: история есть ценностное отношение: как мы

увидим в главе IV, это одно из достижений немецкого историзма; это ответ на глав-

ный вопрос историзма: что делает факт "историческим"? И здесь Рикерт вынужден

объяснять, как получается, что историк говорит не только о бриллиантах и гениаль-

ных людях: причина этого будто бы заключается в присутствии рядом с "первичны-

ми" историческими предметами, такими, как Гете, опосредованных исторических

предметов, как, например, отец Гете. Мы увидим в главе IV, как эти идеи повлияли

на Макса Вебера. О Рикерте см. M. Mandelbaum. The Problem of Historical Knowledge,

an Answer to Relativism, 1938, réimp. 1967, Harper Torchbooks, p.119-161 ; R. Aron.

La Philosophie critique de l'histoire, essai sur une théorie allemande de / 'histoire. Vrin,

1938, réimp. 1969, p.113-157.

чают физические науки, и историческими фактами нет принципиальной

разницы: все они индивидуализированы в какой-то точке пространства и

времени, и a priori научному анализу можно подвергнуть и те, и другие.

Нельзя противопоставлять науку и историю как изучение универсально-

го и изучение индивидуального; во-первых, физические факты не менее

индивидуализированы, чем исторические; к тому же, познание индиви-

дуального в истории предполагает соотношение его с универсальным:

«это бунт, а это революция, и, как всегда, их объясняют классовой борь-

бой либо озлоблением черни». Если исторический факт есть то, чего «не

увидишь дважды», a priori это не помеха для его объяснения. Два появ-

ления Иоанна Безземельного суть два разных события? Объяснение бу-

дет дано и первому, и второму, вот и все. История — это сама ткань про-

цесса, а наука просто объясняет процесс; если тепло дважды, 12 марта и

13 марта, распространяется по стальному стержню на площади Этуаль,

объяснение дадут и тому, и другому индивидуальному факту диффузии.

Противопоставлять исторический характер человека повторению в при-

роде - очень поэтично, но эта идея сколь поэтична, столь и ошибочна.

Природа тоже исторична, у нее есть своя история, своя космология; при-

рода не менее конкретна, чем человек, а все конкретное - всегда во вре-

мени; повторяются не физические факты, а та абстракция без места и

времени, которую выводит физик; если такой обработке подвергнуть че-

ловека, то он тоже будет повторяться. Правда, у конкретного человека

есть иные, чем у природы, причины, чтобы не повторяться (он свободен,

он может накапливать знания и т.д.); но историзм человека не отменяет

историзма природы. Курно совершенно прав, отрицая принципиальное

различие между историей природы и историей человека. При этом следу-

ет признать, что история космоса и природы научно объяснима, а исто-

рия человека- нет (или практически не объяснима). Но, как мы увидим в

конце нашей книги, эта разница никак не зависит ни от особенностей

человеческого историзма, ни от индивидуализированного характера ис-

торических фактов, вернее, любого факта, исторического и природного.

Историк a priori вполне может подражать физикам и извлекать из чело-

веческих фактов некий инвариант, который, будучи абстракцией, являет-

ся вечным и приемлемым для всех конкретных случаев в будущем, как

закон Галилея приемлем для всякого будущего падения тела; ведь и Фу-

кидид, скажут нам, писал свою Историю, чтобы установить вечные пра-

вила подобного рода. Мы увидим далее, почему такое намерение неосу-

ществимо, и что эта невозможность определяется природой причинно-

сти в истории, а вовсе не индивидуализированным характером челове-

ческих событий.

Подлинное различие существует не между историческими и физи-

ческими фактами, а между историографией и физикой. Физика является

собранием законов, а история - собранием фактов. Физика - не собрание

описанных и объясненных физических фактов, она есть corpus законов,

объясняющих эти факты; существование Луны, Солнца и даже космоса

представляется физику занимательным случаем, который нужен только

для установления законов Ньютона; звезды для него имеют не большее

значение, чем яблоко

. Не то у историка; если бы существовала (предпо-

ложим такую возможность) наука-corpus законов истории, то это была

бы не история: история была бы corpus фактов, объясняемых этими зако-

нами. Но мы не знаем, сохранился ли бы у нас интерес к самим фактам,

если бы существовала наука о законах истории; возможно, мы бы удо-

вольствовались установлением законов, а историография стала бы про-

сто источниковедением.

Подлинные события

История состоит из занимательных случаев, ее читаешь с интересом,

как роман. Но она отличается от романа в одном очень важном пункте.

Предположим, мне рассказывают о мятеже, и я знаю, что мне говорят об

истории и что этот мятеж действительно имел место: я буду о нем ду-

мать, как о происшедшем в определенный момент у такого-то народа; эта

древняя нация, о которой за минуту до того я ничего не знал, станет для

меня главным героем повествования, его центром, вернее, непременной

основой. То же происходит и с читателем романа. Однако в данном слу-

чае роман основан на подлинных событиях, что освобождает его от необ-

ходимости быть увлекательным: история мятежа может себе позволить

быть скучной, не теряя при этом своей ценности. Может быть, поэтому

выдуманная история, напротив, так и не состоялась как литературный

жанр (разве что для эстетов, читающих Graal Flibuste*), как не стали им

Husserl. Recherches logiques, trad. Elie. PUR, 1959, vol. I, p. 260; B. Russell.

The Analysis of Matter. Allen and Unwin, 1954, p. 177.

* Роман Робера Пенже (Finget), персонажи которого действуют в вымышленном

мире.

выдуманные происшествия (разве что для эстетов, читающих Феликса

фенеона): история, стремящаяся быть увлекательной, слишком уж отда-

ет фальшью и остается имитацией. Нам известны парадоксы индивиду-

ализации и подлинности; фанатичному поклоннику Пруста нужна имен-

но та ручка, которой было написано Утраченное время, а не другая, точ-

но такая же, серийного производства. «Музейный экспонат» - это сложное

понятие, в котором объединены красота, подлинность и редкость; ни эс-

тет, ни археолог, ни коллекционер не являются, строго говоря, настоящи-

ми хранителями. Даже если какая-то подделка, написанная Меегереном,

будет так же хороша, как подлинный Вермеер (как ранний Вермеер, еще

не ставший Вермеером), это все равно не будет Вермеер. Но историк - не

коллекционер и не эстет; его не интересуют ни красота, ни редкость: ни-

чего, кроме истины.

История - это рассказ о подлинных событиях. Для того чтобы обла-

дать историческим достоинством, факт, в рамках этого определения, дол-

жен отвечать только одному условию: произойти на самом деле. Полюбу-

емся обманчивой простотой этого определения, в котором проявился ге-

ний, равный аристотелевскому, способный видеть и суть, и то, что

слишком очевидно, чтобы быть заметным; известно, что великая фило-

софия, на первый взгляд, кажется не глубокой, не запутанной, не увлека-

тельной, а пресной. История — рассказ о подлинных фактах, а не о прав-

доподобных (как в романе) или неправдоподобных (как в сказке). Это

подразумевает, помимо прочего, что исторического метода, по поводу ко-

торого нам прожужжали уши, не существует. У истории есть свой крити-

ческий подход, который Фюстель де Куланж называл анализом, и он сло-

жен; всем известно, что нужно «десять лет анализа для одного дня синте-

за». Но на сам синтез уходит только один день. Слово «анализ» обманчиво;

назовем это работой с источниками и их критикой. А единственной зада-

чей критики источников является ответ на следующий вопрос, постав-

ленный историком: «Я считаю, что этот источник говорит мне то-то; могу

ли я ему доверять?» В ее функции не входит сообщать историку (который

в таком случае занимался бы только синтезом), о чем идет речь в источ-

никах: историк сам должен это найти, а к синтезу он приступает уже в

процессе знакомства с источниками. Поэтому и правил исторического

синтеза не существует

; кроме приемов работы с источниками и их кри-

В работе историка можно выделить три момента: чтение источников, их кри-

тика и ретродикция. 1) Я могу подготовить работу по истории Китая, не будучи

тики, никаких методов в истории нет, как нет их в этнографии или в ис-

кусстве путешествия.

Метода в истории не существует, потому что у истории нет никаких

требований: только бы рассказывали правду - и этого ей достаточно

Она стремится только к истине и этим отличается от науки, которая стре-

мится к точности. Она не навязывает норм, не строится ни на каких пра-

вилах игры, для нее нет ничего неприемлемого. В этом заключается са-

мая оригинальная черта исторического жанра. Можно ли себе предста-

вить, что достаточно изложить «великую теорему» Ферма, проверить ее

при помощи электронного калькулятора - и получится арифметика? Или

установить, что магнит притягивает железо, - и получится физика?

В лучшем случае это будет естественная история. Существует опреде-

ленное «поле» физических фактов, и, например, движение всегда, от Ари-

стотеля до Эйнштейна, считалось принадлежностью этого поля; но при-

синологом: если источники переведены, я могу их прочитать и понять не хуже, чем

другие, и, после того как я их просто прочту, у меня в голове тут же произойдет

"синтез" событий, как если бы я читал свою ежедневную газету. 2) Но мне нужно

выяснить, благодаря критике, подлинны ли надписи на панцире черепахи и принад-

лежат ли Конфуцию сочинения, под которыми стоит его имя; мне также нужно - и

это сложный этап критики источников — научиться различать в китайских текстах

предложения, которые следует понимать буквально, и предложения метафоричес-

кие, условные или связанные с иллюзиями китайского общества в отношении себя

самого. 3) Поскольку события всегда известны по неполным и опосредованным

tekmeria, то окажется много лакун, которые я заполню, произведя ретродикцию; та-

кой-то император отрекся от престола и отправился на гору, в даоистское отшельни-

чество, но почему он это сделал? Значит ли это по-китайски, что он был заключен в

монастырь каким-нибудь дворцовым управляющим? Или на самом деле случалось,

что под конец жизни образованный человек, пусть даже император, стремился к

уединению, чтобы предаться философии, как в Древнем Риме? Только ретродикция.

основанная на выявлении серии схожих случаев и на вероятности различных при-

чин, позволит мне найти ответ. В действительности, синтез состоит в заполнении

пробелов непосредственного восприятия. Из этого следует, что различие между боль-

шой историей и вспомогательными историческими дисциплинами иллюзорно.

О триаде "правдиво-правдоподобно-неправдоподобно" у последователей Ари-

стотеля см. R. Reitzenstein. Hellenistische Wundererzählungen, р.90-97; A. Rostagni.

"Aristotele e l'aristotelismo nella storia dell'estetica antica", в его Scritti minori,

vol. I, p.205-212; W. Kroll. Studien zum Verständnis der römischen Literatur, p.61. Воль-

тер в статье "История" в Энциклопедии тоже пишет: "История - это рассказ о фак-

тах, преподнесенных как правда, в отличие от басни - рассказа о фактах, преподне-

сенных как выдумка".

знать реальность феномена этого поля - не достаточно для того, что-

бы данный феномен вошел ipso facto в corpus физики (разве что в ви-

де проблемы); для исторического факта, напротив, этого совершенно до-

статочно.

История разочаровывает, поскольку говорит о вещах, которые были

бы так же банальны, как наша жизнь, если бы не отличались от нее. Да,

она живописна; да, античные города были полны запахов, запахов тела в

плотной толпе, сточных канав, запахов погруженных в сумрак лавок, где

торгуют мясом и кожей, и красота которых не видна в узких улочках под

нависшими крышами (suggrundationes); в этих городах обнаруживаешь

прелесть естественных красок, красной, желтой, и детскую тягу к тому,

что блестит. Это немного скучно, как воспоминания человека, слишком

долго ездившего по свету, в них нет ни точности, ни таинственности, но

нельзя сказать, что они неверны. История - это город, в который приез-

жаешь просто ради удовольствия увидеть человеческую жизнь в ее раз-

нообразии и естественности, не выискивая какой-то иной выгоды или

красоты.

История - увечное знание

Точнее говоря, в этом городе видишь то, что еще можно увидеть, со-

хранившиеся следы; история - это увечное знание

. Историк говорит не

о том, что собой представляла Римская империя или французское Сопро-

тивление в 1944 г., а о том, что о них еще можно узнать. Само собой

разумеется, что нельзя написать историю событий, от которых не оста-

лось никакого следа, но любопытно как раз это само собой разумеется:

разве мы тут же не заявляем, что история есть полное воспроизведение

прошлого или должна быть таковым? Называют же книгу «История Рима»

или «Движение Сопротивления во Франции»? Иллюзия полного воспро-

изведения происходит от того, что источники, которые дают нам ответы,

диктуют и вопросы; тем самым они не только оставляют нас в неведении

относительно многих вещей, но и оставляют нас в неведении по поводу

нашего неведения. Ведь это почти противоестественно - воображать, что

может существовать какая-то вещь, о существовании которой мы не име-

См., напр., G.R. Elton. The Practice of History, 2

ed. Collins, Sydney University

Press, 1969, p.20.

ем никаких сведений; до изобретения микроскопа никто не пришел к

простейшей мысли о возможности существования животных, меньше тех,

что мы различаем невооруженным глазом; до появления трубы Галилея

никто не учитывал возможности существования звезд, не видимых без

увеличения.

Историческое познание скроено по шаблону увечных источников; мы

не страдаем непосредственно от этой искалеченное™ и должны сделать

усилие, чтобы ее увидеть, именно потому что кроим историю по шабло-

ну источников. Мы не подходим к прошлому с заранее готовым вопрос-

ником (какова была численность населения? какова экономическая сис-

тема? а юности честное зерцало?), поскольку не беремся за исследование

любого периода, в котором останется без ответа слишком много вопро-

сов; мы не требуем от прошлого ясно выражаться и не отказываем в зва-

нии исторического факта какому-то событию под предлогом нераспозна-

ваемости его причин. В истории нет порога познаваемости и минимума

ясности, и ничто из имевшего место, если только оно имело место, не

является для нее неприемлемым. Итак, история — не наука; у нее, тем не

менее, есть свои правила, но они проявляются на уровне критики источ-

ников.

//. Все исторично,

значит, Истории не существует

Непоследовательность истории

Итак, на историческом поле нет никаких ограничений, за исключе-

нием одного: на нем может находиться только то, что действительно про-

изошло. Прочее не имеет значения: будет ли текстура поля плотной или

редкой, неповрежденной или с лакунами; одна страница истории Фран-

цузской революции обладает достаточной плотностью, для того чтобы

логика событий была понятна практически без исключения и чтобы ка-

кой-нибудь Макиавелли или Троцкий могли извлечь из нее целое искус-

ство политики; но одна страница истории Древнего Востока, которая сво-

дится к жалким хронологическим сведениям и содержит все известное

об одной-двух империях, оставивших нам только свое название, - тоже

история. Этот парадокс прекрасно показал Леви-Стросс

: «История есть

дискретное целое, состоящее из областей, каждая из которых имеет опре-

деленную частоту. Есть эпохи, где многочисленные события предстают

перед историком со своими отличительными признаками; есть и другие,

где, с его точки зрения (и, конечно, тех, кто тогда жил), мало что происхо-

дило, а иногда и вовсе ничего. Всевозможные даты не образуют единого

ряда, поскольку относятся к разным категориям. Если самые известные

эпизоды Новой истории «закодировать» по принципу доисторических

событий, то они утратят свой смысл, кроме, может быть (да и то неизве-

стно), некоторых массовых аспектов демографической эволюции в гло-

бальном масштабе, изобретения парового двигателя, а затем электричес-

кого и ядерного». Этому соответствует некая иерархия составляющих:

«Относительный выбор историка возможен только между историей, ко-

торая больше описывает и меньше объясняет, и историей, которая боль-

ше объясняет и меньше описывает. История, состоящая из жизнеописа-

ний и занимательных случаев, расположена в самом низу шкалы и явля-

ется слабой историей, которая не имеет собственной вразумительности;

последняя появляется в ней, когда ее целиком переносят в лоно более

сильной истории; однако было бы ошибкой полагать, что эти соединения

постепенно воспроизводят целостную историю, поскольку то, что выиг-

рывают в одном, теряют в другом. История в биографиях и заниматель-

ных случаях - наименее объясняющая, но она богаче в плане информа-

тивном, так как рассматривает людей по отдельности и подробно описы-

вает нюансы характера, особенности мотивации и этапы размышлений

каждого из них. Эта информация схематизируется, а затем исчезает при

переходе ко все более сильным историям».

Лакуны как неотъемлемая черта истории

Всякому читателю, обладающему критическим умом, и большинству

профессионалов

книга по истории представляется совсем не тем, чем

она кажется; в ней говорится не о Римской империи, а о том, что мы

La Pensée sauvage. Pion, 1962, p. 340-348. Мы цитируем эти страницы частич-

но, не отмечая пропусков.

Чтобы проиллюстрировать некоторые ошибки, приведем следующие строки

А.Тойнби: "Я не уверен, что мы должны отвести привилегированное место полити-